Майснером снова стали уговаривать президента назначить Гитлера канцлером. Все
ещё колеблясь и медля, Гинденбург предпринял последнюю попытку уйти от
тяжёлого решения. Вопреки обычаям он не сам поручил Гитлеру сформировать
новое правительство, а сделал Папена своим homo regius (правой рукой), дав ему
поручение «путём переговоров с партиями выяснить политическую обстановку и
реальные возможности».
Уже во второй половине того же дня Папену удалось привлечь на свою сторону
Гугенберга, пообещав ему два места в кабинете. Затем он послал за вождём
НСДАП. На долгих предварительных переговорах уже было достигнуто согласие в
том, что люди Гитлера помимо должности канцлера получат министерство
внутренних дел, а для Геринга будет специально создано министерство
гражданской авиации. Но теперь Гитлер потребовал дополнительно имперский
комиссариат по делам Пруссии, а также прусское министерство внутренних дел,
которое обеспечило бы ему контроль над прусской полицией. Кроме того, он
потребовал проведения новых выборов.
И снова все пошатнулось… Услышав о дополнительных требованиях Гитлера,
Гинденбург, казалось, снова охваченный дурными предчувствиями, успокоился
только тогда, когда ему передали – правда, двусмысленное – заверение Гитлера,
«что это будут последние выборы». Теперь, наконец, он предоставил события их
собственному ходу. Все требования Гитлера были выполнены (за исключением
предназначавшегося Папену имперского комиссариата по делам Пруссии).
Жребий был брошен.
Принятие решения было ускорено ещё и тем, что во второй половине дня 29-го
января распространился слух, будто Шляйхер вкупе с Хаммерштайном поднял по
тревоге гарнизон Потсдама, чтобы арестовать президента, объявить «государство в
опасности» и с помощью рейхсвера захватить власть. Жена Оскара фон
Гинденбурга ещё несколько дней спустя возмущённо рассказывала о том, что
престарелого президента якобы собирались отвезти в Нойдек в «пломбированном
вагоне для скота». Гитлер, узнавший об этом слухе в квартире Геббельса на
Рейхсканцлерплац, отреагировал дерзким демагогическим шагом: он не только
сразу же поднял по тревоге берлинских штурмовиков, но и приказал – в
патетическом предвосхищении ожидаемой власти – держать в боевой готовности
шесть ещё даже не существующих полицейских батальонов на случай захвата
Вильгельмштрассе.
В отличие от автора этого слуха, так до сих пор и не установленного, фигура того,
кому он был выгоден, абсолютно ясна. Не кто иной, как Папен воспользовался
грозным призраком военной диктатуры, чтобы продвинуть свои планы. Он вызвал
из Женевы генерала фон Бломберга и добился того, чтобы генерал рано утром 30-
го января, ещё до всего остального кабинета, был приведён к присяге в качестве
министра рейхсвера – очевидно, чтобы предотвратить возможную отчаянную
попытку Шляйхера, который между тем установил связь с Гитлером.
Одновременно это был нажим на Гугенберга, упрямо отклонявшего требуемые
Гитлером новые выборы. Не в последнюю очередь для того, чтобы лишить его
всякой возможности выяснить источник таинственных слухов о путче, Папен
вызвал Гугенберга к себе в 7 часов утра, чтобы в «сильнейшем волнении»
попробовать его переубедить; он воскликнул: «Если до 11 часов не будет
сформировано новое правительство, то выступит рейхсвер!» Но Гугенберг лучше
Папена разглядел тактику Гитлера, определяемую стремлением к власти, понял,
что тот путём мобилизации государственных и неограниченных материальных
средств заранее хотел обеспечить себе лучшие шансы, чем на выборах 6-го ноября.
Поэтому Гугенберг остался при своём отказе.
Это, казалось, снова поставило все на карту, когда Папен без четверти десять утра
повёл членов предполагаемого правительства через заснеженный сад
министерства к президенту, и в кабинете Майснера торжественно приветствовал
Гитлера как нового рейхсканцлера. Гитлер, поблагодарив, не преминул заявить,
что «теперь немецкий народ путём всеобщих выборов должен подтвердить
свершившееся образование кабинета». Но тут и он столкнулся с решительным
противодействием Гугенберга. В последовавшей за этим резкой перепалке Гитлер
в конце концов подошёл к своему противнику и «торжественно дал ему честное
слово», что новые выборы ничего не изменят в персональном составе кабинета, что
он «никогда не расстанется ни с одним из здесь присутствующих». Озабоченный
Папен в свою очередь подал реплику: «Господин тайный советник, неужели вы
захотите подвергнуть риску согласие, достигнутое с таким трудом? Вы же не
можете сомневаться в торжественно данном честном слове немца!»
Так высокомерные планы «обрамления» и укрощения при первом же испытании
обнаружили всю свою слабость. С чисто арифметической точки зрения, конечно,
удалось завлечь Гитлера в меньшинство: трём национал-социалистам
противостояли восемь министров-консерваторов, и почти все ключевые посты в
государстве оказались в руках группы, тесно связанной и в социальном, и в
идеологическом плане. Жаль только, что этими «укротителями» оказались именно
Папен, Нойрат, Зельдте или Шверин фон Крозиг, так как у них не было ни
осознания ценности института государства, ни достаточной энергии, чтобы суметь
его защитить. Они понимали дело так, что призваны к сохранению только
унаследованных ими привилегий. Тот факт, что Гитлер так легко пошёл на
численно невыгодное для него соотношение, свидетельствует как о его
уверенности в собственных силах, так и о безграничном презрении к
консервативным противникам. В одной из оконных ниш кабинета его укротители
теперь дружно наседали на сопротивляющегося Гугенберга, а в это время в
соседней комнате президент нетерпеливо допрашивал вызванного статс-секретаря
о том, что означает это промедление. Майснер вернулся к спорящим «с часами в
руках»: «Господа, приведение к присяге у г-на рейхспрезидента было назначено на
11 часов. Сейчас 11 часов 15 минут. Вы не можете долее задерживать господина
рейхспрезидента». И то, чего не смогли сделать ни красноречие Гитлера, ни
заклинания Папена, ещё раз – в последний раз в жизни и умирании республики –
удалось сделать легендарному имени президента-фельдмаршала. Гугенберг с
нескрываемой гордостью и не без оснований много раз называл себя «упрямым
козлом»; ещё в августе он заявил Гинденбургу, что «не обнаружил у Гитлера
особой верности договорам». Но теперь и Гугенберг уступил, хотя хорошо знал, что
было поставлено на карту – уступил из глубочайшего уважения к расписанию
Гинденбурга. Через несколько минут кабинет был приведён к присяге.
Действительно, Папен и сам верил, что ему удался политический шедевр: он
отомстил Шляйхеру и одновременно осуществил его же концепцию укрощения, он
удовлетворил своё тщеславие, непомерно раздутое со времени его нечаянного
канцлерства, вернувшись в правительство, но повязав и Гитлера ответственностью
и в то же время не выдав ему государство. Ведь вождь НСДАП не стал даже
канцлером президентского кабинета, а должен был заручиться поддержкой
парламентского большинства; доверие Гинденбурга было попрежнему не на его
стороне, а на стороне Франца фон Папена, который к самым крупным успехам
своих переговоров причислял и оговорённое право участвовать во всех беседах
Гитлера с президентом. Наконец, он стал вице-канцлером и хозяином Пруссии;
наци достались в правительстве только министерство внутренних дел, которому
полиция земель не подчинялась, и ещё одно министерство, создаваемое не для
конкретного дела, а только чтобы потешить тщеславие Геринга. Правда, Геринг
назначался одновременно прусским министром внутренних дел, но тут уж он сам,
Франц фон Папен, собирался решительно стать у него на пути. В довершение всего
в самом кабинете внешняя политика, финансы, экономика, вопрос труда и сельское
хозяйство находились в испытанных руках консерваторов, а рейхсвером
распоряжался господин президент. Действительно остроумная, просто
превосходная комбинация, к тому же позволяющая использовать не очень
приятного г-на Гитлера в интересах не только предпринимателей и крупных
землевладельцев, но и, собственных планов Папена, касавшихся авторитарного
Нового государства. Из своего эпизодического и неудачного канцлерства Папен,
пожалуй, все же извлёк тот урок, что современной, промышленно развитой
нацией, находящейся в состоянии кризисных потрясений, все же не могли открыто
управлять уходящие представители уходящей эпохи. С помощью слегка одиозной
фигуры этого укротителя масс старая проблема руководства без народа, казалось,
вот-вот будет решена. Именно в этом смысле, Папен самоуверенно отвечал на
жаргоне политического импрессарио на всевозможные предупреждения об
опасности: «Вы ошибаетесь, мы его просто наняли».
Гитлер, без сомнения, с самого начала разгадал эти замыслы, и его требование
новых выборов было не чем иным, как тактическим ходом против них:
беспримерный триумф на этих выборах должен был помочь ему сломать
сколоченные Папеном рамки и с помощью плебисцита, забыв ничего ему не
стоившее «честное слово», избавиться от навязанной ему роли фиктивного
канцлера. «Кабинет национальной концентрации» представлял собой средоточие
самых противоречивых тайных устремлений, когда Гинденбург простился с ним,
сказав: «А теперь, господа, – с Богом за работу!»
Между тем Вильгельмштрассе не без активного содействия Геббельса заполнилась
молчаливой толпой. Напротив, в отеле «Кайзерхоф», ждали приверженцы Гитлера,
«обуреваемые сомнениями и надеждами, счастливыми предчувствиями и
малодушием». Эрнст Рем в бинокль неотступно наблюдал за входом в имперскую
канцелярию. Первым вышел Геринг и громко объявил новость ожидающим; сразу
же за этим из ворот выехала машина Гитлера. Он стоя принимал приветствия
толпы. Несколько минут спустя он вошёл в «Кайзерхоф» к своим. Как писал один
из участников этих событий, на глазах у него были слезы. Незадолго перед тем он
публично заявил, что больше он с божьей помощью не позволит отторгнуть себя от
власти, и во второй половине того же 30-го января он подкрепил эти слова
соответствующим шагом. На немедленно созванном заседании кабинета он
несмотря на сопротивление Гугенберга (теперь уж совершенно недейственное) по
всей форме принял решение о роспуске рейхстага и назначении новых выборов.
Последние опасения Гинденбурга преодолел сам Папен, с тонким
психологическим расчётом объявив возражения Гугенберга ненавистными
президенту «партийно-тактическими мотивами»; после чего Гинденбург подписал
решение.
Вечером национал-социалисты в честь этого дня устроили грандиозное факельное
шествие. Ограничение на массовые мероприятия в правительственном квартале
было снято, на тротуарах толпились взволнованные, шумные зрители («в Берлине в
эту ночь царит чисто карнавальная атмосфера»), а между ними похаживали,
важные от сознания собственной значимости представители службы порядка. С 7-
ми часов вечера до полуночи через Бранденбургские ворота в направлении
имперской канцелярии продефилировали 25 тыс. одетых в форму гитлеровцев и
членов «Стального шлема». Это была патриотическая огненная лента, бросавшая
тревожные отблески на лица и стены домов. В одном из освещённых окон видна
была нервно пританцовывающая фигура Гитлера. Время от времени он пружинисто
перегибался через подоконник и приветствовал толпу поднятой рукой; рядом с
ним были Геринг, Геббельс и Гесс. Несколькими окнами дальше Гинденбург
задумчиво созерцал марширующие колонны, рассеянно отбивая тростью в такт
маршам духовых оркестров. Вопреки протесту руководителей радио Геббельс
добился трансляции митинга; лишь радио Мюнхена отказалось это сделать – к
большому неудовольствию Гитлера. Только в полночь последние колонны прошли
через правительственный квартал, и после того, как Геббельс простился со все ещё
не расходившейся толпой криком «Хайль!» в честь Гинденбурга и Гитлера, «эта
ночь великого чуда закончилась… в бессмысленной суматохе торжеств».
Именно как «чудо» и «сказку» национал-социалисты сразу же принялись
восхвалять так называемый захват власти. Специалисты по пропаганде обожали
слова из области магии, с их помощью они пытались придать событию ореол
сверхъестественности и святости. Сам Гитлер 30-го января доверительно сообщил
одному из своих последователей, что спасся только благодаря божественному
промыслу, «когда я, уже видя пристань, почти тонул, задушенный интригами,
финансовыми затруднениями и тяжестью 12 миллионов людей, колебавшихся то в
одну, то в другую сторону». Такие формулировки могли рассчитывать на ответную
реакцию с тем большим успехом, что событие это и впрямь несло на себе печать
эксцентричности и невероятности: на политическом уровне – как внезапный шаг
от кризиса, почти взорвавшего партию, до приёмной президента, а в личном плане
– как прыжок от жалкого начала, от летаргии и маргинального образа жизни к
власти. Поистине: «Черты сказочного в нём заметны, хоть и искажены».
Мысль о чуде, введённая в оборот ещё Геббельсом, и до сегодняшнего дня
присутствует в интерпретации события. Она сказывается во всех попытках придать
Гитлеру черты демонической личности, объяснить его успех действиями
неизвестных закулисных сил или придать интриге мстительного кавалера
