как можно быстрее избежать компрометирующего нас соседства с этими
буржуазными слабаками. Иначе мы погибли. Я предпринял в „Ангрифф“ новую
атаку на кабинет Папена». Когда, вопреки ожиданиям, запрет на СА не был
отменён в первые же дни, он в один из вечеров «вместе с 40—50 командирами
штурмовых отрядов, облачёнными наперекор запрету в полную форму, с
провокационной целью заявился в большое кафе на Потсдамерплац. У нас было
только одно заветное желание – быть арестованными полицией… В полночь мы не
торопясь прошлись по Потсдамерплац и Потсдамерштрассе. Но ни одна собака
даже не забеспокоилась. Полицейские только удивлённо глазели на нас, а потом
сконфуженно отводили глаза».
Два дня спустя, 16-го июня, запрет был, наконец, отменён, но все
предшествовавшие проволочки уже создали впечатление, что «государство,
потеряв уважение, буквально пало на колени перед надвигавшейся новой
властью». Прозрачная попытка Папена в последний момент выторговать у
национал-социалистов в обмен на свою уступчивость согласие на будущее участие
в правительстве в тактическом плане запоздала, поскольку Шляйхер и сам не
дремал, а кроме того обнаружилось просто гротескное непонимание того,
насколько яростно Гитлер рвался к власти. Поэтому Папену пришлось
удовольствоваться обещанием партнёра вернуться к его требованиям после
выборов в рейхстаг, причём дано оно было холодным и непререкаемым тоном.
Сразу же возобновились столкновения на улицах, похожие уже на гражданскую
войну. Теперь они достигли своего апогея. За пять недель, предшествовавших 20-
му июля, только в Пруссии произошло почти 500 столкновений, в которых 99
человек были убиты и 1125 ранены; 10-го июля во всей территории государства
насчитывалось 17 убитых; во многих местах в ожесточённые уличные драки
вынуждены были вмешаться солдаты рейхсвера. Эрнст Тельман был прав, говоря,
что отмен запрета СА был прямым подстрекательством к убийствам; однако он
умолчал о том, имело ли его замечание ввиду активную или пассивную роль его
собственных боевых отрядов. 17-го июля в гамбургском районе Альтона произошёл
самый кровавый конфликт этого лета. В ответ на провокационное шествие семи
тысяч национал-социалистов по улицам красного рабочего района коммунисты
открыли огонь с крыш и из окон домов, что, в свою очередь, вызвало яростную
реакцию. За этим последовало ожесточённое побоище у срочно сооружённых
баррикад. В результате 17 человек были убиты, многие тяжело ранены. Из 68
человек, погибших в июле 1932 года в политических схватках, 30 были
сторонниками коммунистов, а 38 – национал-социалистов. «Дело дошло до драк и
стрельбы, – писал Геббельс, – это последний выход режима на сцену».
Не понимая того, что именно уступки укрепляли национал-социалистов в сознании
своей силы, Папен пошёл ещё на один шаг. Надеясь укрепить престиж своего
почти полностью изолированного правительства грандиозным авторитарным
жестом и одновременно несколько успокоить Гитлера и его окружение, он утром
20-го июля приказал троим членам тогдашнего прусского правительства явиться в
имперскую канцелярию и в резкой форме сообщил им, что на основании
Чрезвычайного закона смещает премьер-министра Брауна и министра внутренних
дел Зеверинга и будет сам в качестве имперского комиссара исполнять
обязанности премьер-министра земли. Зеверинг заявил, что покорится только
силе, на что Папен, «кавалер с ног до головы даже при совершении
государственного переворота», спросил, может ли он узнать, что тот имеет в виду.
Министр заверил, что покинет свой служебный кабинет только под давлением. Так
было заключено впоследствии много раз цитировавшееся устное соглашение о том,
что сила тем же вечером будет применена в форме одностороннего действия
полиции. На основании подготовленного второго Чрезвычайного закона Папен тем
временем ввёл военное положение в Берлине и Брандснбурге и таким образом
сконцентрировал в своих руках силы полиции. Вечером в министерство внутренних
дел к Зеверингу явились три полицейских чина и попросили его очистить
помещение, и он со словами – теперь он-де уступает силе – покинул кабинет и
отправился в свою квартиру, находившуюся рядом. Уже во второй половине
следующего дня точно так же, без малейшего сопротивления, была повержена вся
верхушка прусской полиции, которая раньше внушала такой страх. Когда
берлинского полицай-президента Гжезински, его заместителя Вайса и
полицейского офицера Хаймансберга вели через двор полицай-президиума, чтобы
на короткое время поместить их в арестантские камеры, то, как рассказывают,
некоторые служащие полиции прощались со своим начальником, выкрикивая ему
вслед лозунг «Рейхсбаннера». Они кричали: «Свобода!», и правильно было сказано,
что это было прощание с давно уже ослабевшей, никому не нужной, а теперь и без
сопротивления преданной свободой Веймарской республики.
Естественно, в полиции думали о возможности широкого сопротивления. По
свидетельству одного из современников, Гжезински и Хаймансберг вместе с
министериальдиректором Клаузенером будто бы настойчиво требовали у
Зеверинга «проведения борьбы всеми средствами», в частности, «немедленной и
беспощадной акции берлинской полиции, объявления всеобщей забастовки,
немедленного ареста имперского правительства и президента, а также объявления
его недееспособным»; но это предложение было отклонено. Отпор не вышел за
рамки бессильных протестов в публицистике и обращений к высшему
государственному суду. И это при том, что в распоряжении прусского
правительства были превосходно обученные силы полиции численностью в 90 тыс.
человек, кроме того, «Рейхсбаннер», приверженцы республиканских партий и
профсоюзы; к тому же оно занимало все ключевые позиции. Но боязнь
гражданской войны, благоговение перед конституцией, сомнения в действенности
всеобщей забастовки в условиях царившей безработицы и многие другие подобные
соображения в конечном итоге заблокировали все планы сопротивления. Папен
сумел без помех, сопровождаемый лишь взглядами своих смирившихся
противников, захватить власть в «сильнейшем бастионе республики». Мотивы
прусских политиков были, конечно, весомы и внушали уважение, а если взвесить
все обстоятельства, то приходишь к выводу, что их решение, вероятно, было все же
разумным. Но перед лицом истории эта разумность мало что значит. Там не
возникло и мысли о каком-то проявлении сопротивления вопреки всему, и ни на
одном из этапов событий Зеверинг и его ослабленные, морально сломленные
соратники даже и не подумали о том, чтобы хотя бы почётным концом заставить
забыть свою половинчатость и упущения прошедших тринадцати лет и дать
импульс обновлению демократического самосознания. Подлинная суть дня 20-го
июля 1932 года, которую нельзя недооценивать, заключается как раз в
психологических последствиях: этот день лишил мужества одних и одновременно
показал другим, что особого отпора со стороны республики можно не опасаться.
Потому событие это только подогрело нетерпение национал-социалистов. Теперь в
борьбе за власть противостояли друг другу три резко очерченных лагеря:
национал-авторитарная группа вокруг Папена, представлявшая в парламенте едва
10 процентов избирателей, но зато располагавшая прикрытием в лице Гинденбурга
и рейхсвера; далее отыгравшие своё демократические группы, которые, правда, все
ещё могли рассчитывать на значительную опору в общественности; наконец, их
тоталитарные противники национал-социалистической и коммунистической
ориентации, вместе имевшие негативное большинство в 53 процента. Так же как
эти две группы, остальные тоже блокировали и парализовали друг друга. Лето и
осень 1932 года прошли под знаком беспрерывных попыток взломать застывшие
друг против друга фронты все новыми тактическими манёврами.
5-го августа Гитлер встретился с Шляйхером в Фюрстенберге под Берлином и
впервые потребовал всю полноту власти: пост канцлера для себя, кроме того,
министерства внутренних дел, юстиции, сельского хозяйства и воздушного
сообщения, создания специального министерства пропаганды, а также, исходя из
событий 20-го июля, посты прусского премьер-министра и министра внутренних
дел; заодно предоставления его правительству права на введение закона о
чрезвычайных полномочиях, включая неограниченные полномочия управлять
страной посредством специальных указов. Ибо, как заметил Геббельс, «если уж мы
придём к власти, то никогда больше её не отдадим – разве что наши трупы вынесут
из служебных кабинетов».
Гитлер расстался с Шляйхером в полном убеждении, что стоит непосредственно
перед обретением власти. При прощании он был в прекрасном настроении и даже
предложил в память об их встрече установить на доме в Фюрстенберге
мемориальную доску. Для подкрепления своих требований и одновременно
успокоения волнующихся штурмовиков, часть из которых уже бросили работу и
готовились к дню победы, к его празднествам, эксцессам и обещанным «тёплым
местечкам», Гитлер приказал им сосредоточиться и развернуться вокруг Берлина,
так что город оказался в кольце, и кольцо это постепенно сжималось. Казалось, что
он в последний момент, как когда-то, в 1923 году, в пивной «Бюргерброй», снова
вот-вот вытащит пистолет. Кровавые столкновения ширились по всей стране,
особенно в Силезии и Восточной Пруссии. В результате 9-го августа появился указ,
направленный против политического террора и угрожавший смертной казнью
каждому, кто «в пылу политической борьбы из чувства гнева или ненависти
предпримет нападение на своего противника со смертельным исходом». Уже на
следующую ночь одетые в форму штурмовики в верхне-силезской деревне Потемпа
ворвались в жилище рабочего-коммуниста, вытащили его из постели и на глазах у
матери буквально затоптали до смерти.
Ещё не выяснено, насколько эти происшествия стали одним из моментов,
вызвавших поворот событий, который перечеркнул на время мечты национал-
социалистов о власти. Возможно, Шляйхер сам отказался от своей концепции
приручения гитлеровцев; во всяком случае, его план, заключавшийся в том, чтобы,
сделав Гитлера канцлером правой коалиции, связать его определёнными
обязательствами и тем подорвать его популярность, впервые натолкнулся на
энергичное сопротивление президента, которому к тому времени уже полюбились
лихость и фривольный шарм Папена, словно старому отцу шалости сына, и который
не собирался менять его на «богемского» фанатика и псевдомессию Гитлера
претендовавшего к тому же на то, чтобы лишить Гинденбурга любимой роли
«эрзацкайзера». 13-го августа он провёл длительные переговоры с руководством
национал-социалистов и вместе с Папеном отклонил все претензии Гитлера на
власть, а вместо этого предложил ему войти в существующий кабинет в качестве
вице-канцлера. Взбешённый, в том настроении «все или ничего», в котором он
прибывал все эти дни, Гитлер отверг это унизительное для него предложение и не
изменил своей позиции и тогда, когда Папен под честное слово пообещал передать
ему пост канцлера позже, после некоторого времени «доверительного и
плодотворного сотрудничества». Можно с уверенностью утверждать, что Гитлер
уже заранее представлял себе пышное театральное действо: вот он демонстрирует
удручённому, распадающемуся в прах миру зрелище своего призвания на власть.
По дороге в Берлин в придорожном трактире у озера Химзее, «откусывая большие
куски омлета», он рисовал своим командирам картину кровавой бани, которую они
учинят марксистам. А его между тем просто одурачили. И как обычно в полосу
неудач в его жизни за разочарованием последовал эффектный жест отчаяния.
Когда его во второй половине того же дня пригласили к Гинденбургу, он сначала
было склонился к отказу, и только заверения, поступившие к нему из
президентского дворца, что ещё ничего не решено, внушили ему новые надежды.
Однако Гинденбург ограничился лаконичным вопросом, готов ли Гитлер
поддержать существующее правительство. Гитлер сказал, что нет. Апелляция к
патриотическим чувствам, с помощью которой старец любил добиваться
назначения нужных ему лиц, на Гитлера тоже не произвела впечатления. Дело
кончилось увещеваниями и «ледяным прощанием». Идя по коридору, все ещё
возбуждённый, Гитлер пророчил президенту скорое падение.
Он ещё более ожесточился, когда прочитал вслед за этим опубликованное
официальное сообщение. Его снова переиграли. В документе говорилось, что
Гинденбург «решительно» отклонил требования Гитлера, «обосновав это тем, что
не сможет отвечать перед собственной совестью и своим долгом перед Отечеством,
если передаст всю правительственную власть исключительно национал-
социалистическому движению, которое намерено использовать эту власть
односторонне». Было выражено также официальное сожаление по поводу того, что
Гитлер – вопреки прежним обещаниям – не видит для себя возможности
поддержать созданное президентом национальное правительство, которому он
доверяет. Это был намёк, даже упрёк, хоть и выраженный казённым языком, в
нарушении данного слова, что вызвало в памяти фигуры из прошлого – Зайссера и
ненавистного г-на фон Кара. Однако не прошло и нескольких месяцев, как все эти
благоразумные соображения
