выходил за рамки первоначального повода: он вынес своё решение на первый
плебисцит единства, который подготавливался с огромным привлечением средств
пропаганды, соединив с этим новые выборы в рейхстаг, избранный 5 марта состав
которого, определившийся ещё отчасти веймарским многопартийным спектром,
был теперь анахронизмом.
В исходе плебисцита можно было не сомневаться.
Накапливавшееся годами чувство унижения, глубокой обиды за бесчисленные
притеснения, с помощью которых Германию дискриминировали и держали в
положении побеждённой страны, вырвалось теперь на свободу и даже критически
настроенные люди, которые скоро перешли к активному сопротивлению,
превозносили исполненный самосознания жест Гитлера: их объединила
потребность, как докладывал британский посол в Лондон, отомстить Лиге наций за
её никчёмность, которую она часто демонстрировала. Поскольку Гитлер увязал
голосование по вопросу выхода с оценкой своей политики в целом, соединив эти
два элемента в один, сформулированный в общем виде вопрос, люди лишены были
возможности одобрить решение о выходе, но осудить политику внутри страны.
Вследствие этого плебисцит стал одним из самых эффективных шахматных ходов в
процессе внутреннего укрепления власти.
24 октября Гитлер сам открыл кампанию большой речью в берлинском Дворце
спорта, плебисцит был назначен на 12 ноября, на следующий день после 15-й
годовщины перемирия в 1918 году. Поставленный перед вызовом плебисцита,
Гитлере взвинтился до пароксизма типа транса: «Я заявляю, – кричал он массам, –
что я в любой момент лучше умру, чем подпишу какой-нибудь документ, который,
по моему глубочайшему убеждению, ничего не даёт немецкому народу», он также
просил нацию, «если я когда-либо допущу такую ошибку или если народ сочтёт
мои действия не заслуживающим его поддержки, казнить меня: я твёрдо приму
заслуженное!» И как всегда, в тех случаях, когда он чувствовал себя обиженным
или задетым, он демагогически упивался стенаниями из-за совершенной по
отношению к нему несправедливости. Рабочим заводов «Сименс-Шукерт-Верке» он
– в сапогах, брюках от мундира и тёмном цивильном пиджаке – кричал с
гигантской сборочной установки: «Мы готовы с удовольствием принять участие в
работе над любым международным договором – но только как равноправные
партнёры. В своей личной жизни я никогда не навязывал себя благородному
обществу, которое не хотело моего присутствия или не считало ровней себе. Мне
оно не нужно и у немецкого народа столько же характера. Мы нигде не играем
роль чистильщика сапог, людей второго сорта.
Нет, или дайте нам равные права, или мир больше не увидит нас ни на одной
конференции».
Опять, как в прошлые годы была развязана «плакатная война»: «Мы хотим чести и
равноправия!» В Берлине, в Мюнхене и Франкфурте по улицам ездили в своих
инвалидных колясках искалеченные фронтовики с плакатами «Павшие за
Германию требуют твоего голоса!». Примечательно, что часто использовались и
цитаты из выступлений британского премьер-министра периода войны Ллойд
Джорджа: «Справедливость на стороне Германии!» «А стала бы Англия долго
терпеть такое унижение?» Опять по стране прокатилась волна гигантских маршей,
акций протеста и массовых манифестаций. За несколько дней до принятия
решения страна замерла в полном молчании на две минуты в память о героях,
настраиваясь на соответствующий лад. Гитлер с обезоруживающим простодушием
заверял, что жизнь в Германии не потому налажена столь похоже на армейский
образец, чтобы проводить демонстрации против Франции, «а чтобы выразить
формирование своей политической воли, необходимой для ликвидации
коммунизма. Весь остальной мир, окопавшийся в неприступных крепостях,
создающий огромные авианосцы, конструирующий гигантские танки и
отливающий исполинские пушки, не может говорить об угрозе в связи с тем, что
немецкие национал-социалисты маршируют без оружия в колоннах по четыре и
тем самым наглядно выражают сплочённость немецкого народа, действенно
защищая её… Германия имеет не меньше прав на безопасность, чем другие
нации». На результатах голосования отразились не только все обиды народа,
который долго ощущал себя в положении деклассированного, но и усилившееся
запугивание: 95 процентов принявших участие в плебисците одобрили решение
правительства; хотя этот результат был подтасован и получен в результате
террористического принуждения, он тем не менее отражал тенденцию в
настроениях общественности. На одновременных выборах в рейхстаг из 45 млн.,
имевших право голосовать, свыше 39 млн. отдали свои голоса кандидатам единого
списка национал-социалистов. Этот день восторженно праздновался как «чудо
воскрешения немецкого народа», британский посол сэр Эрик Фиппс докладывал
своему правительству: «Одно бесспорно: позиция господина Гитлера неуязвима.
Даже в кругах, которые совершенно не одобряют национал-социализм, он резко
усилил свой авторитет выборами или, скорее, речами в ходе предвыборной
борьбы… Во всех прежних предвыборных кампаниях он, естественно, сражался за
свою партию и поносил врагов. В ходе нынешней… немцы увидели нового
канцлера, человека из крови и железа, и его выступления звучал совсем не так,
как речи бушевавшего на трибуне оратора двенадцать месяцев тому назад, речи
нациста, расправляющегося с марксистами».
Теперь Гитлер применил тактику последовательных нападений на международной
арене, которая столь успешно зарекомендовала себя при завоевании власти внутри
страны. Ещё не прошло замешательство из-за разрыва с женевским форумом и ещё
ощущалось раздражение его вызывающим шагом – обратить демократический
принцип плебисцита против самих демократий, как он уже опять захватил
инициативу, чтобы вступить в диалог с только что оскорблёнными на новых, более
благоприятных позициях. В середине декабря он отверг в своём меморандуме идею
разоружения, но заявил о готовности ограничиться оборонительными видами
оружия, если Германия получит право создать трехсоттысячную армию на
основании воинской повинности. Это было первым из тех сбалансированных с
поразительным чутьём предложений, которые целые годы до начала войны
создавали основу для его внешнеполитических успехов: они ещё были приемлемы
в качестве основы переговоров и рассчитаны всякий раз таким образом, чтобы на
них не пошли французы; и пока обе стороны в ходе выматывающих, мучительно
затягивающихся из-за французской недоверчивости дискуссий пытались
договориться о своей степени готовности к уступкам, Гитлер мог использовать
спор представителей и состояние, когда не было соглашений, для реализации
своих намерений без каких-либо помех.
Опять примерно месяц спустя, 26 января 1934 года, Гитлер сделал новый ход,
резко меняющий расклад на международной арене: он заключил пакт о
ненападении с Польшей сроком на 10 лет. Чтобы понять поразительный эффект
этого поворота курса, надо вспомнить традиционно напряжённые отношения
между этими странами, явно безнадёжно нарушенные разнообразными обидами.
Если не считать моральных вердиктов, пожалуй, ни одно другое положение
Версальского договора не воспринималось в Германии с такой горечью, как утраты
областей, перешедших к новому польскому государству, создание коридора,
который отделил Восточную Пруссию от остальной страны или возникновение
свободного города Данцига: это являлось причиной непосредственной ссоры
между обоими народами и очагом постоянной опасности, мало что оскорбляло так,
как акты самоуправства Польши на границе и правонарушения с её стороны в
ранние годы Веймарской республики, поскольку это не только показывало рейху
его слабость, но и задевало традиционное сознание немцев как господ над
вассальными славянскими народами. Поэтому каждый предполагал, что
стремление Гитлера к политике ревизий обратится первым делом против Польши,
которая, будучи союзником Франции, к тому же подпитывала немецкий комплекс
окружения недругами. Веймарская внешняя политика, включая Густава
Штреземана, всякий раз упорно сопротивлялась любым намерениям закрепить
гарантиями польские территориальные владения. Теперь Гитлер без долгих
раздумий отбросил в сторону эти чувства, которые владели прежде всего
дружественно настроенными к России дипломатическими, военными, а также
традиционными прусскими кругами. Такую же решимость продемонстрировал на
другой стороне маршал Пилсудский, который ввиду нервозной и половинчатой
политики Франции опрокинул прежнюю концепцию союзов Польши и, что
примечательно, связывал свои надежды с тем, что Гитлер как южный немец,
католик и «габсбуржец», далёк от той политической традиции, которой опасалась
Польша. Широко распространённое неверное представление о Гитлере как об
эмоциональном политике, который был марионеткой своих капризов и маний, с
редкой силой опровергается как раз этим примером. Конечно, он разделял
национальную ненависть к Польше, но его политику это не затрагивало. Хотя в
концепции великой экспансии на Восток вопрос о роли соседней страны странным
образом оказался открытым, можно все же предположить, что в оперировавших
целыми континентами видениях Гитлера для независимого маленького польского
государства места не было: уже в апреле 1933 года Гитлер дал понять Франсуа-
Понсе, что никто не может ожидать от Германии сохранения нынешнего состояния
на восточной границе, и примерно в то же время министр иностранных дел фон
Нойрат назвал взаимопонимание с Польшей «невозможным и нежелательным»,
чтобы «не исчезла заинтересованность мира к ревизии германо-польской
границы». Но пока Польша была самостоятельной, сильной в военном плане и
защищённой союзами, Гитлер исходил из ситуации, которую он не мог изменить, и
пытался, не поддаваясь эмоциям, повернуть её в свою пользу. «Немцы и поляки –
заявил он в своём отчётном докладе перед рейхстагом 30 января 1934 года, –
должны будут обоюдно смириться с фактом их существования. Поэтому
целесообразно так оформить то состояние, которое невозможно было устранить на
протяжении прошедшей тысячи лет и которое не будет устранено тысячу лет
спустя, чтобы обе нации могли извлечь из него максимальную пользу».
Выгода, которую получил Гитлер от этого договора, была действительно огромной.
Хотя пакт в самой Германии был и оставался малопопулярным, Гитлер мог
предъявить его миру все вновь и вновь как убедительное свидетельство своей воли
к взаимопониманию даже с извечными противниками, и на самом деле, как сэр
Эрик Фиппс отмечал в своём докладе в Лондон вскоре после этого события,
германский канцлер доказал, что он настоящий государственный деятель, принеся
известную долю своей популярности в жертву внешнеполитическому здравому
смыслу. Одновременно Гитлеру удалось дискредитировать систему Лиги наций,
которой все прошлые годы не посчастливилось решить опасную и таившую в себе
большой заряд напряжённости проблему германо-польского соседства, в
результате чего, как убедительно жаловался Гитлер, раздражение, казалось,
приняло «характер обоюдного наследственного политического порока». Без
видимых усилий, в ходе нескольких двусторонних переговоров он теперь устранил
эту проблему.
Наконец, договор доказывал также и хрупкость барьеров, возведённых вокруг
Германии. «В лице Польши падёт один из сильнейших столпов Версальского
мира», – сформулировал генерал фон Сект в своё время одну из
внешнеполитических максим Веймарской республики, явно при этом имея ввиду
устранение соседнего государства при помощи военной акции; теперь Гитлер
продемонстрировал, что при наличии воображения политическими средствами
можно добиться гораздо большего эффекта. Союз освобождал Германию не только
от угрозы войны на два фронта – со стороны Польши и Франции, но и безвозвратно
выламывал крупный блок из системы коллективного обеспечения мира.
Женевский эксперимент, по сути дела, уже в тот момент потерпел крушение,
Гитлер перечеркнул его «с первого же захода», прежде всего надо отметить, что
он заставил играть роль нарушителя спокойствия Францию, о чью мощь и
неуступчивость набила себе шишки веймарская внешняя политика. Отныне он мог
пустить в ход ту политику двусторонних переговоров, союзов и интриг, без которой
не могло быть его внешнеполитической стратегии; его шанс на успех состоял в
том, что ему противостоял не сплочённый фронт, а всего лишь изолированные друг
от друга противники. Вновь началась игра, которую он так виртуозно инсценировал
и довёл до успешного финала на внутриполитической сцене. Игроки
противоположной стороны уже поджимали. Первым был, уже в феврале 1934 года,
британский лорд-хранитель печати Антони Иден.
К числу наиболее эффективных приёмов воздействия на ход переговоров
относилось то чувство изумления, которое вызывал сам Гитлер своим поведением.
Он вступил на пост без какого-либо опыта ведения правительственных дел, не был
депутатом, не знал ни дипломатического этикета, ни официального стиля и,
очевидно, не имел никаких представлений о мире. Как в своё время Гугенберг,
Шляйхер, Папен и масса других деятелей, Идеи, Саймон, Франсуа-Понсе или
Муссолини также полагали, что имеют дело с капризным, ограниченным
партийным вождём, обладающим, правда, некоторым демагогическим талантом.
Человек заурядной внешности, который явно
