ничего, кроме политики.
Только Гитлер путём беспрерывного затуманивания сути дела, театральных
эффектов, экстаза и сутолоки вокруг создания нового идолопоклонства вернул
общественным делам издавна привычный образ. Их самым выразительным
символом стали «огненные соборы» – стены из волшебства и света, отделяющие от
мрачного, угрожающего внешнего мира. Даже если немцы и не разделяли голод
Гитлера по пространству, его антисемитизм, присущие ему черты вульгарности и
грубости, они поддержали его и пошли за ним, потому что он снова привнёс в
политику мощное звучание темы судьбы, смешанное с элементом страха и трепета.
В соответствии с идеологией аполитичного «государства красоты» Гитлер не
отделял своих представлений художника от представлений политика, а свой режим
охотно восхвалял как наконец-то состоявшееся примирение искусства с политикой.
Он считал, что идёт по стопам Перикла, и любил проводить соответствующие
параллели; по свидетельству Альберта Шпеера автобаны были для него его
Парфеноном. Совершенно всерьёз он заявлял, что «как люди, которым недоступно
наслаждение искусством», ни рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер, ни Рудольф Гесс по
сути своей не способны стать в будущем его преемниками. Зато Шпеер сумел
забраться так высоко и иногда даже считался предрешённым преемником фюрера
не в последнюю очередь потому, что по мнению Гитлера был «человеком,
понимающим искусство», «артистом», «гением». Характерно, что в начале войны
Гитлер освободил от военной службы людей искусства, но не учёных и техников.
Даже когда ему демонстрировали новый вид оружия, он редко не обращал
внимания на его эстетическое оформление и мог, например, похвалить
«элегантность» орудийного ствола. Вне искусства для него не было ничего, и даже
полководец, говаривал он, может одерживать победы, только будучи человеком с
художественным вкусом. Поэтому после победы над Францией он предпочёл
посетить Париж не как завоеватель, а скорее как любитель музеев. По этим же
причинам он довольно рано, а со временем все раздражительнее стал тосковать по
прошлым годам: «Я стал политиком поневоле», – так или почти так говорил он
снова и снова, «политика для меня – только средство для достижения цели. Есть
люди, думающие, что мне станет очень трудно, если я когда-нибудь прекращу свою
теперешнюю деятельность. Нет! Это будет самый прекрасный день моей жизни,
если я уйду из политической жизни и оставлю далеко позади все заботы, муки и
неприятности… Войны приходят и проходят. Остаются только культурные
ценности». Ханс Франк видел в таких настроениях даже тенденцию эпохи,
заключающуюся в том, чтобы «снова изгнать все, что связано с государствами,
войной, политикой и т. д., и суметь поставить над этим высокий идеал творения
искусства». Примечательно в этой связи, что в национал-социалистической
верхушке была непропорционально высока доля людей, не сумевших стать людьми
искусства, не состоявшихся в творчестве. Сюда кроме самого Гитлера можно
отнести Дитриха Эккарта; Геббельс безуспешно пытался писать романы, Розенберг
начинал как архитектор, фон Ширах и Ханс Франк пописывали когда-то стихи, а
Функ был музыкантом. Сюда же относится и Шпеер с его тягой к аполитичной
изоляции, а также вообще тот тип интеллигента, мыслящего одновременно
расплывчато и непреклонно, который, испытывая эстетскую слабость к
государственным переворотам, сопровождал и поощрял подъем национал-
социализма.
Искажение понятия действительности у социально отчуждённых интеллектуалов
позже наложило отпечаток и на весь мир идей Гитлера. Многие современники
констатировали его склонность во время разговора забираться «в высшие сферы»,
из которых его снова и снова приходилось «стаскивать на почву фактов», как писал
один из них. Примечательно, что Гитлер любил предаваться своим смутным
размышлениям в Оберзальцберге или же в «Орлином гнезде», которое он приказал
соорудить выше «Бергхофа» на Кельштайне, на высоте 2 тыс. метров. Здесь, в
разреженном воздухе, в роковых декорациях окружающих скал, он обдумывал свои
проекты и, как он однажды заметил, принимал все свои важнейшие решения. Но
фантастические мечты о гигантской империи вплоть до Урала, геополитические
замыслы в масштабах великих пространств и передела миров, генетические
видения массового истребления целых народов и рас, грёзы о сверхчеловеке и
фантасмагории на тему чистоты крови и святого Грааля, да и, наконец, вся эта
задуманная в масштабах континента система шоссейных дорог, военных
сооружений и укреплённых поселений – все это, по сути, отнюдь не было
«немецким», а брало своё начало из близких или очень отдалённых источников.
Немецкой тут была только интеллектуальная, непомерная логика и
последовательность, с которой он в мыслях складывал эту мозаику, и немецким же
был несгибаемый ригоризм, не отступающий ни перед какими последствиями.
Жёсткость Гитлера была связана несомненно с предпосылками, заложенными в
его чудовищном характере; в его радикальности тоже всегда присутствовал
элемент экстремизма и бесшабашности маргинала. Но помимо прочего она
демонстрировала ту аполитичную, враждебную действительности позицию по
отношению к миру, которая принадлежит к духовным традициям страны. В точке
схода немецкой истории он находится не из-за своих расистских концепций или
экспансионистских целей, но как один из тех интеллектуалов, которые будучи
исполнены веры в теории, высокомерно подчиняли реальность собственным
категорическим принципам. От ему подобных Гитлера отличала способность
занять политическую позицию: он был исключением, интеллектуалом с
практическим пониманием власти. В текстах его предшественников, вплоть до
массовой макулатуры, вышедшей из-под пера «фелькише», нетрудно найти
постулаты и порадикальней, чем у Гитлера. И в немецкой, и в европейской
культуре есть гораздо более яркие свидетельства страха перед настоящим и
эстетствующего отрицания действительности. Так, Маринетти жаждал избавления
от «подлой действительности» и в Манифесте 1920 года потребовал предоставить
«всю власть людям искусства» (так брошюра и называлась), ибо власть должна
принадлежать «широко понимаемому пролетариату гениев». Но и эти, и им
подобные выступления только упоённо кокетничают бессилием интеллектуалов и
наслаждаются им. Характерно, что Маринетти свои заклинания против
действительности обращал к «мстящему морю». Здесь Гитлер опять-таки был
исключением – в силу своей готовности принимать собственные интеллектуальные
фикции за чистую монету и только что не питаться фразами, рождёнными вековой
экзальтацией мысли.
Тут он был единственным в своём роде. Если тиран Писистрат захватил афинян
врасплох на пиру, то о Гитлере и немцах этого не скажешь. Как и все остальные,
они могли бы быть настороже, так как Гитлер многократно излагал свои
намерения открыто, без всякой интеллектуальной сдержанности. Но традиционное
разделение придуманной и социальной реальности уже давно создало
представление о том, что слова не стоят ничего, а его слова казались и вовсе
дешёвкой. Только этим можно объяснить ту сугубо неверную оценку Гитлера,
которая одновременно была и неверной оценкой этого времени. Рудольф
Брайтшайд, председатель фракции СДПГ в рейхстаге, окончивший свои дни в
концентрационном лагере Бухенвальд, радостно зааплодировал, узнав о
назначении Гитлера рейхсканцлером, и сказал, что наконец-то Гитлер сам себя
погубит. Другие, произведя предварительные расчёты, полагали, что Гитлер всегда
будет в меньшинстве и ни за что не получит большинства в две трети,
необходимого для изменения конституции. Юлиус Лебер, другой ведущий социал-
демократ, снисходительно заметил, что подобно всем остальным хотел бы,
наконец, что-либо «узнать о духовной базе этого движения».
Кажется, никто не понимал, кем Гитлер был на самом деле. Только
географическая отдалённость сделала кое-кого проницательней. Правда,
ожидаемых санкций заграницы не последовало – столицы, не меньше самой
Германии попавшие в сеть ослепления, надежд на укрощение и слабость,
готовились к соглашениям и пактам будущих лет. И всё же отдельные тревожные
предчувствия высказывались, хотя и в них проскальзывала странная
зачарованность. Так, немецкий наблюдатель в Париже отмечал, что французы
испытывают «такое чувство, словно в непосредственной близости от них началось
извержение вулкана, которое в любой день может опустошить их поля и города и
за малейшими движениями которого они следят поэтому с изумлением и страхом.
Явление природы, перед которым они почти бессильны. Германия ныне – снова
международная звезда первой величины, притягивающая к себе внимание масс в
каждой газете, в каждом кинотеатре и вызывающая страх и непонимание,
смешанные с невольным восхищением, не лишённым, однако, доли злорадства;
великая трагическая, жуткая, опасная страна-авантюрист».
Почти ни одна из идей, под знаком которых страна пустилась в свою авантюру, не
принадлежала ей одной; но немецкой была та бесчеловечная серьёзность, с
которой она отринула своё существование в области воображения. Описанные
здесь тенденции и аффекты, усиленные уже нестерпимой напряжённостью между
многовековой революционной мыслью и статичностью общественных отношений,
придали этому выступлению небывалый вес и экстремистский характер запоздалой
реакции: немецкий гром, наконец, достиг цели. В его раскатах потонула отчаянная
попытка отрицания реальности под знаком ретроспективной утопии.
Однако отрицание действительности во имя радикально идеализированных
представлений довольно трудно подавить; оно имеет дело со стихией фантазии и
дерзостью мысли. Политическая проблематика тут налицо. Но тем, что такое он
был, немецкий дух не в последнюю очередь обязан своей позицией отказа от
реальности, и вопреки бытующему мнению, не все его развитие тупо ведёт только к
Освенциму.
Глава I
Легальная революция
Это не было победой, ибо отсутствовали противники.
В ходе продолжавшегося всего лишь несколько месяцев бурного процесса Гитлер
не только завоевал власть, но и добился осуществления части своих далеко идущих
революционных планов. Комментарии, касающиеся его прихода к власти, носили
сплошь пренебрежительный характер: Гитлера если и не называли «пленником»
Гугенберга – по своеобразному совпадению такие иллюзии разделял целый спектр
сил – от центра до СДПГ и коммунистов, то оценивали его шансы невысоко,
полагая, что продержится он недолго. Однако все скептические прогнозы, которые
предрекали крушение Гитлера в силу мощи консервативных партнёров по
коалиции, Гинденбурга и рейхсвера, сопротивления масс, в особенности левых
партий и профсоюзов, многочисленности и тяжести экономических проблем,
вмешательства заграницы или же, наконец, его собственного, ставшего очевидным
дилетантства – все они были опровергнуты впечатляющим процессом захвата
власти, который вряд ли имеет себе аналог в истории. Да, ход событий отнюдь не
был так тонко рассчитан в деталях, как это порой представляется в исторической
ретроспективе, но тем не менее каждый момент Гитлер имел перед глазами одну
цель: взять всю власть в свои руки до ожидавшейся смерти
восьмидесятипятилетнего президента страны, и он знал, какая тактика необходима
для этого: модифицированная страхом и чувством неуверенности практика
легальных действий, которую он так успешно опробовал в предшествующие годы.
Средством ему служил атакующий динамизм, который удар за ударом прорывал
одну за другой позиции противника, не давая возможности обескураженным силам
последнего, пытавшимся оказать сопротивление, сформироваться; в то время как
ему на руку играли случайности, появлявшиеся возможности и всякий раз
краешек плаща Провидения, орудием которого он себя провозглашал, и этот
уголок плаща он учился схватывать все более уверенно.
Уже 2 февраля Гитлер посвятил заседание кабинета главным образом подготовке
новых выборов, согласие на которые он выжал незадолго до приведения к присяге
30 января из сопротивлявшегося Гугенберга и необходимость которых он затем
лицемерно оправдывал быстрым провалом проводившихся для видимости
переговоров с партией Центра. Доступ ко всем государственным средствам давал
не только возможность выправить положение, сложившееся после поражения в
ноябре, но и с первых же шагов выйти из-под контроля партнёра – Немецкой
национальной народной партии. Хотя предложение Фрика предоставить
правительству миллион марок на предвыборную борьбу было отклонено после
возражения министра финансов Шверина фон Крозига, чтобы совершить тот
«шедевр агитации», который предсказывал Геббельс в одной из своих дневниковых
записей, без таких подпорок можно было и обойтись, имея за спиной
государственную власть.
Как это отвечало склонности Гитлера фиксировать внимание на одном вопросе, с
этого момента все мысли, каждый тактический ход были поставлены на службу
широкой кампании подготовки к назначенным 5 марта выборам. Он сам дал сигнал
её начала «Воззванием к немецкому народу», с которым выступил по радио поздно
вечером 1 февраля. Гитлер как нельзя быстро вжился в свою новую роль и ту
манеру поведения, которой она
