неизбежностью противопоставило НСДАП и капиталистическим кругам
национальной оппозиции, их взносы стали ещё скупее: «Достать деньги
чрезвычайно сложно. Господа, „обладающие капиталом и образованием“, все стоят
на стороне правительства».
Предвыборная борьба велась тоже преимущественно против «аристократической
клики», «буржуазных слабаков» и «прогнившего режима „Клуба господ“. Одна из
пропагандистских инструкций предписывала распространение устных лозунгов с
целью «непосредственно сеять панику относительно Папена и его кабинета».
Грегору Штрассеру и его последователям, число которых заметно таяло, было дано
ещё раз пережить время больших, хоть и обманчивых надежд. «Против реакции!» –
таков был официальный, сформулированный Гитлером предвыборный лозунг. Своё
конкретное выражение он нашёл в яростных нападках на экономическую политику
правительства, благоприятствующую предпринимателям, в разгоне собраний дойч-
националов и организованных нападениях на вождей «Стального шлема».
Социализм НСДАП по-прежнему не имел программы и определялся только на
уровне заклинаний образного языка донаучного сознания: это были «принцип
исполнения долга прусским офицером и неподкупным немецким служащим, стены
города, ратуша, собор и больница свободного имперского города, все это вместе»;
это было также «превращение класса рабочих в общность рабочих»; но именно эта
неприкрытая многозначность и делала его популярным в народе. «Честный
заработок за честную работу» – это воспринималось легче, чем уверенность в
спасении души, приобретённая в вечерней школе. «Если распределительный
аппарат нынешней системы мировой экономики не умеет правильно распределить
природные богатства, значит, эта система неправильна, и её нужно заменить»: это
было созвучно основному внутреннему ощущению, что всё должно быть изменено.
Характерно, что отнюдь не коммунистам, а Грегору Штрассеру удалось придумать
самую популярную, тотчас же ставшую девизом формулу, выразившую это широко
распространённое настроение того времени, сбитого с толку всякими
теоретическими концепциями. В одной из своих речей Штрассер упомянул о
«жажде антикапитализма», охватившей общественность и ставшей
доказательством великого перелома эпохи.
Всего за несколько дней до выборов, когда предвыборная борьба, ведущаяся с
явной натугой и на пределе сил, уже близилась к концу, партии представилась
возможность продемонстрировать серьёзность своих левых лозунгов. В начале
ноября в Берлине началась забастовка на общественном транспорте. Она была
организована коммунистами вопреки сопротивлению профсоюзов, и сверх всяких
ожиданий к ней немедленно примкнули и национал-социалисты. Штурмовики и
«ротфронтовцы» на пять дней парализовали общественный транспорт, выкапывали
трамвайные рельсы, выставляли пикеты, избивали штрейкбрехеров и силой
останавливали запасные машины, которые властям удавалось вывести на линию.
Единство действий всегда считалось доказательством фатального сходства левого и
правого радикализма. Но независимо от этого у НСДАП в тот момент, по сути, не
было другого выхода, хотя её буржуазные избиратели были в ужасе, а финансовые
поступления почти совсем прекратились. «Вся печать злобно нас ругает, –
записывал Геббельс. – Она называет это большевизмом; но нам, собственно, не
оставалось ничего иного. Если бы мы стояли в стороне от этой забастовки, в
которой речь идёт о самых элементарных жизненных правах трамвайщиков, это
поколебало бы наши твёрдые позиции среди трудового народа. В данном же случае
нам до выборов ещё раз даётся прекрасная возможность показать общественности,
что наш антиреакционный курс действительно идёт изнутри и является нашим
искренним намерением». А вот запись от 5 ноября, всего несколькими днями
позже: «Последний штурм. Отчаянное сопротивление партии против поражения…
В последнюю минуту нам удалось раздобыть 10 тысяч рейхсмарок, и мы их во
второй половине субботнего дня целиком всадили в пропаганду. Всё, что можно
было сделать, мы сделали. Теперь пусть решает судьба».
Судьба впервые с 1930 года посрамила претензии национал-социалистов на власть:
они потеряли два миллиона голосов и 34 мандата. СДПГ тоже потеряла несколько
мест в парламенте, в то время как дойч-националы получили дополнительно 11, а
коммунисты – 14 мандатов. В целом распад буржуазных центристских партий,
продолжавшийся уже несколько лет, казалось, приостановился. В случае с НСДАП
бросалось в глаза, что откат избирателей наступил везде почти равномерно. Дело
было, следовательно, не в спаде региональной активности; это было отражением
общей усталости. НСДАП потеряла большое количество голосов даже в таких
преимущественно сельскохозяйственных районах как Шлезвиг-Гольштейн, Нижняя
Саксония или Померания, хотя на предыдущих выборах они составляли самое
многочисленное и надёжное ядро избирателей и заставили пересмотреть
представление о НСДАП как о исходно городской партии мелкой буржуазии. Хотя
её функционеры клялись, что будут «работать и бороться, пока эта брешь не будет
закрыта», на местных выборах в последующие недели волна продолжала
откатываться. Казалось, что победное шествие партии окончено навсегда, и если
её ещё можно было считать крупной, то легендарной она уже не была. Но вопрос
заключался как раз в том, могла ли она существовать как обычная крупная партия
– или только как легенда.
Доволен исходом выборов был прежде всего Папен. Считая, что одержал большую
личную победу, он обратился к Гитлеру с предложением забыть старые споры и
снова попытаться объединить все национальные силы. Но Гитлер, которому
самоуверенный тон канцлера лишний раз напомнил о его собственной слабости,
целыми днями не появлялся в Берлине и скрывал своё местонахождение. Ещё
вечером в день выборов он в обращении к партии отверг любую мысль о каком-
либо соглашении с правительством и провозгласил «дальнейшую беспощадную
борьбу до поражения этих частично явных, частично замаскировавшихся
противников», чья реакционная политика загоняет-де страну в объятия
большевизма. И только когда Папен обратился к нему повторно, уже с
официальным письмом, он после хорошо обдуманной паузы в несколько дней дал
отрицательный ответ, опять-таки присовокупив к нему целый ряд невыполнимых
условий. Резкие отказы канцлер получил и от других партий.
Сопровождаемое выражениями недовольства почти всей страны, правительство
неуклонно приближалось к единственной оставшейся альтернативе: либо снова
распустить рейхстаг и таким рискованным и дорогостоящим методом выиграть
время и простор для политических манёвров – либо наконец открыто предпринять
давно обсуждаемый неприкрытый шаг против конституции и, опираясь на
президентскую власть и армию, запретить сначала НСДАП, КПГ и, возможно,
другие партии, а затем резко ограничить права парламента, ввести новое
избирательное право и поставить Гинденбурга как своего рода высший авторитет
во главе созванных им представителей старых руководящих слоёв. После
потерпевшего явный крах парламентско-демократического «господства
неполноценных» некое «Новое государство», концепция которого созрела в
окружении Папена, должно было обеспечить «господство лучших» и тем самым
перекрыть дорогу неуёмным национал-социалистическим планам диктатуры. Даже
если некоторые подробности такого решения вопроса, на которое Папен намекнул
в отдельных пассажах своей речи 12-го октября, и были пока неясными и
представляли собой лишь заявление о намерениях, в целом они все же далеко
выходили за рамки ни к чему не обязывающей игры мысли. Старик Ольденбург-
Янушау, сосед и доверенное лицо Гинденбурга, с присущей ему прямотой
махрового реакционера сказал в этой связи, что скоро он и его друзья «выжгут на
теле немецкого народа такую конституцию, от которой ему не поздоровится».
Папен провозгласил планы создания мощной государственной власти, «которую
политические и общественные силы уже не смогут гонять в разные стороны,
словно футбольный мяч, ибо она неколебимо будет стоять над ними». Однако
неожиданно он натолкнулся на сопротивление Шляйхера. Как известно,
кандидатура Папена пришла генералу в голову, так как он надеялся, что Папен
будет его послушным и действенным орудием при укрощении гитлеровской партии
путём включения её в широкую национальную коалицию. Вместо этого Папен не
только ввязался в бесплодный личный спор с Гитлером, но и, опираясь на
растущее доверие к нему Гинденбурга, утерял ту управляемость, которая,
собственно, и привлекла к нему генерала, не любившего действовать на глазах
общественности. «Ну, что вы на это скажете, – насмешливо спросил он как-то
одного из своих посетителей, – крошка Франц вдруг решил, что он что-то значит».
В отличие от Папена он рассматривал проблемы сотрясаемого кризисом
индустриального государства, каким оно было в 1932 году, отнюдь не с
«великосветской» точки зрения и был не настолько ограничен, чтобы считать,
будто государству не требуется ничего, кроме силы. Поэтому его раздражали
авантюристические планы реформы канцлера, и он ни при каких обстоятельствах
не согласился бы предоставить для них рейхсвер. А планы Папена неизбежно
втянули бы войска в борьбу против национал-социалистов и коммунистов; это уже
походило бы скорее на гражданскую войну, так как вместе обе партии вели за
собой почти 18 миллионов избирателей, да ещё имели в своём распоряжении
насчитывавший свыше миллиона воинственный эскорт. Но всё же решающим для
отхода Шляйхера было, вероятно, другое: по его мнению, появился серьёзный
шанс, создав новую группировку сил, осуществить задуманный план по укрощению
НСДАП и постепенному сведению её на нет.
Поэтому он не без задней мысли посоветовал Папену формально уйти в отставку и
предоставить самому Гинденбургу ведение переговоров с руководством партий о
создании «кабинета национальной концентрации». Папен 17-го ноября последовал
этому совету, втайне все же надеясь, что после провала переговоров его позовут
снова. Два дня спустя Гитлер, окружённый наскоро собранными ликующими
толпами, проехал те немногие метры, которые отделяли «Кайзерхоф» от дворца
президента. Однако ни этот разговор, ни вторая встреча не дали никаких
результатов. Гитлер упорно требовал создания президентского правительства с
особыми полномочиями, в то время как Гинденбург, направляемый из-за кулис
Папеном, как раз в этом не желал уступать. Если страна и дальше будет
управляться с помощью чрезвычайных законов, говорил он, то не имеет смысла
отстранять Папена; Гитлер может стать канцлером только правительства,
имеющего парламентское большинство. Поскольку руководитель НСДАП на это
был явно не способен, то статс-секретарь Гинденбурга Майснер сообщил ему в
заключительном письме от 24-го ноября:
«Господин рейхспрезидент благодарит Вас, глубокоуважаемый господин Гитлер, за
Вашу готовность стать во главе президентского правительства. Однако он
придерживается того мнения, что не может взять на себя ответственность перед
немецким народом и доверить свои президентские полномочия руководителю
партии, многократно подчёркивавшей свою исключительность и настроенной в
основном отрицательно как против него лично, так и против тех политических и
экономических мер, которые он считает необходимыми. В этих условиях господин
рейхспрезидент опасается, что возглавляемый Вами президентский кабинет
неизбежно превратился бы в партийную диктатуру со всеми вытекающими отсюда
последствиями, то есть чрезвычайным обострением противоречий в немецком
народе, а за это он не хотел бы нести ответственность ни перед данной им
присягой, ни перед своей совестью».
Это был ещё один афронт, к тому же очень обидный, и Геббельс зло писал:
«Революция снова стоит перед закрытыми дверями». Все же Гитлеру на этот раз
удалось публицистически замаскировать своё поражение. В подробном послании
он не без проницательности анализировал внутреннюю противоречивость
выдвинутых Гинденбургом требований, впервые обрисовав при этом основные
черты решения, принятого 30-го января. В президентском дворце было особенно
отмечено его предложение заменить предусмотренную в статье 48
правительственную процедуру изданным в соответствии с конституцией законом о
предоставлении чрезвычайных полномочий правительству, который освободил бы
Гинденбурга от повседневной политической суеты, сняв с него часть невыносимо
тяжёлой ответственности. Значение этой инициативы для дальнейшего хода
событий трудно переоценить, она определённо в большой степени способствовала
тому, что президент, представший в письме Майснера таким неуступчивым, в
конечном итоге капитулировал перед притязаниями на власть со стороны
человека, которому он ещё незадолго до того готов был в лучшем случае
предоставить министерство почты.
Если Папен рассчитывал на возвращение в кресло канцлера после провала всех
переговоров, то ему пришлось разочароваться. Ибо Шляйхер тем временем через
Грегора Штрассера установил контакты с НСДАП и просчитал возможности
участия национал-социалистов в правительстве, которое он сам бы возглавил. Его
коварный план исходил из того, что великодушное предложение участвовать в
правительстве вызовет в стане гитлеровцев конфликт взрывной силы. Дело в том,
что Штрассер, учитывая недавние неудачи партии, неоднократно высказывался за
более гибкую тактику, тогда как прежде всего Геббельс и Геринг жёстко
выступали против любой «половинчатости» и настаивали на требовании
безраздельной власти.
Ещё во время своих попыток
