Папена гигантский вес исторического перелома. В этой мысли – по-разному в
зависимости от вариантов – так или иначе присутствует представление о том, что
захват власти был исторической случайностью.
Разумеется, существовали возможности преградить Гитлеру путь, даже, пожалуй,
вплоть до последнего момента. По причинам, коренящимся в случайностях,
легкомыслии или неудачном стечении обстоятельств, они были упущены. Но это
ещё не повод считать, что историю и её ход перехитрили. Целый ряд мощных
исторических и политических тенденций неумолимо вёл к 30-му января, и
настоящим чудом была бы решимость к сопротивлению. Тот, кто хоть раз ясно себе
представил, что самое позднее со времени отставки Брюнинга между республикой
и Гитлером уже не было никаких преград, кроме колеблющейся воли угасающего
старца, интриг Шляйхера и слепой ненависти Франца фон Папена, уже не может
придавать сколько-нибудь серьёзного значения махинациям закулисных сил,
вмешательству групп определённых интересов и диктаторским замашкам
интригана. Они всего-навсего повлияли на обстоятельства, в которых республика
пала, но не были подлинной причиной её краха.
Это, разумеется не означает, что Гитлер преуспел бы и при более решительных
противниках. Редко когда в современной истории перелом в государстве со столь
необозримыми последствиями в такой степени определялся бы личными
факторами, настроениями, предрассудками и аффектами крохотного меньшинства,
и редко когда государственные институты в решающий момент были настолько
незаметны. Без президентской камарильи канцлерство Гитлера действительно
едва ли бы состоялось, и как бы ни был мал шаг, отделявший его с лета 1932 года
от власти, он всё же был слишком велик для его собственных сил. Именно его
противники дали ему все карты в руки: изоляцию партий и парламента, серию
избирательных кампаний, привычку к нарушению конституции. Стоило одному из
них решиться на сопротивление, как немедленно появлялся другой, чтобы сорвать
планы первого. Вместе взятые силы противников до самого последнего времени
были несомненно больше, чем у Гитлера; но ополчаясь друг против друга, они друг
друга обессиливали. Было нетрудно понять, что национал-социализм являлся
врагом для всех: буржуа, коммунистов и марксистов, евреев, республиканцев. Но
только очень немногим слабость и слепота не помешали сделать вывод, что,
следовательно, все должны быть врагами национал-социалистов.
В апологетических работах непосредственных участников событий все ещё
всплывает аргумент, что назначение Гитлера канцлером стало неизбежным,
поскольку НСДАП выросла в сильнейшую партию. Но в этом аргументе не
учитывается, что социал-демократия во все времена существования республики, за
исключением нескольких месяцев до 30-го января 1933 года, обладала таким же
численным перевесом – и всё же не участвовала в большинстве правительств. Не
учитывается и то, что Гитлер показал себя завзятым врагом той конституции, на
которую ссылаются сторонники подобного взгляда. Коммунисты могли бы собрать
гораздо больше голосов, чем национал-социалисты – и всё же натолкнулись бы на
сильнейшее сопротивление. На деле консервативные пособники Гитлера считали,
что он хоть и вульгарно, но действенно отстаивает их планы. Слишком поздно они
разглядели, что он противостоял им и тому миру, который они надеялись
сохранить, не менее радикально, чем Тельман, хоть и по-другому. Безымянный
баварский секретарь уголовной полиции, побывавший летом 1921 года на митинге
НСДАП и доложивший своему управлению, что Гитлер «не что иное, …как
предводитель второй Красной Армии», глубже понял его суть, чем
коррумпированные нотабли года 1933.
Но если существовало так много удачно для Гитлера сложившихся факторов и
обстоятельств, то в чём, собственно, заключалась особая заслуга Гитлера в те
недели? Действительно, в период, непосредственно предшествующий 30 января
1933 года, его основные способности почти не проявлялись. Подлинная его заслуга
была пассивного рода: несмотря на все своё нетерпение, он умел ждать, умел
усмирять своих строптивых приверженцев и сохранять собранность и в поражении;
даже в последний момент, в приёмной президента, он с холодным расчётом игрока
высокого класса пошёл на риск и сумел выиграть партию. Оглядываясь назад, на
годы, прошедшие со времён плебисцита против плана Юнга, видишь, насколько он
перерос фазу уличных беспорядков и пропаганды и созрел как политик. Вместе с
тем опыт тех недель снова показал, что по своей натуре это был азартный игрок:
самое удивительное в его жизни, говорил он в эти дни, заключается в том, что
спасение всякий раз приходит к нему тогда, когда он сам уже махнул на себя
рукой.
В ту ночь Гитлер, после того как замолкло ликование и отзвучали музыка и эхо
марширующих колонн, до самого утра оставался в маленькой комнате,
примыкавшей к приёмной канцлера. Глубоко взволнованный, он по свидетельству
одного из присутствующих затеял один из своих бесконечных монологов:
вспоминал утреннюю сцену приведения к присяге, в упоении перечислял свои
успехи, подчеркнул оцепенение «красного» противника и вернулся затем к своим
пропагандистским максимам; ещё ни одной предвыборной борьбе он не радовался
так, как этой, уверял он. Некоторые полагают, продолжал он, что теперь начнётся
война; его деятельность – это пролог к заключительной борьбе белого человека,
арийца, за господство над всей землёй. Не-арийцы, цветные, монголы уже на
марше, говорил он, чтобы под руководством большевизма захватить господство, но
этот день является началом «германской расовой революции, величайшей в
мировой истории». Эсхатологические видения перемежались с архитектурными
проектами: для начала, считал он, нужно перестроить имперскую канцелярию,
потому что она похожа на «вульгарную коробку из-под сигар». Только к утру он
через потайную дверь в стене покинул здание и отправился к себе в отель.
Ошеломляющие переживания этого дня, все удовлетворение, все вознаграждение
за прошлое, которые он ему принёс, ещё не были самой целью. Они были лишь
этапом на пути к ней. Возможно, что откровения его затяжного монолога той
ночью переданы не с полной достоверностью, но намерения были ясны: все усилия
направлены на столь многократно провозглашавшуюся революцию, и видов на её
осуществление было больше, чем когда-либо раньше. Как каждый настоящий
путчист, он считал, что с его приходом начинается новый день истории.
Характерно, что эту мысль он выразил в форме отрицания, заявив в те дни: «Мы –
последние в ряду тех, кто делает историю Германии».
Промежуточное рассуждение II:
Немецкая катастрофа или логика немецкого пути?
Идея не настолько бессильна, чтобы породить только идею
Мысль предшествует действию, как молния – грому. Правда, немецкий гром – тоже
немец и не очень-то подвижен; он приближается без спешки; но он разразится, и
если вы однажды услышите грохот, какого ещё не слыхивала немецкая история, то
знайте: немецкий гром наконец-то достиг цели.
Театральная церемония с факельными шествиями, массовыми маршами и
построениями, сопровождавшая приход Гитлера на пост канцлера, нисколько не
соответствовала чисто конституционному значению события. Потому что, строго
говоря, 30 января 1933 года не принесло с собой ничего, кроме смены
правительства. И всё же общественность чувствовала, что назначение Гитлера
канцлером было не сравнимо с формированием кабинетов прошлых лет. Вопреки
всем хвастливым уверениям партнёров по коалиции из рядов дойч-националов, что
они «будут держать австрийского художника-неудачника на поводке», национал-
социалисты с самого начала не скрывали своей решимости захватить всю полноту
власти. Их целеустремлённая тактика и волна воодушевления, направленная
умелой рукой режиссёра, создали притягательную силу нового начала, и это
течение в короткое время захватило консервативные сферы и смыло их. Все потуги
Папена и его окружения, тоже желавших вставить словечко, участвовать в
торжествах и в управлении, были всего-навсего попыткой задыхающегося бегуна
догнать ушедшего вперёд соперника. Ни численный перевес в кабинете, ни
влияние на рейхспрезидента, на экономику, армию и чиновничество не могли
скрыть того обстоятельства, что наступило время их соперника.
Словно по тайному паролю после 30-го января начались массовые перебежки в
стан национал-социалистов. Конечно, здесь снова подтвердилось, что в
революционные времена убеждения – товар дешёвый и что в такие часы бал правят
предательство, расчёт и страх. Однако в массовом политическом повороте на 180
градусов сказались не только бесхарактерность и угодничество, но нередко и
спонтанно проявлявшееся желание отбросить старые предрассудки, идеологии и
общественные условности, чтобы вместе начать новый разбег. «Мы не все были
оппортунистами», написал позже Готфрид Бенн, один из бесчисленного множества
тех, кого подхватил бурлящий поток людей, верящих в пробуждение страны.
Мощные партии с богатыми традициями ломались под этим напором и
предоставляли своих последователей самим себе – ещё до принудительного
роспуска и запрета. Прошлое с его республикой, разорванностью сознания и
бессилием кончилось. Быстро таявшее меньшинство тех, кто не дал затянуть себя в
общий водоворот лихорадочного обращения в новую веру, на глазах отступало в
изоляцию и уже было исключено из победных демонстраций чувства общности – с
массовыми клятвами в огнях прожекторов, образующих «сияющие соборы»,
речами фюрера, ночными кострами на возвышениях и тысячеголосыми хоралами.
Даже первые признаки террора не смогли приглушить ликования, скорее
наоборот, так как общественное сознание воспринимало их как выражение бьющей
через край энергии, которой ему так долго не хватало. И очень скоро нарастающий
шум заглушил крики, раздававшиеся в «подвалах для героев» при караульных
постах штабов СА.
Именно этот энтузиазм, сопровождавший захват Гитлером власти, вызывает
тревогу и недоумение. Ибо он перечёркивает все тезисы, выдающие этот захват
власти за несчастный случай в истории, комедию интриг или мрачный заговор. С
явным раздражением истолкование событий тех лет снова и снова ставило в тупик
перед вопросом: как же удалось национал-социализму в таком древнем народе с
великой культурой и богатейшим духовным и душевным опытом так быстро и легко
захватить власть, но и привлечь на свою сторону большинство, более того, –
погрузить его в своеобразное истерическое состояние, помесь восторга,
легковерия и самопожертвования? Как случилось, что политические,
общественные и моральные сдерживающие моменты, присущие стране,
причисленной к «аристократии наций», так скандально отказали? Один из
современников описал ещё до прихода Гитлера к власти, какие неизбежные
последствия это должно было повлечь за собой: «Диктатура, ликвидация
парламента, удушение всех духовных свобод, инфляция, террор, гражданская
война; ибо оппозицию было бы не так просто убрать; следствием этого была бы
всеобщая стачка. Профсоюзы стали бы стержнем самого отчаянного
сопротивления; кроме того, выступили бы „Рейхсбаннер“ и все силы, озабоченные
будущим. И даже если Гитлер перетянул бы на свою сторону рейхсвер и заставил
заговорить пушки – все равно нашлись бы миллионы решительных людей». Но этих
решительных миллионов не было, а следовательно, дело и не дошло до кровавых
столкновений. Гитлер пришёл отнюдь не как разбойник ночи. В отличие от всех
других политиков он, болтливый, словно ярмарочный фокусник, годами говорил о
том, к чему неизменно, не отвергая ни кружных путей, ни тактических манёвров,
стремился: это были диктатура, антисемитизм, завоевание «жизненного
пространства».
Эйфория в связи с приходом к власти понятным образом вызвала у многих
наблюдателей чувство, что Германия тех недель вернулась к своей сути.
Конституция и правила игры республики оставались пока в силе, но казались
странно обветшавшими и отброшенными как нечто чуждое. Именно такой образ
нации, которая, казалось, ликуя отвернулась от европейских традиций разума и
прогресса и тем самым снова стала самой собой, определил на десятилетия вперёд
понимание событий тех лет.
Ещё в 30-е годы появились первые попытки объяснить успех национал-социалистов
какой-то особенностью немцев, коренящейся в их истории и менталитете: некоей
трудно уловимой сутью, в которой было полно оборотных сторон и которая своё
отступление от цивилизации и морали не без строптивой гордости стилизовала под
«отчуждённость от мира», свойственную избранной культурной нации. С помощью
головоломных генеалогических построений, ведущих от Бисмарка и Фридриха
Великого к Лютеру или к средневековью, а иногда тревоживших даже дух
предводителя германцев Арминия, который в 9 году нашей эры битвой в
Тевтобургском лесу якобы помешал проникновению латинян в области,
населённые немцами, они конструировали традицию подспудного гитлеризма,
будто бы существовавшего задолго до Гитлера. Эта концепция
