музыка и лейтенский хорал «Восславим дружно Бога…»
Выступление Гинденбурга было кратким. Он отметил то доверие, которое он, а
теперь и народ оказывают новому правительству, благодаря чему имеется
«конституционная основа для его работы», призвал депутатов поддержать
правительство в решении его тяжких задач и заклинал «древним духом этого
места» преодолеть «эгоизм и партийные дрязги… ради блага сплочённой,
свободной, гордой Германии». На ту же волну торжественных чувств, свободную от
резких выпадов, была настроена и речь Гитлера. Обрисовав периоды величия и
упадка нации, он заявил о своей приверженности «вечным основам» её жизни,
традициям её истории и культуры. После проникновенных слов благодарности
Гинденбургу, «великодушное решение» которого позволило заключить союз
«между символами величия прошлого и молодыми силами», он просил Провидение
укрепить «то мужество и упорство, которыми веет в этом святом для каждого
немца храме на нас – людей, борющихся за свободу и величие нашего народа,
здесь, у могилы его величайшего короля».
«К концу все потрясены до глубины души, – отмечает Геббельс. – Я сижу близко от
Гинденбурга и вижу, как к его глазам подступают слезы. Все встают с мест, славя
престарелого фельдмаршала, который протягивает руку молодому канцлеру.
Исторический момент. Щит немецкой чести вновь очищен от скверны. Вверх
взлетают штандарты с нашими орлами. Гинденбург возлагает лавровые венки на
могилы великих прусских королей. Гремят орудия. Звучат трубы, рейхспрезидент
стоит на трибуне с фельдмаршальским жезлом в руке и приветствует рейхсвер, СА,
СС и „Стальной шлем“, проходящие церемониальным парадом у трибуны. Стоит и
приветствует…»
Эти картины оказали необыкновенное воздействие на депутатов, военных,
дипломатов, иностранных наблюдателей и на широкую общественность и сделали
День Потсдама действительно поворотным. Хотя заносчивые слова Папена о том,
что он в несколько месяцев так зажмёт Гитлера в угол, что «тот запищит», были
уже давно и однозначно опровергнуты жизнью, «душещипательная потсдамская
комедия», казалось, продемонстрировала, что своенравный нацистский фюрер
наконец все же попал в сети того национального консерватизма, который имел в
резиденции прусских королей свой идейный, взывавший к возвращению былого
величия центр, а в Гинденбурге – своего верного хранителя; казалось, что молодой,
преисполненный веры и благоговения Гитлер подчинился этой традиции. Лишь
меньшинство было в состоянии не поддаться гипнотическому воздействию этого
спектакля, и многие из тех, кто ещё 5 марта голосовал против Гитлера, теперь явно
заколебались в своих суждениях. До сих пор ещё горько осознавать, что многие
чиновники, офицеры, юристы из преданного национальным интересам бюргерства,
которые, пока они руководствовались рациональными аргументами, вели себя
весьма сдержанно, распрощались с недоверием в тот момент, когда режим привёл
их в состояние экстаза, сыграв на их национальных чувствах. «Шквал чувств
национального восторга, – писала одна из газет правой буржуазии, – пронёсся
вчера над Германией», «снеся, как хотелось бы нам надеяться (!), завалы,
которыми от них отгораживались некоторые партии, и распахнув двери, которые
им до того упорно не хотели открывать». Огромные факельные шествия по улицам
Берлина и обставленное с особой торжественностью представление
«Майстерзингеров» завершили программу празднества.
Двумя днями позже режим и сам Гитлер предстали в иной ипостаси. 23 марта,
примерно в 14 часов, во временно переоборудованной для этого опере Кролля
собрался рейхстаг на то заседание, театральным прологом которого был День
Потсдама. Уже во внешнем оформлении однозначно господствовали цвета и
символы НСДАП. Оцепление здания было поручено частям СС, которые в этот день
впервые предстали столь массированно, а внутри здания длинными угрожающими
шеренгами стояли штурмовики в коричневой форме. Сзади на сцене, где заняли
место правительство и президиум рейхстага, висело огромное знамя со свастикой.
В открывшей заседание речи Геринга грубо игнорировался надпартийный
характер парламента; обращаясь к «камерадам», он без всякого основания
посвятил её памяти Дитриха Эккарта.
Затем, чтобы произнести свою первую речь в рейхстаге; на трибуну вышел Гитлер,
тоже в коричневой рубашке. Примечательно, что перед этим он несколько недель
выступал преимущественно в обычном костюме. По своей неизменной
риторической схеме он опять начал с мрачной панорамы происшедшего с ноября
1918 года, бед и угроз гибели, нависших над рейхом, а затем дал широкую картину
намерений и задач правительства, используя преимущественно обтекаемые
формулировки, более или менее совпадавшие с высказываниями последних недель.
Потом он заявил:
«Чтобы получить возможность выполнить задачи в пределах обрисованных выше
общих рамок, правительство выносит на рассмотрение рейхстага от имени двух
партий – Национал-социалистической и Немецкой национальной – проект закона о
чрезвычайных полномочиях… Духу национального возрождения и поставленной
цели не отвечал бы такой порядок, при котором правительство просило бы
одобрения своим мерам у рейхстага от случая к случаю, торгуясь и выпрашивая. У
правительства нет намерения упразднить рейхстаг как таковой. Напротив, оно и в
будущем будет время от времени информировать его о своих мероприятиях…
Правительство собирается использовать этот закон лишь настолько, насколько это
необходимо для осуществления жизненно необходимых мер. Никакой угрозы
существованию рейхстага и рейхсрата не возникает. Позиция и права господина
рейхспрезидента остаются неприкосновенными… Существование земель не
упраздняется…».
Вопреки этим успокаивающим заверениям каждая из пяти статей закона
разбивала один за другим «основополагающие компоненты немецкой
конституции». Согласно первой статье законодательная функция переходила от
рейхстага к имперскому правительству, статья вторая расширяла полномочия
правительства до возможности изменения конституции, статья третья передавала
право подготовки законов от рейхспрезидента рейхсканцлеру, четвёртая
распространяла сферу применения закона на определённые договоры с
иностранными государствами, в то время как заключительная статья ограничивала
срок действия закона четырьмя годами и связывала его с существованием
нынешнего правительства. С опять же характерным для него изменением тона
Гитлер завершил речь вызовом своим противникам:
«Поскольку правительство располагает явным большинством, число случаев, когда
в силу внутренней необходимости потребуется использовать закон, будет само по
себе ограниченным. Ввиду этого правительство национального возрождения тем
более настаивает на принятии закона. Оно предпочитает в любом случае чёткое
решение. Оно предоставляет партиям рейхстага возможность спокойного развития
Германии и намечающегося на этой основе в будущем взаимопонимания, но оно
столь же исполнено решимости и готово ответить на выражение неприятия и тем
самым на предупреждение о сопротивлении. Теперь решайте сами, господа
депутаты, быть миру или войне».
Овации, зал стоя поёт «Германия, Германия превыше всего» – на этой ноте
оканчивается речь Гитлера, что символически предвещало, какими станут
будущие функции парламента. В атмосфере, которая благодаря расставленным
повсюду караулам СА и СС напоминала скорее осадное положение, фракции
удалились на трехчасовой перерыв совещаться. Перед зданием молодчики Гитлера
в форме начали скандировать хором: «Мы требуем закона о чрезвычайных
полномочиях – иначе клочья полетят!»
Теперь все зависело от поведения партии Центра, её согласие должно было
обеспечить правительству необходимое для изменения конституции большинство.
На состоявшихся до того переговорах с лидером партии д-ром Каасом Гитлер
сделал различные заверения, которые касались прежде всего конкордата и в конце
концов «в качестве благодарности за благоприятное голосование партии Центра»
подготовить письмо, «касающееся отмены тех частей принятого после пожара
рейхстага декрета, которые нарушали гражданские и политические свободы
граждан»; оно должно было также содержать заявление о том, что закон будет
применяться только при определённых условиях. Кроме того, Гугенберг и Брюнинг
во время беседы вечером 21 марта договорились о том, что согласие партии
Центра будет зависеть от принятия статьи, гарантирующей гражданские и
политические свободы. Было условлено, что фракция ДНФП должна будет внести
сформулированное Брюнингом предложение.
Во время перерыва на совещании Брюнингу, однако, сообщили, что в рядах
фракции Немецкой национальной народной партии возникло серьёзное
сопротивление плану внесения дополнительной резолюции; внести её проект, как
о том договорились, будет невозможно. Фракция партии Центра заколебалась и
стала вновь обсуждать свою позицию. В то время как большинство выступало за
одобрение предложения правительства, часть членов фракции, прежде всего
Брюнинг, страстно выступала против всякой уступчивости, лучше, – крикнул он, –
погибнуть со славой, чем опуститься до позорного конца. В конце концов
договорились всей фракцией последовать за мнением большинства. Решающую
роль сыграли при этом не только традиционное приспособленчество партии и
разлагающее воздействие Дня Потсдама, но и отражавшее настрой павших духом
людей мнение, что партия не в состоянии воспрепятствовать принятию закона и
даже что этот последний, в сочетании с обещанным письмом, ещё действеннее
заставит Гитлера соблюдать законность, чем существующие ныне положения.
Правда, письмо Гитлера к концу перерыва для консультаций так ещё и не
поступило. По настоянию Брюнинга Каас отправился к Гитлеру и вернулся с
заявлением, что письмо якобы уже подписано и направлено министру внутренних
дел для передачи дальше и поступит ещё во время голосования; Каас добавил:
«Если бы я когда-либо поверил Гитлеру, то именно в этот раз, судя по его самому
убедительному тону».
Тем временем на трибуну в глубоком молчании, в котором издали доносилось
угрожающее скандирование СА и СС, поднялся председатель СДПГ Отто Вельс. В
своём последнем публичном выступлении, выразившем верность демократии, он
обосновал отрицательную позицию своей фракции. И социал-демократия
постоянно выступала за внешнеполитическое равноправие Германии и против
любой попытки противников принизить её честь. Быть беззащитным, заявил он, не
значит быть бесчестным. Это справедливо в отношении как внешней, так и
внутренней политики. Выборы дали правительственным партиям большинство и
тем самым возможность управлять в соответствии с конституцией, когда
существует такая возможность, то именно так и полагается действовать. Критика,
говорил он, обладает целительной силой, её преследование ничего не даёт. Он
завершил свою речь обращением к правовому сознанию народа и приветствием
преследуемым и друзьям.
Этот соблюдающий чувство меры, по форме вполне достойный отказ привёл
Гитлера в состояние крайнего раздражения. Резко оттолкнув в сторону Папена,
который напрасно пытался удержать его, он во второй раз поднялся на трибуну.
Показывая рукой на только что выступившего оратора, он начал: «Поздно вы
спохватились! Прекрасные теории, которые вы, господин депутат, только что
изложили здесь, сообщены мировой истории немного позже, чем надо». С
нарастающим возбуждением он отрицал какое-либо право социал-демократии
считать себя частью единого национального целого в вопросах внешней политики,
существование у неё чувства национальной чести, чувства законности и
продолжил свою тираду, накал которой возрастал с каждой волной бурных
аплодисментов:
«Вы говорите о преследованиях. Я думаю, лишь немногие из наших
представителей здесь не испытали на себе преследований с вашей стороны, не
побывав в тюрьме… Вы, кажется, совсем забыли, как с нас годами срывали
рубашки, потому что вам не подходил их цвет… Мы выросли на ваших
преследованиях!
Вы говорите далее, что критика оказывает целительное воздействие. Конечно, кто
любит Германию, пусть критикует нас, но тот, кто поклоняется Интернационалу,
нас критиковать не вправе! И в этих вещах истина доходит до вас, господин
депутат, с изрядным опозданием. Целительность критики вам следовало бы
осознать в то время, когда мы были в оппозиции… Тогда запреты нашей печати
шли один за другим, годами запрещались наши собрания! А теперь вы говорите:
критика исцеляет!»
Когда в этом месте зазвучали громкие протесты социал-демократов, зазвенел
колокольчик председателя, и Геринг прокричал через стихающий гам: «Нечего
шуметь – слушайте, что вам говорят!» Гитлер продолжил:
«Вы говорите: „Вы хотите теперь лишить рейхстаг реального влияния, чтобы
продолжить революцию“. Господа, в таком случае нам незачем было бы вносить
здесь наш законопроект. У нас, видит Бог, хватило бы мужества схватиться с вами
и по-другому!
Вы говорите, что и мы не можем не считаться с социал-демократией, потому что
она первой завоевала места здесь для народа, людей труда, а не только для
баронов и графов. Во всём вы, господин депутат, опоздали! Что же вы не
растолковали эти ваши убеждения своему другу Гжезинскому и другим вашим
приятелям – Брауну и Зеверингу, которые годами попрекали меня тем, что я
подмастерье маляра! Вы годами утверждали это на своих плакатах. (Реплика
Геринга: «Ну, теперь канцлер
