стояли такие имена, как Биндинг, Хальбе, фон Мало, Понтен и фон Шольц, другое
обращение было подписано такими авторитетнейшими учёными, как Пиндер,
Зауэрбрух и Хайдеггер.
Параллельно с этим было множество индивидуальных выражений одобрения.
Герхард Гауптман, которого Геббельс целые годы издевательски титуловал
«профсоюзным Гёте», выступил со статьёй, заголовок которой был придуман
редакцией, но тем не менее отражал его позицию: «Я говорю „Да!“ Ханс Фридрих
Блунк свёл ожидания, связанные с началом новой эры, к формуле: „Смирение
перед богом, честь рейху, расцвет искусств“, в то время как историк литературы
Эрнст Бертрам сочинил „заклинание огня“ для того акта сожжения книг, где
нашли свой конец произведения его друга Томаса Манна: „Отбросьте, что вас
смущает /Прокляните, что вас соблазняет, /Что возникло без чистой воли!/ В огонь
то, что вам угрожает!“ Даже Теодор В. Адорно находил в положенном на музыку
цикле стихов Бальдура фон Шираха „сильнейшее воздействие“, провозглашённого
Геббельсом „романтического реализма“.
А тем временем только за первые недели новой власти страну покинули 250
известных учёных, другие подвергались частым притеснениям, запретам на
профессию или издевательским административным придиркам. Представителям
питавшего амбиции в области культуры режима скоро пришлось признать, что
первое «лето искусств» в Германии являет собой скорее картину поля битвы, чем
зреющего урожая.
Начиная с августа 1933 года серией уведомлений сообщалось, что имперский
министр внутренних дел лишил гражданства многих деятелей искусства,
писателей и учёных, в том числе Лиона Фейхтвангера, Альфреда Керра, Генриха и
Томаса Маннов, Анну Зегерс, Теодора Пливье и Альберта Эйнштейна. Но
оставшиеся, «не ломаясь», заняли освободившиеся места в академиях и на
праздничных банкетах, стыдливо делая вид, что не замечают трагедию изгнанных
и запрещённых. К кому бы режим не обращался – все шли служить ему: Рихард
Штраус, Вильгельм Фуртвенглер, Вернер Краус, Густав Грюндгенс – конечно, не
все из слабости или приспособленчества, может быть, их увлекли за собой порыв
захвата власти, чувство национального подъёма, которое пробуждало почти
непреодолимую потребность встать в строй со всеми, самому «унифицировать»
себя. Другими руководило намерение укрепить позитивные силы в «великом
народном движении, устремлённом к возвышенным идеалам» национал-
социализма, взять под свою мудрую опеку честных, но примитивных нацистских
драчунов, сублимировать их первобытную энергию, придать утончённость
«преследующим самые добрые намерения, но ещё сырым идеалам „человека из
народа“ Адольфа Гитлера» и таким способом «показать впервые самим национал-
социалистам», что действительно кроется в их тёмном порыве, и тем самым
создать возможность возникновения «более совершенного» национал-социализма».
Часто встречающаяся в революционную эпоху надежда, что удастся предотвратить
худший вариант, причудливо сочеталась с представлением, согласно которому
великая сцена национального братания даёт неповторимый шанс внести
духовность в «грязную политику». Гораздо вероятнее, что именно в таких
интеллектуальных иллюзиях, а не в трусости и приспособленчестве, которые тоже
были распространены, заключается специфическая немецкая преемственность
национал-социализма.
Но наше понимание происшедшего будет не полным, если мы не примем во
внимание доминирующее ощущение эпохального поворота. Никогда не
закрывавшийся вопрос о корнях успеха откровенно антидуховного гитлеровского
движения находит ответ в среде писателей, профессоров и интеллектуалов не в
последнюю очередь в антидуховной тенденции самой эпохи.
Над временем властвовало широкое антирационалистическое настроение, которое
противопоставляло духу как «самой неплодотворной из всех иллюзий» «исконные
силы жизни» и предвещало конец господству разума. В Германии его прежде всего
порождала реальная действительность республики, которая своей трезвостью и
эмоциональной скудостью, казалось, с предельной ясностью подтверждала
несостоятельность рациональных принципов. Даже Макс Шелер истолковал в
докладе 20-х годов иррациональные движения времени как процесс
«оздоровления», «систематичный бунт инстинктов в человеке нового века против
утрированной интеллектуальности наших отцов», отмежевавшись, правда, от тех,
кто пренебрежительно относится к духу; как политический прорыв в ходе этого
процесса и понимали в основном победу гитлеровского движения – как самое
последовательное осуществление в политическом пространстве склонностей к
бегству в псевдорелигию, ненависти к цивилизации и «отвращения к
мудрствованиям познания». Именно этим национал-социализм оказывал
соблазнительное воздействие на многих интеллектуалов в изолированности своего
книжного мира, жаждавших братания с массами, приобщения к их жизненной
силе, целостности и исторической действенности.
Слабостью было также антипросвещенческое настроение времени, а склонность к
нему – общеевропейским явлением. В то время, как обладавший сильным
национальным чувством консервативный писатель Эдгар Юнг заявил о своём
«уважении к примитивности народного движения, к боевой силе победивших
гауляйтеров и штурмфюреров», не кто иной, как Поль Валери находил
«очаровательным, что нацисты так беспредельно презирают духовность». В
наиболее впечатляющем виде весь набор мотивов – заблуждений, надежд,
самоискушений – предстаёт в знаменитом письме поэта Готфрида Бенна,
адресованном эмигрировавшему Клаусу Манну:
«Я по сокровенно личным мотивам за новое государство, ибо это мой народ
прокладывает здесь себе путь вперёд. Да кто я такой, чтобы держаться особняком,
разве я знаю, как можно было бы сделать лучше? – Нет! Я могу пытаться
направить его в меру своих сил туда, куда бы мне хотелось, чтобы он шёл, но если
мне это не удастся – он останется моим народом. Народ – это так много! Моим
духовным и экономическим существованием, моим языком, моей жизнью, моими
человеческими связями, всей суммой отложившегося в моём мозгу я обязан в
первую очередь этому народу. Этому народу принадлежали предки, в этот народ
вольются дети. Поскольку я вырос в деревне, среди стад, я ещё знаю, что такое
Родина.
Большой город, индустриализм, интеллектуализм, все тени, которые бросает век
на мои мысли, все силы столетия, которым я даю отпор моим творчеством – бывают
моменты, когда вся эта мучительная жизнь исчезает и остаются только равнина,
простор, времена года, земля, простое слово – народ».
Такие высказывания показывают, сколь слабо отражает суть национал-социализма
и его специфической и соблазнительной силы критика его идеологической
бедности: тот факт, что по сравнению с абстрактными системами левых он мог не
слишком много – лишь тепло коллектива: толпы народа, разгорячённые лица,
крики одобрения; поднятые в приветствии руки, делал национал-социализм
привлекательным для интеллектуальности, которая давно была в отчаянии от себя
самой и из всех теоретических споров эпохи вынесла то убеждение, что при
помощи «мыслей уже больше не приблизиться к пониманию вещей»: именно
потребность в бегстве от идей, понятий и систем к какой-нибудь простой,
несложной принадлежности дала национал-социализму так много перебежчиков.
Эту потребность в принадлежности национал-социализм стремился удовлетворить
при помощи множества все новых и новых социальных форм общения: одна из
основных идей Гитлера, усвоенных им в социальной заброшенности его молодости,
состояла в том, что человек хочет быть частицей чего-то целого. Было бы
заблуждением видеть только элемент принуждения в многочисленных партийных
структурах, в политизированных профессиональных объединениях, палатах,
ведомствах, союзах, которые теперь заполонили всю страну.
Практика, при которой каждый отдельный человек в любом возрасте, при любом
занятии, даже в часы досуга и развлечения был «охвачен», и его личным делом
оставался только сон, как это порой заявлял Роберт Лей, отвечала
распространённой тяге к социальному участию. Когда Гитлер регулярно заверял,
что он всегда требовал от своих сторонников только жертв, он не преувеличивал;
он действительно открыл забытую истину, что люди испытывают потребность быть
встроенными в общую систему, что есть желание «слиться» и что возможность
самопожертвования для сознания широкой массы часто больше значит, чем
интеллектуальное пространство свободы.
Одно из самых примечательных свершений Гитлера – это то, что он сумел
преобразовать в целенаправленную общественную энергию все пробуждённые той
весной смутные порывы. Тон, который он избрал: «Бросим вызов самим себе!»,
вызывал энтузиазм народа, замученного безработицей, нуждой и голодом, и почти
идеалистическое стремление отдать себя общему делу. Никто не смог бы так
убедительно сказать народу: «Замечательно жить в такое время, которое ставит
перед людьми великие задачи». Его ненасытная жажда контакта с
общественностью вылилась в беспрерывную вереницу поездок и речей, и хотя по
сути дела ничего не происходило, все тем не менее преображалось. «Слова, –
сказал Эрнст Рем, неверяще и удивлённо глядя на Гитлера, – ничего кроме слов, и
всё же миллионы сердец за него – просто фантастика».
Бесконечными церемониями заложения Первого камня и Первой лопаты вырытой
земли на развернувшихся стройках он создал своего рода сознание мобилизации,
сотнями речей, призывающих взяться за дело, он открывал работы по
строительству объектов, которые вскоре, используя военный жаргон режима,
разрослись до целых трудовых битв, с триумфом завершаясь победами у конвейера
или прорывами на полях.
Поддерживаемый такими штампами как бы военный настрой подхлёстывал волю к
жертвам, которая ещё больше подогревалась стимулирующими, порой, правда,
доходившими до гротеска лозунгами: вроде такого, например, как «Немецкая
женщина опять вяжет!».
Равно как государственные праздники, торжества и парады, эти стилизованные
средства были нацелены на то, чтобы сделать новый режим популярным за счёт
наглядности.
Артистический темперамент редко где ещё проявлялся с такой ясностью, как в
способности переводить абстрактный характер современных политических и
общественных взаимосвязей на язык простых образов. Конечно, массы были в
политическом отношении в положении младенцев, которых водят на помочах, их
права были урезаны или ликвидированы. Но их былая зрелость мало что дала им,
они вспоминали о ней с пренебрежением, в то время как непрерывная
самореклама Гитлера, его страсть к выпячиванию своего «я» вызывали явное
чувство причастности к делам государства. После годов спада многим казалось,
что их деятельность опять обретает смысл; труд, каким бы он ни был скромным,
возвышался до уровня доблести; и даже можно сказать, что Гитлер, действительно,
в какой-то степени распространил то сознание, которого он добивался, говоря о
«чести быть гражданином этого рейха, будучи хоть подметальщиком улиц».
Эта способность пробуждать инициативу и веру в свои силы были тем более
удивительна, что Гитлер не располагал никакой конкретной программой. На
заседании кабинета 15 марта он впервые признал свою дилемму, заявив, что надо
направить внимание народа митингами, пышными зрелищами, акциями «на чисто
политические дела, потому что с экономическими решениями надо пока
подождать», уже в сентябре на открытии работ по строительству участка
автострады Франкфурт-Гейдельберг в его речь вкралась обмолвка: теперь
необходимо «сперва запустить где-нибудь (!) маховик немецкой экономики
большими, монументальными работами».
Вся концепция, – заверял Герман Раушнинг, – «с которой Гитлер взял власть,
состояла в безграничной вере в свою способность уж как-нибудь справиться с
делами по примитивному, но действенному принципу: надо приказать – и дело
пойдёт. Может быть, не очень блестяще, но какое-то время все же продержимся, а
там увидим, как быть дальше».
При данных обстоятельствах эта концепция оказалась своего рода волшебной
формулой, поскольку она годилась для преодоления господствующего чувства
безысходности. И хотя улучшение материального положения стало ощущаться
только с 1934 года, концепция производила почти с первых же дней огромное
«суггестивное консолидирующее воздействие».
Одновременно она обеспечила Гитлеру значительное поле манёвра, которое
позволяло ему приспосабливать свои намерения к меняющимся требованиям,
стиль его правления по праву характеризовали как «перманентную
импровизацию».
Сколь решительно он настаивал на неизменности партийной программы, столь же
велика была его постоянная боязнь тактика «привязать» себя к какой бы то ни
было линии. Чтобы полностью развязать себе руки, он сразу же в первые месяцы
запретил печати самостоятельно публиковать цитаты из «Майн Кампф».
Обосновывалось это тем, что мысли вождя оппозиционной партии могут не
совпадать с соображениями главы правительства. Даже воспроизведение одного из
25 пунктов партийной программы было не разрешено по той причине, что в
будущем дело не за программами, а за практической работой. «Новый
рейхсканцлер пока отказывается дать развёрнутую программу, – отмечалось в
одной публикации, отражавшей позицию национал-социалистов, – что вполне
понятно с его точки зрения (как говорится в одном берлинском анекдоте:
„Партайгеноссе номер один не отвечает“)». Один из бывших партийных
функционеров сделал, опираясь на эти наблюдения, вывод о том, что у Гитлера
никогда не было точно определённой цели и тем более стратегического плана, и
действительно,
