горечью выслушивали речи национал-социалистических функционеров, но всё же
аплодировали им – ситуация вынуждала – оказавшись внезапно в том лагере,
которому они ещё только что противостояли как противники: ничто не
парализовало волю к сопротивлению многомиллионного движения в такой
степени, как этот приведший его в замешательство опыт. В то время как
профсоюзная газета «Геверкшафтсцайтунг» в соответствии с приспособленческой
тактикой руководства превозносила 1 Мая как «День победы», СА и СС уже 2 мая
захватили по всей Германии профсоюзные здания, принадлежащие объединению
хозяйственные предприятия и рабочие банки, руководители профсоюзов были
арестованы, часть их была отправлена в концлагеря. Это был бесславный закат.
В таком же недраматическом ключе пришёл конец и Социал-демократической
партии. Отдельные призывы к сопротивлению одних руководителей вызывали в
большинстве случаев лишь парализующие опровержения других и обнажали
бессилие застывшей в своих традиционных формах массовой партии. С 30 января
СДПГ, что было характерно, всё время ссылалась на ту конституцию, которую
безудержно демонтировали изголодавшиеся по власти национал-социалисты, и
ограничилась совершенно невыразительным тезисом, что партия не покинет
первой почву законности. Оставаясь все ещё верующими в букву своего учения
марксистами, считавшими национал-социализм «последней картой реакции»,
которая по законам исторического детерминизма никогда не сможет выиграть,
представители социал-демократической верхушки оправдывали своё бездействие
тактическим девизом: «Быть наготове – это сейчас все!», их пассивность оказывала
глубокое деморализующее влияние на низовые организации, которые часто
рвались к действиям. Уже 10 мая без какого-либо сопротивления были
конфискованы по указанию Геринга все здания партии, газеты, а также имущество
СДПГ и «Рейхсбаннера». После острых споров в руководстве верх в конце концов
взяли представители курса на умиротворение, которые хотели заставить режим
вести себя сдержанно, идя в тактическом плане ему навстречу. Те же самые
соображения лежали и в основе решения фракции в рейхстаге при определённых
обстоятельствах одобрить большое внешнеполитическое заявление Гитлера от 17
мая; её намерения выразить одобрение особым заявлением были слишком тонкой
вязью для обуха гитлеровской воли к уничтожению. Когда Фрик шантажистски
пригрозил расправиться с заключёнными в концлагерях сторонниками СДПГ,
партия решила проголосовать в рейхстаге за заявление правительства. Не без
издевательского взгляда в левую сторону Геринг мог заявить в конце заседания
рейхстага, что «мир увидел, как един немецкий народ, когда решается его судьба».
От измотанной, униженной партии никто больше, собственно говоря, и не ожидал
жеста сопротивления, когда её наконец 22 июня запретили, а её места в
парламенте присвоили себе другие.
В водовороте унификации исчезали теперь и все остальные политические
группировки, газеты почти ежедневно давали сообщения об их ликвидации или
самороспуске: начало этому положили Немецкие национальные боевые союзы и
«Стальной шлем» (21 июня), за ними настал черёд всех ещё оставшихся
организаций наёмных рабочих и работодателей (22 июня), а потом и Немецкой
национальной народной партии, которая как соратница по делу национального
возрождения напрасно кричала о своём праве на жизнь; она так и не могла понять,
почему это она должна теперь бежать среди зайцев, после того как она долго была
в стае гончих псов; потом наступил конец Государственной партии (28 июня),
Немецкого национального фронта (28 июня), объединений Центра (1 июля),
Младогерманского ордена (3 июля), Баварской народной партии (4 июля),
Немецкой народной партии (4 июля), и, наконец, самой партии Центра, которая
была тактически парализована одновременными переговорами по конкордату и
была вынуждена оборвать их (5 июля), параллельно с этим шла унификация
союзов, представляющих интересы промышленности, торговли, ремёсел и
сельского хозяйства, и нигде ни одного акта сопротивления, почти ни одного
инцидента, выходившего за локальные рамки. 27 июня Гугенберга, который
фигурировал на жаргоне нацистов под кличкой «старая корыстная свинья»,
заставили уйти в отставку, никто из его консервативных друзей и пальцем не
пошевелил. Только накануне этого он ещё раз попытался превзойти в демагогии
национал-социалистов, предъявляя на Всемирной экономической конференции в
Лондоне безудержные требования создания колониального рейха и немецкой
экономической экспансии вплоть до Украины, на самом же деле он предоставил
Гитлеру лёгкую возможность защитить разум и мир между народами от
пангерманского возмутителя спокойствия. На четыре министерских поста,
которые освободились после этого в рейхе и в Пруссии, Гитлер назначил двумя
днями позже генерального директора объединения страховых обществ Курта
Шмитта (экономика) и Вальтера Дарре (продовольствие и сельское хозяйство).
Одновременно он распорядился, чтобы в заседаниях кабинета постоянно
участвовал «заместитель фюрера» Рудольф Гесс. После того как уже в апреле в
НСДАП перешёл Франц Зельдте, соотношение между национал-социалистами и
ДНФП в кабинете стало почти противоположным по сравнению с прежним (восемь
к пяти), поскольку за спиной у министров от ДНФП не было больше опоры в виде
своей партии, они деградировали в не имеющих какого-либо веса специалистов.
Пакетом законов, важнейший из которых объявлял НСДАП монополистом, режим
обеспечил 14 июля 1933 года закрепление достигнутого.
Этот прошедший без сопротивления быстрый распад всех политических сил от
левых до правых характеризует самым ярким образом процесс захвата власти
национал-социалистами; нет более наглядного свидетельства истощения
жизненных сил Веймарской республики, чем та лёгкость, с какой формировавшие
её фундамент институты позволили разрушить себя. Даже Гитлер был поражён:
«Такое жалкое крушение никто не считал возможным», – заявил он в начале июля
в Дортмунде. Акты произвола и запреты, которые ещё недавно бесспорно могли бы
развязать схватки, подобные гражданской войне, люди теперь покорно сносили,
пожимая плечами; капитуляцию тех месяцев в таких огромных масштабах не
понять, если принимать во внимание только политические её причины, оставляя
вне поля зрения духовные и психологические. Вопреки всем нарушениям закона и
актам насилия тех недель из этого следует известное историческое оправдание
Гитлера, и в ощущении Брюнинга, шагавшего в группе депутатов в День Потсдама
к гарнизонной церкви, что его ведут «на плаху», было, пожалуй, больше истины,
чем он сам думал. Один из проницательных наблюдателей эпохи отмечал в то же
время в обстановке постоянных безответных ударов «в лицо правде, свободе»,
устранения партий и парламентского строя растущее чувство, «что все
упразднявшиеся здесь вещи людей уже особо не волновали».
И на самом деле, закон о чрезвычайных полномочиях, предшествующий ему День
Потсдама и бесславный конец старых структур, последовавший за ним,
ознаменовали поворот: нация внутренне окончательно распрощалась с Веймарской
республикой. С этого момента политический строй прошлого перестал быть
альтернативой, под знаком которой могла бы зародиться надежда или тем более
воля к сопротивлению. Ощущение, что происходит смена времён, которое в
расплывчатом виде, в виде эйфорического ожидания возникло уже в момент
прихода Гитлера к власти, охватывало теперь все более широкие круги. Понятие
«мартовских павших» характеризует с презрительным оттенком массовый переход
на сторону победителей. Какие бы сомнительные моменты не отыскивал более
острый взгляд в законности перемены власти, Гитлер быстро завоевал
легитимность, авторитет вызывающего к себе уважение, управляющего страной на
законных основаниях государственного деятеля, который заслуживает большего,
чем пренебрежительного определения «демагог». На глазах таявшее меньшинство
тех, кто сопротивлялся распространявшемуся наподобие массового психоза
соблазну влиться в общую массу, оказывалось в очевидной изоляции и прятало
свою горечь, своё одинокое омерзение перед лицом поражения, которое явно было
нанесено «самой историей». Старое было мертво. Будущее, как казалось,
принадлежало режиму, который приобретал все больше сторонников, ликующей
поддержки и откуда ни возьмись и доводов в пользу своего существования.
«Впечатление решительного неприятия, хотя они и молчат, производят одни
только домработницы», – иронично отмечал в марте 1933 года Роберт Музиль, но и
он признавал, что ему не хватает альтернативы, чтобы сопротивляться, он не
может представить себе, чтобы возникающий революционный порядок можно было
заменить возвращением старого или ещё более старого состояния: «Это чувство
следует истолковывать, вероятно, именно так: у национал-социализма есть своё
предназначение и час, это не сотрясение воздуха, а ступень истории». То же самое
имел в виду представитель левых Курт Тухольский со свойственным ему чувством
парадокса: «Не освистывать же океан».
Такие настроения фатализма, культурного отчаяния форсировали успех национал-
социализма. Триумф дела новых хозяев жизни оказывал притягательное
воздействие, устоять перед которым могли лишь очень немногие. Террор и акты
беззакония не оставались незамеченными, но, испытывая старую европейскую
раздвоенность «быть не в ладах с совестью или с требованиями века», все больше
людей переходило на сторону тех, кто, казалось, имел за собой историю.
В этой благоприятной обстановке режим приступил к тому, чтобы завоевать после
власти и людей.
Глава II
На пути к фюрерскому государству
Я стал рейхсканцлером не для того, чтобы действовать вразрез с тем, что я
проповедовал 14 лет.
Переход от первой фазы процесса завоевания власти ко второй прошёл без каких-
либо заминок, без колебаний и без проявлений тактической нерешительности.
Едва только летом 1933 года завершилось разрушение демократического
правового государства, как началась переплавка осколков в управляемое единство
тоталитарного фюрерского государства. «Власть у нас. Сегодня никто не может
оказать нам сопротивление. Но мы должны воспитать немца для этого государства.
Предстоит гигантская работа», – заявил Гитлер 9 июля на встрече с СА,
характеризуя задачи на будущее.
Дело в том, что Гитлер никогда не хотел утверждения одного только господства
насилия. Суть и мотивы его феномена не объяснить только одной жаждой власти, и
как объект изучения современных форм тирании его трудно постичь. Конечно,
власть, её почти неограниченное, неподотчетное использование значили для него
много, но он никогда не довольствовался этим. Ни на миг не ослабевавшее
упорство, с которым он завоёвывал её, расширял, использовал и в конце концов
израсходовал, – весомое свидетельство того, что он был рождён быть не просто
тираном. Он был зациклен на своей миссии отразить смертельную угрозу Европе и
арийской расе и хотел создать с этой целью «непоколебимую мировую империю».
Анализ истории, в особенности современной эпохи, показал ему, что для этого
требуются не только материальные средства власти – лишь великая «революция,
сопоставимая с русской» может развить огромную динамику, отвечающую этой
цели.
Как всегда, он и эту задачу осмысливал прежде всего в категориях психологии и
пропаганды. Только в этот период – позже мы с такой ситуацией никогда не
встретимся – он чувствовал свою зависимость от толпы и следил за каждой её
реакцией с прямо-таки боязливой озабоченностью. Он боялся непостоянства
настроений не только как сын и выразитель демократической эпохи, но и в силу
своей индивидуальной потребности в восторженном одобрении. «Я не диктатор и
никогда не буду диктатором», – сказал он как-то, пренебрежительно добавив, что
«став диктатором, может править любой фигляр». Хотя он отменил принцип
голосования, но от этого отнюдь не стал свободным; если внимательно вдуматься,
то господства по произволу лидера вообще нет, а есть лишь различные способы
формирования «общей воли»: «Национал-социализм всерьёз реализует
демократию, которая выродилась в условиях парламентаризма, – заявил он. – Мы
выбросили на помойку устаревшие институты именно потому, что они больше не
служили поддержанию плодотворных отношений с нацией в её совокупности, а
приводили к болтовне, к наглому обману». То же самое имел в виду и Геббельс,
который заметил, что в век политизации масс народами нельзя править, «вводя
чрезвычайное положение и комендантский час с девяти часов вечера»: или даёшь
им идеал, предмет для их фантазии и привязанности, или они пойдут своей
дорогой. Наука того времени говорила о «демократическом цезаризме».
Этой политической практике соответствовала установка на то, чтобы не оставлять
психологическую обработку и мобилизацию нации на волю случая или каприза и
уж тем более не ставить в зависимость от суждений критически настроенных
людей, а превратить её в результат последовательного, тоталитарного
пронизывания всех общественных структур плотной системой надзора,
регламентации и управления, которая, с одной стороны, нацелена на то, чтобы
«обрабатывать людей до тех пор, тока они не окажутся в полной нашей власти», а,
с другой, охватывать каждую
