покорить мир и властвовать в нём.
Жизненное пространство, требование об обретении которого повторялось им с
религиозной настойчивостью, отнюдь не мыслилось тем не менее как
необходимость дать пропитание населению, чьё количество «хлынуло через край»,
или как необходимость избежать «голодного обнищания» и восстановить
крестьянское сословие, которому угрожали промышленность и торговля, в его
первозданных правах – в значительно большей мере и в первую очередь жизненное
пространство должно было послужить в качестве исходной базы стратегии
покорения мира. Каждый народ с честолюбивой фантазией нуждается в
определённом количестве пространства, в количестве территории, которое делает
его независимым от союзов и конъюнктуры текущего дня, и этой мысли,
привязывавшей историческое величие к географической протяжённости, Гитлер
придерживается до самого последнего дня. И в своих медитациях в бункере
незадолго до конца он будет жаловаться на судьбу, которая навязала ему слишком
поспешные захваты, поскольку, скажет он, народ без большого пространства
просто неспособен выдвигать великие цели. Поэтому из четырех возможностей
парировать угрозу со стороны будущего он отвергает и ограничение рождаемости,
и внутреннюю колонизацию, и заморскую колониальную политику – частью как
малодушные мечты, частью как «недостойные задачи», и, настойчиво ссылаясь на
Соединённые Штаты, оставляет только возможность захватнической войны на
континенте: «Что не поддаётся по-доброму, то берётся именно кулаком», – пишет
он в Ландсберге и тут же называет направление своих экспансионистских
устремлений: «Если мы хотели земель в Европе, то это в общем и целом было
возможно только за счёт России, и тогда новый рейх должен был бы снова
выступить в поход по дороге орденских рыцарей».
А за всем этим опять поднималось представление о великой перемене в мире –
история, казалось ему, стоит у начала новой эпохи, в очередной раз приводит она в
движение своё исполинское колесо и заново раздаёт судьбы и возможности.
Заканчивается эпоха морских держав, завоевавших своими флотами дальние
страны, накопивших сокровища, создавших опорные базы и покоривших мир.
Море, эта классическая трасса дотехнической поры, затрудняет в современных
условиях владычество протяжённых империй, колониальное величие стало
анахронизмом и обречено на гибель.
Вспомогательные технические средства современности, возможность вести дороги,
автострады и железнодорожные пути в бескрайние области с ещё не разведанными
богатствами и связывать их плотной системой опорных баз опрокинули старый
порядок – мировая империя будущего, утверждает он, будет континентальной
державой, компактным, не имеющим швов гигантским образованием, способным
защитить себя; эпоха уже вступила на этот путь, и наследие прошлого обречено.
Конечно же, интервенционистская череда последующих внешнеполитических
операций Гитлера тесно связана с чрезвычайной беспокойностью его натуры, но
одновременно это было и отчаянным противодействием времени, ходу истории, и
его неизменно мучит озабоченность тем, что Германия при разделе мира может во
второй раз опоздать. И оценивая державы, которые могли бы конкурировать с
Германией, когда в мире пробьёт новый час, за будущее господство, он вновь и
вновь натыкается на Россию. Тут сходилось все – расовый, политический,
географический и исторический аспекты, и все они указывали на Восток.
Перед таким эпохальным горизонтом и развивал Гитлер свои внешнеполитические
представления. Свою карьеру он начинал – таково господствующие мнение – как
ревизионист, требуя упразднения Версальского договора и одновременно
восстановления – если понадобится, то и насильственно – границ 1914 года, а
также объединения всех немцев в крупное, единое, могучее государство. Эти
планы были обращены в первую очередь против Франции, как опасливой
хранительницы послевоенного мира, и нацеливались на то, чтобы из
обозначившихся расхождений этого западного соседа с Италией и Англией
получить зацепку для самых широких реваншистских замыслов. Однако
склонность Гитлера мыслить большими категориями побуждает его вскоре
обратить взор на континент в целом и совершить мысленный переход от политики
границ к политике пространств.
Исходной точкой всех его соображений явилось то, что Германия, находясь в
военном, политическом и географическом отношении в фокусе угрозы, сможет
выжить лишь в том случае, «если она безоговорочно поставит во главу угла
политику мощи». Ещё в одном из своих ранних столкновений с кайзеровской
внешней политикой Гитлер выдвинул альтернативу – либо Германия отказывается
от морской торговли и колоний и вместе с Англией выступает против России, либо
же, если она стремится к владычеству на море и торговле со всем миром, она
выступает в союзе с Россией против Англии. Сам он в начале двадцатых годов
однозначно отдавал предпочтение второй возможности. Ведь он причислял Англию
к «принципиальным» противникам рейха и разрабатывал, исходя из этого, свою
откровенно прусскую концепцию; под влиянием эмигрантских кругов,
группировавшихся вокруг Шойбнер-Рихтера, он рассчитывал на союз с
«национальной», «оздоровлённой», освободившейся от «еврейско-большевистского
ига» Россией, направленный против Запада, и ни понятие о жизненном
пространстве, ни убеждение в неполноценности славянской расы, составившие
впоследствии сердцевину его экспансионистской восточной идеологии, не играли в
то время никакой роли. И только в начале 1923 года, по всей видимости, ввиду
стабилизации советского режима, у него возникает мысль об изменении ситуации
с союзом и о пакте с Англией против России. На протяжении более года Гитлер,
если верить источникам, вновь и вновь перепроверял эту новую концепцию,
развивал её, прикидывал её последствия и шансы для её реализации, прежде чем
развернуть в знаменитой 4-й главе «Майн кампф» войну за жизненное
пространство против России в программу.
Разумеется, это не отменяло идеи войны с Францией, напротив, она осталась одной
из внешнеполитических констант Гитлера вплоть до самых последних монологов в
бункере, но теперь она, равно как и купленная отречением от Южного Тироля
благожелательность со стороны Италии или нацеленный на союз с Англией отказ
от всех колониальных притязаний, выдвинулась в ряд предпосылок для
беспрепятственного похода Германии на Восток. Уже во втором томе «Майн
кампф», написанном в течение 1925 года, Гитлер с чрезвычайной остротой
выступает против плана ревизии, направленного, по его словам, на восстановление
совершенно нелогичных, случайных, слишком тесных и, кроме того,
нецелесообразных по военно-географическим соображениям границ, – плана,
чреватого, помимо всего, противопоставлением Германии всем бывшим военным
противникам и грозящего вновь сплотить воедино рушащийся союз врагов:
«Требование о восстановлении границ 1914 года, – так гласит его напечатанная в
разрядку формулировка, – это политический вздор таких масштабов и последствий,
которые делают его преступлением. „Напротив, приобретение больших
пространств – это единственная акция, которая оправдывает „перед Богом и нашим
немецким потомством пролитие крови“ и „снимает в грядущем“ с ответственных
государственных мужей «вину за кровь и жертвы народа“.
Военный поворот в сторону российских просторов, идея великого похода германцев
ради создания огромной континентальной империи в старом «подчинённом
немцам пространстве на Востоке» становится с этого времени центральной мыслью
гитлеровской политики, сам он признается потом в своей «безраздельной
увлечённости» ею, в «напряжении даже самой последней энергии» ради неё и с
гордостью назовёт её «исключительной целью» своих сознательных политических
действий. И это решение тоже приобретает у него эпохальное значение:
«Тем самым мы, национал-социалисты, сознательно подводим черту под
внешнеполитической ориентацией нашего довоенного времени. Мы начинаем там,
где остановились шесть веков назад. Мы останавливаем извечный! германский
поход на юг и запад Европы и обращаем взор к земле на Востоке. Мы завершаем,
наконец, колониальную и торговую политику довоенного времени и переходим к
территориальной политике будущего».
Можно только гадать, явилась ли эта концепция результатом последовательного
развития собственных идей или же отражением теорий, почерпнутых из третьих
рук. Однако очевидно, что мысль о жизненном пространстве, придавшая ей
решающий поворот, попала в мир идей Гитлера через Рудольфа Гесса. Благодаря
своему навязчивому восхищению «этим мужем», как любил он называть Гитлера с
прерывающимся от восторгом дыханием истинно верующего, Гесс сумел в годы
заключения в крепости Ландсберг со временем оттеснить всех соперников, в
частности, Эмиля Мориса, который выполнял обязанности секретаря Гитлера. Тот
же Гесс – очевидно, ещё в 1922 году – помог Гитлеру установить личный контакт со
своим учителем Карлом Хаусхофером, который развил плодотворную
первоначально отрасль политической географии – основанную англичанином
сэром Хэлфордом Макиндером «геополитику» – в философию империалистической
экспансии. При всей макиавеллистской сдержанности, коей характеризовалась
завоевательная концепция Гитлера, она всё же не была свободна от хотя и
расплывчатой уверенности относительно силы того, что Макиндер называл
«страной-сердцевиной»: Восточная Европа и европейская Россия, защищённые от
любого нападения гигантскими земельными пространствами и ставшие
неуязвимыми, являли собой вследствие этого «цитадель мирового господства». Это
и провозглашалось основателем геополитики: «Кто владеет страной-сердцевиной,
тот владеет миром». Представляется, что именно столь странного рода магический
рационализм подобных полунаучных формул и соответствовал особой структуре
гитлеровского интеллекта, ибо и познание имело для него свои тёмные области.
Но, как это наглядно видно на примере этих и иных влияний, и тут «ярко
выраженный комбинаторский талант» Гитлера проявился с той же редкой силой,
как и при попытке выработать внешнеполитическую концепцию, которая
соединила отношение Германии к различным европейским державам, потребность
отомстить Франции, устремления к территориальным захватам и завоеваниям,
аспект смены времён и, наконец, различные идеологические взгляды в единую,
когерентную систему мышления. Свою вершину и универсальное оправдание эта
концепция обрела включением в её орбиту представлений об истории рас, тем
самым весь круг замкнулся:
«Кажется, сама судьба захотела нам дать тут знак. Беря на себя ответственность за
большевизм, Россия отняла у русского народа ту интеллигенцию, которая до сего
времени создавала и гарантировала её государственную прочность. Ибо
организация русской государственности была не результатом государственно-
политических способностей славянства в России, а в большей степени лишь
чудесным примером государствообразующей действенности германского элемента
в неполноценной расе… Столетиями жила Россия за счёт этого германского ядра
своих высших руководящих слоёв. Можно считать, что сегодня оно почти без
остатка истреблено и уничтожено. На его место пришёл еврей. Насколько
невозможно для русского как такового сбросить собственными силами иго еврея,
настолько же невозможно для еврея надолго удержать в своих руках могучую
империю. Сам он не является элементом организации, а есть фермент разложения.
Гигантская империя на востоке созрела для крушения. И конец еврейского
господства в России будет и концом России как государства. Мы избраны судьбой
стать свидетелями катастрофы, которая явится мощнейшим подтверждением
правильности расовой теории фелькише».
Из этих представлений и сформировалась уже в начале двадцатых годов концепция
политики, которую будет затем проводить Гитлер, – первоначальные попытки
союза с Англией и «ось» с Римом, поход на Францию, а также чудовищная война на
истребление на Востоке с целью захвата и удержания «страны-сердцевины мира».
Моральные соображения его не беспокоили. Союз, цель которого не диктуется
планом войны, не имеет смысла, заявляет он в «Майн кампф», государственные
границы устанавливаются и изменяются людьми, «только безмозглому идиоту» они
представляются неизменными, сила завоевателя с избытком служит
доказательством его права, «кто имеет, тот имеет» – таковы были максимы его
политической морали. И сколь бы ужасающе и сумасбродно не выглядела та
программа, что была сконструирована им из его кошмаров, его исторических
теорий, его ложных выводов из биологии и анализов ситуаций, она обещала – и это
так – при всей своей утрированной радикальности больший успех, нежели более
взвешенный план ревизии, требовавший возвращения Южного Тироля или
Эльзаса. В противоположность своим партнёрам-националистам Гитлер понял, что
у Германии при существующей системе власти и порядка нет шанса, а его
глубокое чувство неприятия нормальности сослужило ему верную службу, когда он
взялся подвергать все это кардинальному сомнению. Только тот, кто не участвовал
в игре, мог её выиграть. И когда он обратился вовне, против Советского Союза,
открыто грозившего уничтожить эту систему, на помощь ему пришли силы и
неожиданно сделали Германию «потенциально такой могучей… что покорение
мировой державы совершенно осязаемым образом было бы легче, нежели возврат
Бромберга или Кенигсхютте», а наступление на Москву перспективнее, чем на
Страсбург или Бозен.
Точно так же, как и цель, Гитлер знал
