Национал-социалисты немедленно заняли положение жёсткой оппозиции и
показали Папену, насколько необдуманной и напрасной была его политика
постоянных авансов. Когда 22-го августа на основании указа против политического
террора убийцы, действовавшие в Потемпе, были приговорены к смертной казни, в
зале суда, битком набитом национал-социалистами, разыгрались дикие сцены.
Эдмунд Хайнес, командир силезских СА, заявившийся в суд в полной форме,
громогласно угрожал суду возмездием, а Гитлер отправил осуждённым
телеграмму, в которой он заверял своих «товарищей перед лицом этого
чудовищного кровавого приговора» в своей «безоговорочной преданности» и
обещал им быстрое освобождение. Однозначная решимость, с которой он сбросил
маску бюргерской благопристойности тщательно сохранявшуюся в последние два
года, и снова открыто, как в старые, неистовые времена солидаризовался с
убийцами, показывает всю меру его возмущения, хотя, вероятно, при этом сыграли
свою роль и волнения, охватившие его приверженцев. Опять-таки самое глубокое
разочарование испытывали штурмовики. СА являлись самой многочисленной
боевой организацией страны, обладали безмерной самоуверенностью и презирали
фрачных буржуа с Вильгельмштрассе: им было непонятно, как мог Гитлер
проглатывать беспрерывные унижения, вместо того, чтобы, наконец, открыть
своим вернейшим борцам путь к тому кровавому карнавалу, на который они по их
мнению имели полное право.
Как бы то ни было, Гитлер ввёл СА в игру, и теперь это была гораздо большая
угроза, чем когда-либо прежде. И вот 2-го сентября, после их почти беспрерывной
десятидневной кампании, Папен действительно дрогнул и пожертвовал
последними остатками своего престижа: он рекомендовал президенту заменить
смертную казнь пожизненным заключением. Всего несколько месяцев спустя
осуждённые были выпущены на свободу и вернулись со славой, как заслуженные
борцы. Даже речь, произнесённая Гитлером 4-го сентября, все ещё выдавала гнев и
возмущение человека, которого обвели вокруг пальца:
«Я знаю, что у этих господ на уме: им хотелось бы дать нам кое-какие посты и тем
заткнуть нам рот. Но долго им в этой древней карете не кататься… Нет, господа, я
основал эту партию не для торгов, не для продажи или спекуляции! Партия – это
не львиная шкура, которую может натянуть на себя какая-нибудь овца. Партия –
это партия, и этим все сказано!.. Неужели вы и вправду верите, что можете
поймать меня на приманку пары министерских кресел? Да я совсем не желаю быть
в вашем обществе! Насколько мне наплевать на всё это, вы, господа, и представить
не можете. Если бы Бог захотел, чтобы всё было так, как есть, тогда и мы родились
бы с моноклем в глазу. Да зачем нам это? Можете сами занимать эти посты, все
равно они вам не принадлежат!»
Гитлер чувствовал себя настолько униженным тем, как обошлись с ним Гинденбург
и Папен, что, кажется, впервые почувствовал искушение распрощаться с курсом на
легальность и захватить власть посредством кровавого восстания. Дело в том, что
этот афронт не только отбросил его назад в политике, но и оскорбил в его желании
принадлежать к буржуазной среде. Чаще, чем когда-либо раньше, гремела на
митингах угроза: «Час расплаты близится!» Он затеял переговоры с партией
центра, надеясь свергнуть правительство Папена, и как-то даже всплыло
авантюрное предложение сместить Гинденбурга с помощью разочаровавшихся
левых, для чего использовать решение рейхстага и сразу же за ним – референдум.
Или же, охваченный жаждой мести, Гитлер в те недели рисовал своему окружению
обстоятельства и шансы революционного захвата ключевых позиций, опять-таки
подробно останавливаясь на деталях насильственного устранения противников-
марксистов. Надо заметить, что путь легальности, которым он старательно шёл
годами, отвечал лишь холодно-рассудочной стороне его инстинкта искать
поддержки; но одновременно свойственная ему агрессивность, его воспалённая
фантазия и убеждённость в том, что историческое величие немыслимо без
кровопролития, восставали против его же собственной осторожности.
Именно это внутреннее противоречие занимало все его помыслы, когда в
Оберзальцберге его посетил Герман Раушнинг, национал-социалист, президент
сената в Данциге. Он был поражён мелкобуржуазным стилем жизни
могущественного народного трибуна: ситцевые занавесочки на окнах, так
называемая рустикальная мебель, попискивающие птицы в занавешенной клетке, а
также общество перезрелых дам.
Гитлер в резких выражениях обрушился на Папена, а национальную буржуазию
назвал «подлинным врагом Германии». Под свой протест против приговора
убийцам из Потемпы он подвёл грандиозное педагогическое обоснование: «Мы
вынуждены быть жестокими. Мы должны вернуть себе способность к совершению
жестокости с чистой совестью. Только так мы сможем освободить наш народ от
слабоволия и сентиментального филистерства, от этой любви к „уюту“ и к
блаженному сидению за вечерней кружкой пива. У нас больше нет времени на
прекраснодушие. Мы должны заставить свой народ стать великим, поскольку ему
выпало на долю исполнить свою историческую миссию».
Вдоволь наговорившись о том, как он понимает вызов истории, и сравнив себя с
Бисмарком, он вдруг спросил, существует ли между Данцигом и Германией
договор о выдаче преступников. Раушнинг не сразу понял вопрос, и Гитлер
пояснил, что ему, может быть, понадобится убежище.
Потом, снова предавшись своим настроениям, он продемонстрировал уверенность в
будущем. Легкомыслие, наивность и уступчивость Папена, равно как и
доброжелательное, но неустойчивое отношение президента страны ко всем
национальным силам, да и его возраст, вызывающий у него, Гитлера, просто смех,
как он и публично уже заявлял, – все это укрепляло его стойкость и упорство.
Через несколько дней после того, как он назвал убийц из Потемпы «товарищами»,
ему передали послание Яльмара Шахта. В нём Шахт заверял «дорогого г-на
Гитлера» в своей «неизменной симпатии», высказывал уверенность, что в один
прекрасный день он так или иначе все равно придёт к власти, советовал пока не
выдвигать никакой определённой экономической программы и заканчивал
словами: «Куда бы мне ни пришлось в ближайшее время поехать по делам, и даже
если Вы однажды увидите меня внутри крепости, Вы всегда можете рассчитывать
на меня как на Вашего надёжного помощника».
В эти дни представитель американского агентства «Ассошиейтед пресс» спросил
Гитлера, не собирается ли он теперь, по примеру Муссолини, предпринять марш
на Берлин. На что Гитлер двусмысленно ответил: «Зачем мне маршировать на
Берлин? Я и без того уже там!».
Глава IV
У цели
Ты видишь: республика, сенат и достоинство – ничего этого не было ни в одном из
нас.
Прямо по канонам классической драмы события осени 1932 г. приняли оборот, не
без основания вызвавший надежду на преодоление кризиса: предпосылки,
обеспечившие подъем национал-социалистов, перепутались так, словно
режиссёром спектакля была сама фантазия. На какой-то миг иронии игра,
казалось, перевернулась на всех уровнях и обнажила всю преувеличенность
претензий Гитлера на власть, прежде чем сцена внезапно рухнула.
После 13 августа Папен, очевидно, решил больше не идти Гитлеру навстречу. Хотя
мотивы, которыми он при этом руководствовался, сложно понять из-за
неубедительности его собственных заявлений, можно все же исходить из того, что
двуличный, обманный курс национал-социалистов, позже метко названный
Геббельсом «(терпимостью понарошку», в решающей степени, хоть и с опозданием,
помог Папену понять суть происходящего. Критическая ситуация, в которой
оказалась партия с её маниакальной жаждой успеха, ясно показала, сколько
возможностей все ещё скрывала в себе тактика её последовательного неприятия.
Невысокий авторитет правительства, правда, вынудил канцлера отменить приговор
над виновными из Потемпы, но в конце концов перенервничавший Гитлер сам себя
разоблачил телеграммой, посланной убийцам. Вскоре он допустил ещё одну
тяжелейшую ошибку.
На первом же рабочем заседании рейхстага, созванном Папеном 12-го сентября,
Гитлер не устоял и поддержал роспуск парламента, хотя ему это не сулило ничего,
кроме тяжкого тактического урона. Однако все опасения победило желание
отомстить Папену. С помощью Германа Геринга, избранного председателем
парламента, он действительно нанёс канцлеру тяжелейшее поражение в истории
немецкого парламентаризма (42 против 512). Зато Папен в качестве ответного хода
предъявил рейхстагу знаменитую красную папку, содержавшую указ о его
роспуске, принятый ещё до заседания. Это был и впрямь беспримерный ход, резко
высвечивавший тот факт, насколько были уже подорваны и сами парламентские
процедуры, и уважение к ним. После почти часового заседания только что
избранный парламент был распущен. Новые выборы должны были состояться 6-го
ноября.
Судя по всему, Гитлер хотел избежать такого поворота событий, т. к. он явно
противоречил его интересам. Геббельс писал в дневнике: «Все до сих пор ещё в
шоке; никто не верил, что мы осмелимся на такое решение. Радуемся только мы
одни». Но эйфория победной борьбы улетучилась очень быстро, впервые за много
лет уступив место непривычному унынию. Гитлер прекрасно понимал, что как раз
у избирателей, голосовавших под влиянием настроения момента, – а именно им
партия была обязана своим ростом – только нимб неотразимости делал его
неотразимым. Он ясно видел, что скандал 13-го августа, новый уход в оппозицию,
дело Потемпы и конфликт с Гинденбургом подточили веру в его избранность и
исключительность его роли. Но если бы полоса успехов кончилась, то по
внутренним законам развития партии была бы утрачена и её притягательная сила,
а это означало бы и утрату почвы под ногами.
Гитлера беспокоили и те последствия, которые стратегия Папена на истощение
имела для самой партии. Дело в том, что после дорогостоящих кампаний
предыдущего года движение впервые стояло на грани финансового краха,
настолько были исчерпаны его средства. «Наши противники рассчитывают на то, –
фиксировал верный паладин Гитлера в своих записях, выдававших нарастающую
удручённость и подавленность, – что в этой борьбе у нас сдадут нервы, и мы
растеряемся». Четырьмя неделями позже он говорил о трениях между
сторонниками, о спорах за деньги и мандаты, считая, что «организация после
многочисленных предвыборных боев, естественно, стала очень нервозной. Она
перенапряглась, словно рота, слишком долго находившаяся в окопах».
Ему не без труда удавалось сохранять оптимизм: «Наши шансы улучшаются со дня
на день. Хотя перспективы ещё довольно сомнительны, но во всяком случае их не
сравнить с нашими безнадёжными делами всего несколько недель тому назад».
Только Гитлер казался опять уверенным и свободным от всяческих настроений
момента – как всегда после принятия какого-то решения. В первой половине
октября он предпринял свой четвёртый полет по Германии и снова, покорный
своей мании больших чисел, увеличил число выступлений и налетанных
километров. При встрече с Куртом Людекке, который посетил его незадолго до
полётов и сопровождал на съезд национал-социалистической молодёжи в
Потсдаме, куда он ехал, окружённый целым сонмом «мерседесов» и вооружённых
до зубов «марсиан», Гитлер развил мысли, в которых надежды и действительность
перемешивались самым причудливым образом, а сам он уже выступал как бы в
роли канцлера. Однако и он уже был, казалось, на пределе. Во время
автомобильной поездки спутнику пришлось рассказывать ему об Америке, чтобы
Гитлер не заснул, ибо Америка была страной, известной ему по романам Карла
Мая, и истории о Виннету и Олд-Шаттерхенде, по его словам, по-прежнему его
волновали. Каждый раз, когда у Гитлера слипались глаза, он вздрагивал и
бормотал: «Дальше, дальше, мне нельзя засыпать!» Через два дня, после
впечатляющего пропагандистского представления с участием семидесяти тысяч
членов «Гитлерюгенд» и многочасовых парадов, Людекке, прощаясь с Гитлером на
вокзале, увидел его забившимся в угол купе, совершенно измождённого.
Единственное, на что он был способен – вялые бессильные жесты.
Гитлер держался только благодаря экзальтации борьбы, надежде на власть,
театральной лихорадке своих выступлений, поклонению и коллективной горячке
умов. На съезде командиров отрядов СА в Мюнхене он спустя всего три дня был «в
великолепной форме», как отметил Геббельс, и «набросал великолепные контуры
развития и состояния нашей борьбы на дальнюю перспективу. Он и в самом деле
выше всех нас. Он умеет вызволить партию из любого отчаяния». Трудности
партии между тем действительно росли на глазах, казалось даже, что они уже
переросли политический вес партии. Её деятельность парализовала прежде всего
нехватка денег. Фронтальное противостояние Папену и его «кабинету реакции» с
неизбежностью
