руководителем политического Центрального секретариата, задуманного, вероятно,
как противовес возможным притязаниям на власть со стороны третьих лиц. Кроме
того, самостоятельность получили отделы сельского хозяйства и народного
образования. Их начальниками стали соответственно Дарре и Геббельс.
Затем Гитлер собрал функционеров и депутатов от НСДАП во дворце председателя
рейхстага – служебной резиденции Германа Геринга, и там прошла волнующая
церемония изъявления верности. Он упомянул о том, насколько он всегда хранил
верность Штрассеру и насколько тот всегда был вероломен, а вот теперь, на пороге
победы, привёл партию и вовсе на край пропасти. Сегодня уже не установить,
действительно ли Гитлер, рыдая, опустил голову на стол и разыграл комедию
отчаяния; во всяком случае для Геббельса речь была «наполнена таким искренним
чувством, что у меня стало горячо на сердце… У старых партийцев, много лет
несгибаемо боровшихся и работавших в движении, в глазах стояли слезы ярости,
боли и стыда. Этот вечер – огромный успех для единства движения». Гитлер не
упустил из-под влияния своего патетического триумфа ни одного из соратников
Штрассера, потребовав от них всех акта публичного подчинения его воле: «Все
пожали ему руку и пообещали бороться плечом к плечу рядом с ним, что бы ни
случилось, и не отступаться от нашего дела, даже если ради этого придётся
пожертвовать жизнью. Штрассер совершенно изолирован. Политический труп».
Так Гитлер преодолел один из значительных кризисов в своей карьере и опять-таки
доказал удивительную способность превращать разброд и развал в импульс для
дальнейшей закалки своих приверженцев. Да, конечно, Штрассер, не навязавший
ему ни борьбы, ни компромисса, облегчил ему этот успех и стал очень удобным
козлом отпущения, на которого теперь можно было свалить все неудачи прошлых
месяцев. Но в истории возвышения Гитлера всякий раз случалось так, что его
соперники не умели бороться и, видя его ожесточение, пожимали плечами и
отказывались от борьбы. Едва почувствовав немилость Гинденбурга, Брюнинг
капитулировал так же быстро, как Зеверинг или Гжезински 20 июля. Теперь
пришёл черёд Штрассера и его сторонников, потом Гугенберга и других: при виде
его ярости все они отступались и уходили. От Гитлера их отличало то, что у них не
было такой страстной жажды власти. Для них какой-либо кризис означал
поражение, для него же – исходную точку для борьбы и обретения новой
уверенности. Сам Гитлер описал тип своего буржуазного соперника с
проницательной презрительностью: «Не будем обманываться – нам вовсе не
собираются сопротивляться. Каждое слово, произносимое в том лагере в наш
адрес, выдаёт стремление к соглашательству… Это все не те люди, которые
жаждут власти или испытывают наслаждение от обладания властью. Они способны
только рассуждать о долге и ответственности и были бы просто счастливы, если бы
могли спокойно ухаживать за цветами в своём саду, в привычный час ходить на
рыбалку, а в остальном проводить жизнь в благочестивом созерцании».
Декабрьский кризис 1932 года подтвердил эту высокомерную характеристику;
вплоть до военных лет она оставалась стимулирующим примером того, как из
поражений и неудач черпать новую уверенность в победе. Сам Гитлер любил,
вспоминая прошлое, взбадривать самого себя словами, что ему «приходилось
преодолевать ещё и не такие пропасти и не раз стоять перед альтернативой – быть
или не быть».
Однако окончание дела Штрассера ещё не означало конца политического кризиса
в НСДАП. Дневник Геббельса и в последующие недели изобилует свидетельствами
подавленности; упоминается также, что было «очень много склок и
недоразумений». Верхушка партии, особенно Гитлер, Геринг, Геббельс и Лей, в
конце каждой недели объезжала области, чтобы поднять настроение и повысить
доверие своих сторонников. Как во времена крупных кампаний, Гитлер выступал
до четырех раз в день, часто в весьма отдалённых друг от друга городах. Не
прекращались и финансовые трудности. В берлинской гау пришлось урезать
оклады партийных чиновников, а фракция НСДАП в прусском ландтаге даже не
смогла выдать парламентским служкам традиционные рождественские чаевые. 23-
го декабря Геббельс записывает: «Меня охватывает ужасное одиночество, схожее с
тупой безысходностью!» Под новый год «Франкфуртер цайтунг» уже радовалась
«развенчанию легенды о НСДАП», а Харолд Ласки, один из ведущих
интеллектуалов английских левых сил, уверял: «День, когда национал-социалисты
представляли собой смертельную опасность, прошёл… Если отвлечься от
случайностей, то не так уж невероятно, что Гитлер окончит свою карьеру стариком
в какой-нибудь баварской деревушке, рассказывающим своим друзьям по вечерам
в пивной, как он однажды чуть было не устроил переворот в Германском рейхе».
Словно продолжая эту мысль, Геббельс недовольно писал: «Год 1932-й был
сплошной чередой неудач. Его надо разбить вдребезги… Не осталось никаких
перспектив, никаких надежд».
Именно в этот момент неожиданно для всех произошёл быстрый поворот событий.
Потому что как ни умно Шляйхер в качестве канцлера начинал свою шахматную
партию, он скоро увидел, что ему приходится усаживаться даже не на двух, а сразу
на всех стульях. Хоть он и представился в своём правительственном заявлении как
«социально ориентированный генерал», его уступки трудящимся не привлекли к
нему социал-демократов и в то же время обозлили предпринимателей. Крестьяне
были недовольны тем, что им предпочитают рабочих, а крупные землевладельцы
выступили против объявленной программы «поселений», сплочённые тем же
кастовым духом, который в своё время стал роковым для Брюнинга. К тому же
старания генерала по объединению сил явились большой неожиданностью, и
генерал, известный своим интриганством, не вызывал доверия в качестве
поборника единства. Провозглашённые им идеи плановой экономики, его попытки
сближения с профсоюзами, его намерения восстановить парламентские порядки –
все это, может быть, было искренне, но натолкнулось на недоверие и
сопротивление. Тем не менее Шляйхер не терял оптимизма, считая, что разные его
противники не в состоянии объединиться ради борьбы против него. Да, интрига,
задуманная им вокруг Грегора Штрассера, пока провалилась; и всё же дело это
нанесло тяжёлый ущерб сплочённости глубоко деморализованной, погрязшей в
долгах НСДАП и привело к тому, что Гитлер, без участия которого
антиправительственный фронт терял ударную силу, перестал считаться
политиком, с которым можно заключать союзы.
Не кто иной как Франц фон Папен перепутал все расчёты Шляйхера и неожиданно
помог НСДАП обрести новый шанс. В нём соперничающие между собой
противники Шляйхера усмотрели наконец фигуру «общего защитника».
Всего две недели спустя после вступления генерала на пост главы правительства
Папен высказал кёльнскому банкиру Курту фон Шрёдеру свою заинтересованность
во встрече с вождём НСДАП. Случилось так, что контакты совпали по времени с
уходом Грегора Штрассера, а это могло быть истолковано кругами покровителей-
промышленников в том смысле, что революционные, антикапиталистические
настроения в партии если и не преодолены, то во всяком случае лишились своего
главного выразителя. Да и постоянный рост голосов, подаваемых за
коммунистическую партию, что снова подтвердилось на ноябрьских выборах в
рейхстаг, способствовал преодолению предубеждения предпринимателей против
Гитлера, тем более что пропаганда НСДАП работала под лозунгом: Если завтра
партия распадётся, то послезавтра в Германии прибавится 10 миллионов
коммунистов. Будучи главой кёльнского «клуба господ», Шрёдер обладал
широкими связями с представителями рейнской тяжёлой промышленности. Он и
раньше не раз активно выступал в поддержку Гитлера, набрасывал планы
экономической политики национал-социалистов, а в ноябре 1932 года подписал
составленную Яльмаром Шахтом петицию, содержавшую неприкрытую поддержку
претензий Гитлера на власть. Тогда Папен в резком заявлении отверг это
выступление как недопустимое, теперь же он обрадовался и согласился, когда
Шрёдер пригласил его на встречу с Гитлером, назначенную на 4-е января.
Разговор, состоявшийся в обстановке строжайшей секретности, начался с
горького, полного упрёков монолога Гитлера, вращавшегося в основном вокруг его
унижения 13-го августа. Только некоторое время спустя Папену удалось
установить согласие, свалив на Шляйхера всю вину за отказ президента назначить
Гитлера канцлером. Затем он предложил создать коалицию между дойч-
националами и национал-социалистами во главе с неким подобием дуумвирата,
состоящего из него самого и Гитлера. В ответ Гитлер снова произнёс «длинную
речь», как фон Шрёдер показал на Нюрнбергском процессе, «в которой он
утверждал, что будучи назначен канцлером, не сможет отказаться от своего
намерения самому в одиночку возглавлять правительство. Но люди Папена,
продолжал Гитлер, все же могли бы войти в его правительство в качестве
министров, если выкажут готовность участвовать в политике, которая изменит
многое. К числу упомянутых им изменений относились удаление социал-
демократов, коммунистов и евреев с ключевых позиций в Германии и
восстановление порядка в общественной жизни. В принципе Папен и Гитлер
пришли к согласию». В ходе дальнейших переговоров Гитлер получил ценную для
него информацию о том, что у Шляйхера нет полномочий на роспуск парламента и
что НСДАП, следовательно, может не опасаться новых выборов.
Встреча эта с полным на то основанием была названа «часом рождения третьего
рейха», ибо от неё идёт прямая причинная связь к тому, что произошло 30-го
января под знаком коалиции, впервые наметившейся в Кёльне. Одновременно
переговоры снова бросали свет на те предпринимательские круги, которые
поддерживали гитлеровские амбиции. Пока, правда, все ещё не выяснено, не
коснулся ли разговор в конце и катастрофического финансового положения партии
и обсуждались ли конкретные меры по уплате её долгов. Однако уже сами
переговоры как таковые без сомнения укрепили кредитоспособность партии и
вообще вернули ей статус участника политической жизни. Ещё 2-го января
консультант НСДАП по налоговым делам заявил в одном из финансовых
учреждений Берлина официально, для занесения в протокол, что партия сможет
заплатить налоги только ценой своей независимости; а теперь Геббельс отметил в
дневнике, что у партии «снова высокая котировка». Хотя он и не указывал, как
часто утверждается, на «внезапное улучшение» её материального положения, но
всё же писал, что у него «нет охоты заботиться о скверном финансовом положении
организации. Если мы на этот раз добьёмся своего, все это перестанет играть
какую-либо роль».
В той же мере, в какой кёльнская встреча восстановила веру национал-социалистов
в собственные силы и близкую победу, она нанесла, пожалуй, решающий удар по
Шляйхеру и его правительству. Сознавая надвигающуюся опасность, канцлер
немедленно информировал прессу, а затем попросил аудиенции у Гинденбурга. Но
на просьбу о том, чтобы президент принимал впредь Папена только в его,
Шляйхера, присутствии, он получил уклончивый ответ, показавший ему всю
слабость своей позиции: Гинденбург больше не собирался предпочитать
государственные институты и принципы корректного выполнения служебных
обязанностей своему «юному другу» Папену, обладавшему столь лихим шармом и
так прекрасно умевшему рассказывать анекдоты.
Окончательно ясно это стало в разговоре, который Папен в свою очередь провёл с
Гинденбургом. Вопреки истине он сообщил президенту, что Гитлер наконец-то
стал уступчивее и отказался от требования единоличной правительственной
власти. Но вместо того, чтобы пожурить Папена за своеволие, Гинденбург
ограничился словами, что и сам «сразу же подумал, что это (шляйхеровское)
изложение ситуации не может соответствовать действительности», и даже поручил
Папену оставаться в контакте с Гитлером лично и строго секретно. Наконец он
попросил своего статс-секретаря Майснера ничего не говорить Шляйхеру о
поручении, данном Папену. Тем самым президент сам включился в заговор против
своего же канцлера.
Формирующийся фронт Папен-Гитлер получил вскоре ощутимое подкрепление.
Пока Шляйхер – с нарастающим чувством безнадёжности – старался завоевать
расположение Штрассера, профсоюзов и партий, в президентский дворец 11-го
января пришла делегация Имперского аграрного союза, энергично жаловавшаяся
на бездействие правительства, особенно в области правительственных пошлин. За
этим стояли опасения аграриев, что будет осуществлена задуманная ещё
Брюнингом переселенческая программа, а также, очевидно, страх, что парламент
станет проверять, куда ушла «восточная помощь». А многие собратья Гинденбурга
по сословию использовали её не только для неправедного обогащения, но и для
того, чтобы эксплуататорскими мерами лишний раз доказать свою
принципиальную непримиримость к ненавистной республике. В присутствии
приглашённых членов кабинета Гинденбург тотчас же принял сторону
представителей интересов крупных аграриев.
