Папеном вызван в президентский дворец. Гинденбург попросил Папена изложить
свою точку зрения, и тот обрисовал ему свой план реформы конституции, мало чем
отличавшийся от государственного переворота. После многомесячных открытых
обсуждений предполагалось, очевидно, что достаточно будет чисто формального
согласия президента. Но тут Шляйхер опередил его драматическим возражением.
Он назвал намерения Папена излишними и опасными, одновременно подчеркнул
опасность возникновения гражданской войны и изложил собственную концепцию:
отколоть штрассеровское крыло от НСДАП и объединить все конструктивные силы,
начиная со «Стального шлема» и профсоюзов и вплоть до социал-демократии, в
надпартийном кабинете под его, Шляйхера, руководством. Однако, не вдаваясь в
причины, Гинденбург упрямо отклонил это предложение. Шляйхер подчеркнул,
что его план освобождает президента от необходимости нарушать данную им
присягу, но даже это не поколебало симпатии старого ворчуна к своему любимцу-
канцлеру, давно переросшие все конституционные рамки.
Шляйхер, однако же, не сдавался. Когда Папен после беседы пожелал
удостовериться, готов ли рейхсвер к выступлению в пользу насильственного
осуществления конституционной реформы, Шляйхер откровенно сказал «нет». И
тогда, и на заседании правительства, состоявшемся на следующий день, он указал
на проведённое его министерством исследование, которое подвело итоги
трехдневных войсковых манёвров. Как выяснилось, армия была бы не в состоянии
успешно противостоять совместному выступлению национал-социалистов и
коммунистов, которое, по его словам, после забастовки на берлинском
общественном транспорте нельзя было исключить, тем более, если учитывать
возможность всеобщей забастовки и одновременно провокаций со стороны Польши
на восточной границе. Кроме того, Шляйхер дал понять, что сомневается в
надобности использовать такой надпартийный инструмент как рейхсвер для
поддержки канцлера, имеющего за собой ничтожное меньшинство, и его безумно
дерзких планов реставрации. Аргументы Шляйхера произвели на членов кабинета
сильное впечатление, поэтому возмущённому Папену, чувствовавшему себя
преданным и посрамлённым, не оставалось ничего другого, как немедленно пойти
к президенту и проинформировать его о новом положении дел. Папен, казалось, в
какой-то момент было решил потребовать увольнения Шляйхера, чтобы все же
протолкнуть свои планы уже с новым министром рейхсвера. Но теперь
воспротивился и Гинденбург. Папен сам не без наглядности описал
последовавшую за этим трогательную сцену:
«Голосом, в котором звучала почти мука, …он обратился ко мне: „Дорогой Папен,
вы сами сочтёте меня подлецом, если я теперь изменю своё мнение. Но я слишком
стар, чтобы в конце жизни ещё взять на себя ответственность за развязывание
гражданской войны. Значит, мы с Божьей помощью должны дать шанс г-ну фон
Шляйхеру“.
Две большие слезы скатились по его щекам, когда этот большой сильный человек
протянул мне на прощанье обе руки. Наше сотрудничество закончилось.
Насколько наши с ним души были родственны, …пожалуй, увидит даже
посторонний, прочитав слова, написанные фельдмаршалом под фотографией,
которую он несколькими часами позже передал мне в знак прощанья: «У меня был
боевой товарищ!» Однако для Папена, который ухитрился завоевать сердце
президента так же быстро, как и «утратить последние шансы на разумное
преодоление политического кризиса», это был уход не окончательный. Его обида
на неожиданное падение смягчалась уверенностью в том, что Шляйхеру теперь
придётся выйти из тени, из-за кулис, в которых он до тех пор прятался, и в
беспощадном свете рампы выступить на авансцену, в то время как он сам подобно
своему преемнику мог играть при президенте почти всемогущую роль «серого
кардинала». Не менее важным, чем «родство душ» с Гинденбургом, было то
обстоятельство, что Папен, не сомневавшийся в том, что может распоряжаться
государством, как своим поместьем, и после отставки с правительственного поста
продолжал занимать служебную квартиру, из которой садовая дорожка вела к
расположенной рядом жилой резиденции Гинденбурга. Эта почти семейная
компания – Папен, Гинденбург, а с ними Оскар фон Гинденбург и Майснер –
обиженно и холодно следила за стараниями изворотливого генерала,
противодействовала ему и в конце концов привела его к фиаско, хоть и дорогой
ценой.
По сути дела момент для планов Шляйхера был необычайно благоприятным:
кризис, переживаемый Гитлером, достиг своей кульминации, он был тяжелее
любой другой из его прежних неудач. В кругах его сторонников широко
выражались нетерпение и обманутые надежды, к тому же моментами казалось, что
партия вот-вот рухнет под тяжестью долгов. К этому времени прекратились
поступления от богатых покровителей, и теперь забеспокоились кредиторы: люди,
печатавшие партийные билеты, шившие форму, поставлявшие оружие,
предоставлявшие помещения для работы партии, а также бесчисленные
держатели векселей. Позже Гитлер с некоей легкомысленной логикой признавал,
что подписывал в те времена бесчисленные долговые обязательства без малейшего
беспокойства, так как победа сделала бы их оплату лёгкой, а поражение –
излишним. Повсюду на перекрёстках улиц часами стояли штурмовики,
протягивавшие прохожим опечатанные кружки для сбора пожертвований, «словно
отставные солдаты, которым их полководец вместо пенсии дал разрешение на сбор
подаяния»; при этом они насмешливо кричали: «Для злых наци!» Конрад Хайден
рассказывает, что многие отчаявшиеся младшие командиры СА переходили на
сторону партий-противниц НСДАП и враждебных ей газет и за деньги выдавали им
разные «тайны». Одним из признаков распада было и то, что пёстрая армия
оппортунистов, шумно и беспорядочно сопровождавшая движение, пока оно было
на подъёме, теперь постепенно разбегалась и, хоть пока и неуверенно, начала
примыкать к другому лагерю. На выборах в ландтаг Тюрингии, бывшей до тех пор
одним из оплотов Гитлера, НСДАП потерпела крупнейшее поражение. 6-го
декабря Геббельс записывает в дневник: «Положение в стране катастрофическое.
В Тюрингии мы по сравнению с 31-м июля потеряли почти 40 процентов голосов».
Впоследствии он публично признавал, что в то время его иногда одолевали
сомнения – не погибнет ли движение окончательно. В многочисленных бюро
Грегора Штрассера росло число заявлений о выходе из партии.
Скептицизм со всей очевидностью был обращён против концепции Гитлера. Много
раз тот неуклонно отвергал половинную власть, однако же полноты власти так и не
сумел завоевать. Назначение Шляйхера означало, что его максималистские
требования, предусматривавшие либо победу, либо гибель, снова были отклонены.
Конечно, в том, что он оставался верен этой дилемме, несмотря на все временные
неудачи, разочарования и кризисы, была последовательность, которая может
импонировать. И всё же хочется вместе с одним из его современников спросить, не
превратилась ли непреклонность Гитлера в глупость. Во всяком случае,
значительная группа его сторонников во главе со Штрассером, Фриком и Федером
считала, что самый благоприятный момент для прихода к «власти» был почти
безвозвратно упущен. Правда, экономический кризис, которому партия была так
многим обязана, всё ещё был далёк от преодоления, общее число безработных,
включая и их «невидимые» части, в октябре 1932 года составляло по официальным
данным 8750 тыс. человек, и страна шла навстречу новой голодной и холодной
зиме со всеми её непредсказуемыми деморализующими и радикализирующими
последствиями. Но по мнению экспертов впервые появились несколько
обнадёживающие признаки перелома, да и во внешней политике затянувшийся
процесс достижения компромисса сдвинулся с мёртвой точки. Девиз Гитлера «Все
или ничего» был, как правильно указывала группа Штрассера, по сути
революционным и потому противоречил тактике легальности. Конкретно опасения
касались, в частности, возможности того, что Шляйхер опять распустит парламент
и назначит выборы. А к ним партия не была готова ни материально, ни
психологически.
Теперь уже с точностью не установить, каким числом приверженцев располагал
Штрассер и, прежде всего, насколько они были готовы следовать за возглавлявшим
оргработу в партии даже вопреки воле своего фюрера. По одной из версий Гитлер
будто бы сначала уступил и хотел уже согласиться с вхождением Штрассера в
кабинет, так как подобное решение проблемы ему по крайней мере помогло бы
остаться при своих жёстких принципах и в то же время привело бы партию к
власти; но, согласно этой версии, Геринг и Геббельс заставили Гитлера вернуться к
его прежней неуступчивости, и этого курса он, по свидетельству уже других
источников, придерживался «категорически и недвусмысленно». Не выяснено
далее, действительно ли Шляйхер на переговорах об образовании своего «кабинета
жажды антикапитализма» предложил Штрассеру пост вице-канцлера и министра
труда, потребовав взамен обещание раскола партии. Неизвестно даже, хотел ли
Штрассер вообще переиграть Гитлера или же вступил в переговоры, опираясь на
своё положение второго человека в партии – может быть, подобно Герингу,
который, опять-таки по другой версии, будто бы предложил Шляйхеру свою
кандидатуру на пост министра воздушных сообщений. От всех этих запутанных
секретных сговоров, едва обозначенных обещаний и воображаемых успехов не
осталось, пожалуй, ни одного достоверного документа. Единственное, что
подтверждается документально, – это сеть интриг, заговоров, подозрений и
ожесточённого соперничества. Такова уж была оборотная сторона этой
идеологически столь мобильной, построенной на принципах верности и вождизма
партии, что перевешивали всегда не деловые, а чисто личные мотивы, а
руководящее ядро вокруг Гитлера до самого конца оставалось скопищем
враждующих приспешников, в котором каждый в какой-то момент противостоял
каждому.
5-го декабря, после принёсших НСДАП чувствительные потери выборов в
Тюрингии, на совещании у Гитлера в отеле «Кайзерхоф» произошёл крупный спор,
в ходе которого Штрассер понял, что Фрик от него уже откололся, а подавляющее
красноречие Гитлера окончательно его изолировало. Два дня спустя он там же
снова стоял перед Гитлером, осыпаемый упрёками и обвиняемый в коварстве,
предательстве и вероломстве. Возможно, что сама реакция собравшихся на
обвинения Гитлера и на его собственные гневные возражения убедила Штрассера
в бесперспективности его стремлений. Во всяком случае, когда разразился дикий
скандал, он собрал свои вещи и молча, ни с кем не попрощавшись, ушёл. Придя в
свой номер, он написал Гитлеру большое письмо, подводившее итог их долголетних
отношений. Он критиковал авантюрную политику партии, находившейся под
губительным влиянием Геббельса и Геринга, а также непостоянство Гитлера,
которому он предсказывал, что он кончит курсом на «применение силы и грудой
развалин на немецкой земле». Затем, полный разочарования и отвращения, он
заявлял об отставке со всех партийных постов.
Письмо повергло партию в отчаяние и уныние, тем более, что в нём ничего не
говорилось о дальнейших планах Штрассера. Какого-то знака от него ожидали не
только такие его ближайшие приверженцы, как Эрих Кох, Кубе, Кауфман, граф
Ревентлов, Федер, Фрик или Штер. Сам Гитлер, казалось, нервничал и был готов к
тому, чтобы уладить разногласия в открытом объяснении. Беспокойство усилилось,
поскольку Штрассер нигде не показывался. «Вечером фюрер был у нас дома, –
писал Геббельс. – Настроение никак не улучшалось. Мы все весьма подавлены,
прежде всего потому, что есть опасность развала всей партии; тогда вся наша
работа была впустую. Мы стоим перед решающим испытанием». Позже, уже в
своём гостиничном номере, Гитлер внезапно прервал молчание словами: «Если
партия когда-нибудь развалится, я тремя минутами позже пущу себе пулю в лоб».
Между тем Штрассер, которого искали и которого боялись, тот Штрассер, который
в какой-то исторический момент, казалось, держал в своих руках судьбу движения,
провёл вторую половину дня за кружкой пива в обществе одного из друзей. С
разочарованием, но и облегчением он излил всю злость, копившуюся в нём годами,
ругался, вздыхал и пил, а вечером сел в поезд и уехал, чтобы отдохнуть от
изнурительной близости Гитлера. Своё окружение он оставил в состоянии
недоумения и беспомощности. Если кто-то захочет найти причины этого срыва, то
их следует искать прежде всего в разлагающем влиянии долголетней безусловной
преданности: Грегор Штрассер слишком долго хранил верность, чтобы сохранить
ещё и самостоятельность. На следующий день, как только уход Штрассера стал
известен, Гитлер принялся за разрушение его аппарата. Молниеносно, с какой-то
лихорадочной уверенностью, он издал целый ряд указов и призывов. В
соответствии с моделью разрешения кризиса в СА, он сам возглавил
организационный отдел партии и назначил Роберта Лея, который ещё в
ганноверские годы доказал свою слепую преданность, начальником своего штаба.
Затем повысил в должности своего
