добрались, перешагивая через толстые пожарные рукава, до большой крытой
галереи. Здесь они встретили Геринга, который прибыл туда первым и «в сильном
возбуждении» уже объявил происшедшее организованной политической акцией
коммунистов, эта установка с данного момента и предопределяла формирование
политического, журналистского и криминалистического мнения. Один из
тогдашних сотрудников Геринга, который позже стал первым руководителем
гестапо, Рудольф Дильс, рассказывает, что происходило на месте преступления:
«Когда я вошёл, ко мне приблизился Геринг. В его голосе звучал весь
судьбоносный пафос этого драматического часа: „Это начало коммунистического
восстания, они пошли в бой! Нельзя терять ни минуты!“
Геринг не смог продолжить дальше. К собравшимся повернулся Гитлер. Тут я
увидел, что его лицо было багрово-красным от возбуждения и от жара в зале под
куполом. Он закричал с такой неистовостью, какой я у него до того никогда не
наблюдал, казалось, он вот-вот лопнет от натуги: «Теперь не будет никакой
пощады! Раздавим всякого, кто встанет у нас на пути! Немецкий народ не поймёт
мягкотелости. Каждого коммунистического функционера расстреливать на месте.
Депутатов-коммунистов повесить этой же ночью. Социал-демократам и
„Рейхсбаннеру“ теперь тоже никакой милости не будет!»
Тем временем Геринг приказал привести всю полицию в состояние наивысшей
готовности. Уже этой ночью было арестовано четыре тысячи функционеров,
прежде всего КПГ, и заодно некоторые неугодные режиму писатели, врачи и
адвокаты, в том числе Карл фон Осецкий, Людвиг Ренн, Эрих Мюзам и Эгон Эрвин
Киш. Были заняты многие партийные дома и газетные издательства социал-
демократов, «если будут сопротивляться, – грозил Геббельс, – пускайте в дело
штурмовиков». И хотя большинство арестованных пришлось брать из постелей, а
лидер парламентской фракции КПГ Эрнст Торглер, которого поначалу обвинили в
причастности к этому делу, сам явился в полицию, чтобы продемонстрировать
несостоятельность обвинений, первое официальное сообщение, датированное ещё
27 февраля (!), гласило:
«Пожар рейхстага должен был стать грандиозным сигналом к кровавому бунту и
гражданской войне. Уже на вторник, на 4 часа утра, в Берлине намечались
широкомасштабные грабежи. Установлено, что с сегодняшнего дня по всей
Германии должны были начаться террористические акты против отдельных
деятелей, против частной собственности, против мирного населения, и должна
была быть развязана всеобщая гражданская война…
Подписаны ордера на арест двух виднейших коммунистических депутатов
рейхстага ввиду наличия весомых оснований подозревать их в причастности к
совершенному преступлению. Остальные депутаты и функционеры компартии
взяты под арест. Коммунистические газеты, журналы, листовки и плакаты на
четыре недели были запрещены по всей Пруссии. На четырнадцать дней
запрещались все газеты, журналы, листовки и плакаты социал-демократической
партии…»
Уже в первой половине следующего дня Гитлер вместе с Папеном явился к
рейхспрезиденту. После выдержанного в драматических красках рассказа о
происшедших событиях он представил Гинденбургу проект чрезвычайного
декрета. Последний поистине максимально использовал предоставившийся случай,
отменяя все основные права, значительно расширяя сферу применения смертной
казни и кроме того создавая многочисленные механизмы давления на земли.
«Люди были как оглушены», – вспоминает один из очевидцев, – никогда
серьёзность коммунистической угрозы не была столь осязаемой, жильцы домов
организовывали дежурства из страха перед предстоящими грабежами, крестьяне
выставляли охрану у колодцев и родников, боясь, что их отравят. Мгновенно
сыграв при помощи всех пропагандистских средств на страхе людей, Гитлер
получил возможность на короткий, искусно использованный период делать почти
все, что угодно; да, это было так, как бы непостижимо ни было для нас одобрение
декрета со стороны Папена и его консервативных «соконтролеров» – он выбивал у
них из рук любое средство реального влияния и сносил преграды на пути потока
национал-социалистической революции. Решающим моментом, однако, было то,
что отсутствовало упоминание прав, обеспечивающих неприкосновенность
личности. Эта «страшная недомолвка» привела к тому, что с этого момента
снимались все пределы государственному произволу. Полиция могла произвольно
«арестовывать и без каких-либо ограничений продлевать срок задержания. Она
могла держать родственников в полном неведении о причинах ареста и
дальнейшей судьбе арестованного. Она могла не давать адвокату или другим лицам
посетить его или же ознакомиться с материалами дела… изнурять заключённого
непосильной работой, кормить и размещать его в камере кое-как, заставлять
повторять ненавистные ему лозунги или петь песни, пытать его… Никакой суд не
получил бы материалы дела. Ни один суд не был правомочен вмешаться, даже если
бы какой-нибудь судья неофициально узнал бы об обстоятельствах дела».
Чрезвычайный декрет «О защите народа и государства», который в тот же день
был дополнен и ещё одним – «Против измены Немецкому народу и действий,
представляющих собой государственную измену», был главной правовой основой
системы господства национал-социалистов и вне всяких сомнений важнейшим
законом «третьего рейха», он заменял правовое государство перманентным
чрезвычайным положением. Справедливо указывалось на то, что именно в нём, а
не в принятом несколькими неделями позже законе о чрезвычайных полномочиях,
следует искать главную правовую основу режима; вплоть до 1945 года декрет
действовал без каких-либо изменений, обеспечивая псевдоправовое прикрытие
преследованиям, тоталитарному террору, подавлению немецкого сопротивления
вплоть до 20 июля 1944 года. Одновременно чрезвычайный декрет имел и тот
эффект, что национал-социалисты больше не могли отступиться от тезиса о
поджоге рейхстага коммунистами и восприняли состоявшийся позже процесс,
который мог доказать вину только ван дер Люббе, как тяжкое поражение. В этих
аспектах, а не в криминалистических деталях, надо видеть решающее
историческое значение пожара рейхстага. Когда Сефтон Делмер, корреспондент
«Дейли экспресс», спросил в то время Гитлера, верны ли слухи о предстоящей
резне внутриполитической оппозиции, Гитлер мог насмешливо ответить ему: «Мой
дорогой Делмер, я не нуждаюсь в Варфоломеевской ночи. Чрезвычайным декретом
„О защите народа и государства“ мы создали особые суды, которые законным
путём выдвинут обвинения против всех врагов государства и осудят их». Число
арестованных до середины марта только в Пруссии на основании декрета от 28
февраля оценивали в более чем десять тысяч, Геббельс с чувством
необыкновенного счастья комментировал успехи захвата власти: «Жизнь опять
упоительна!»
На этом запугивающем фоне в последнюю неделю перед выборами снова
форсировали свою работу, постоянно наращивая обороты, все средства национал-
социалистической агитации. Геббельс объявил 5 марта «днём пробуждения
нации», и на проведение этого дня были направлены теперь все массовые митинги
и шумные парады, все акции вывешивания флагов, акты насилия, сцены ликования
и гитлеровские «шедевры ораторского искусства». Безудержный ошеломляющий
пыл этих мероприятий почти полностью вытеснил со сцены партнёров, прежде
всего ДНФП, в то время как другим партиям чинились многочисленные помехи, на
которые полиция взирала молча и безучастно; до дня выборов среди противников
национал-социалистов был убит 51 человек и несколько сотен ранено, а среди
национал-социалистов погибло 18 человек; «Фелькишер беобахтер» не без
основания сравнивала агитацию НСДАП с «сокрушительными ударами молота».
День накануне выборов был отмечен помпезным спектаклем в Кенигсберге. Когда
Гитлер закончил речь экзальтированным призывом к немецкому народу: «Теперь
опять высоко и гордо держи свою голову! Больше ты не порабощён и не закабалён,
теперь ты опять волен… милостивой помощью Божией», зазвучала
«Нидерландская благодарственная молитва», последняя строфа которой была
перекрыта колокольным звоном кенигсбергского собора. Все радиостанции
получили указание передавать митинг в прямой трансляции, согласно партийной
директиве каждый, «у кого есть для этого возможность, должен сделать все, чтобы
на улице был слышен голос канцлера». После окончания передачи повсюду
начался марш колонн СА, в то время как на горах и вдоль границы были зажжены
так называемые костры свободы: «Нас ждёт великая победа», – ликовали
организаторы.
Тем больше было их разочарование, когда вечером 5 марта стали известны
результаты. В выборах приняло участие примерно 89 процентов избирателей,
НСДАП получила 288 мест, а её партнёр по коалиции, Черно-бело-красный боевой
фронт – 52 мандата. Партия Центра удержала свои позиции, набрав 73 места,
равно как и СДПГ – 120 депутатов, и даже коммунисты потеряли из прежних 100
мандатов только 19. Настоящего успеха национал-социалистам удалось добиться
только в южногерманских землях Вюртемберге и Баварии, где они были до того
представлены ниже средних показателей. Но желанного большинства они все же
не получили: они набрали 43, 9 процента голосов, и для большинства им не хватало
около 40 мест. Вследствие этого Гитлер по меньшей мере формально продолжал
зависеть от поддержки со стороны Папена и Гугенберга, вместе с мандатами их
партии у Гитлера получалось весьма хрупкое большинство – 51, 9 процента. На
квартире у Геринга, где стало известно о результатах выборов, он раздражённо
заявил, что пока жив Гинденбург, от «шайки» – он имел в виду партнёра по
коалиции, ДНФП, – не избавиться. Геббельс возразил: «Да что значат теперь все
эти цифры? Мы хозяева в рейхе и Пруссии». В своём листке «Дер Ангрифф» он
обратился к рейхстагу с поразительным требованием «не создавать трудностей
правительству… и дать событиям пойти своим ходом».
Одной из черт не дающего людям прийти в себя стиля захвата власти и национал-
социалистической психологии вообще является мышление исключительно
торжествующими категориями и манера превозносить как победы даже
тяжелейшие поражения – вопреки всей очевидности. Поэтому и результаты
выборов национал-социалисты, несмотря на своё разочарование, выдали за
грандиозный успех и вывели из него свою историческую задачу «привести в
исполнение приговор, вынесенный народом марксизму». Когда партия Центра
запротестовала непосредственно после выборов против вывешивания флагов со
свастикой на общественных зданиях, Геринг высокомерно ответил, что 5 марта
«подавляющее большинство немецкого населения» выразило свою поддержку
флагу со свастикой: «Я отвечаю за то, чтобы выполнялась воля большинства
немецкого народа, а не желания группы людей, которые, похоже, ещё не поняли
смысла происходящего ныне». На заседании кабинета 7 марта Гитлер без обиняков
охарактеризовал результаты выборов как «революцию».
При помощи акций, напоминающих путч, он уже в первые четыре дня после
выборов захватил власть в землях. СА повсюду сыграли давно известную в истории
проходную роль уже не владеющего собой народного гнева, проводя демонстрации
на улицах, окружая административные здания и требуя смещения бургомистров,
полицай-президентов и, в конечном счёте, и правительств. В Гамбурге, Бремене и
Любеке, в Гессене, Бадене, Вюртемберге или, скажем, Саксонии каждый раз по
одной и той же схеме правительство земли заставляли уходить в отставку,
расчищая тем самым дорогу для прихода «национального» кабинета. Порой,
правда, тщательно сооружённые фасады законности рушились и становились
очевидными незаконные, революционные притязания на власть: «Правительство со
всей жёсткостью раздавит всякого, кто выступит против него», – заявил
вюртембергский гауляйтер Вильгельм Мурр после того, как его при помощи
подтасовок избрали новым президентом земли. «Мы не говорим: око за око, зуб за
зуб – нет, тому, кто выбьет нам глаз, мы оторвём голову, а тому, кто выбьет нам зуб,
размозжим всю челюсть». В Баварии гауляйтер Адольф Вагнер вместе с Эрнстом
Ремом и Генрихом Гиммлером вынудил премьер-министра Хельда уйти в отставку 9
марта и приказал затем своим силам занять здание правительства. За несколько
дней до того в Мюнхене размышляли, не восстановить ли для отражения угрозы
унификации монархию, призвав на трон кронпринца Рупрехта, и грозили
арестовать на границе любого рейхскомиссара, который попытается пересечь
линию Майна; а теперь выяснилось, что рейхскомиссар давно находился в
пределах земли Бавария и по части близости к народу превзошёл всех её
министров: вечером 9 марта правительственные полномочия были переданы тому
самому генералу фон Эппу, который в 1919 году разгромил власть Советов в
Баварии. Всего тремя днями позже в Мюнхен направился Гитлер. В первой
половине дня, в выступлении по радио по случаю общенационального дня скорби
он объявил, что черно-красно-жёлтые государственные цвета Веймарской
республики отменяются, и отныне государственным флагом являются стяги черно-
бело-красного цвета и полотнища со свастикой; одновременно он дал указание
вывесить «в знак празднования победы» на три дня флаги. Он объявил «первый
этап» борьбы
