запоминающийся образ при помощи усиков, чёлки и мундира и производил в
гражданской одежде впечатление скорее имитации того деятеля, за которого он
себя выдавал, был некоторое время излюбленным предметом насмешек в Европе,
где он фигурировал как своего рода «Ганди в прусских сапогах» или слабоумный
Чарли Чаплин на слишком высоком для него канцлерском троне: во всяком случае,
как в высшей степени «экзотическое» явление – так иронично писал один
британский наблюдатель, как один из тех «чокнутых мулл», которые в своей
полной причуд частной жизни не курят, не пьют, придерживаются вегетарианства,
не ездят на лошадях и осуждают охоту».
Тем больше бывали поражены партнёры Гитлера по переговорам и посетители при
личной встрече с ним. В течение многих лет он всякий раз приводил их в
замешательство рассчитанным до тонкостей поведением государственного деятеля
– это амплуа давалось ему легко – и добивался тем самым часто решающего
психологического перевеса на переговорах. Иден был удивлён «светскими, почти
элегантными» манерами Гитлера, он был изумлён, встретив владеющего собой и
приветливого человека, «который с пониманием прислушивался ко всем
возражениям и отнюдь не был мелодраматическим актёром на проходных ролях»,
каким его представляли: Гитлер разбирался в том, что говорил, вспоминает Иден,
его тогдашнее безграничное удивление ещё чувствуется в замечании, что
немецкий канцлер полностью владел предметом переговоров и ни разу, даже по
частным вопросам, не был вынужден советоваться со своими экспертами. Сэр
Джон Саймон сказал как-то позже фон Нойрату, что Гитлер был в беседе
«превосходен и очень убедителен», что его прежнее представление о нём было
совершенно неверным. Гитлер поражал своей находчивостью. На
многозначительный намёк британского министра иностранных дел, что
англичанам нравится, когда договоры соблюдают, он изобразил полное иронии
удивление и ответил: «Так было не всегда. В 1813 году договоры запрещали
немцам иметь армию. Но я что-то не припомню, чтобы Веллингтон сказал при
Ватерлоо Блюхеру: „Ваша армия незаконна, извольте удалиться с поля битвы!“
Когда он встречался в июне 1934 года с Муссолини, он умело сочетал, по
свидетельству одного из дипломатов, „достоинство с приветливостью и
открытостью“ и произвёл „сильное впечатление“ на поначалу скептически
настроенных итальянцев; Арнольда Тойнби поразил экскурс относительно роли
Германии как стража на востоке Европы, который, по его воспоминаниям,
отличался необыкновенной логикой и ясностью: Гитлер неизменно
демонстрировал собранность, подготовленность, нередко – любезность и умел, как
отметил после одной встречи Франсуа-Понсе, создать видимость „самой полной
откровенности“.
Большое число иностранных посетителей в свою очередь значительно отразилось
на престиже Гитлера. Подобно немцам, которые приходили посмотреть и
подивиться на него как на цирковой номер, они теснились растущей толпой,
расширяя ауру величия и восхищения, которая окружала его.
Они с жадностью ловили его слова о том, как жаждет народ порядка и работы, о
его воле к миру, которую он любил связывать со своим личным опытом
фронтовика, слова, которые демонстрировали понимание его повышенного чувства
чести. Уже в то время стало обычным делом не в последнюю очередь в самой
Германии проводить различие между фанатичным партийным политиком
прошлого и осознавшим свою ответственность реалистом настоящего; и впервые с
кайзеровских времён у большинства опять было чувство, что оно может
идентифицировать себя с собственным государством, не испытывая сожаления,
озабоченности и тем более стыда.
С этими успехами фигура вождя и спасителя стала беспрецедентной силой
оглушительной, пронизанной метафизическими тонами пропаганды. На утренней
манифестации 1 мая Геббельс затягивал свою речь до тех пор, пока борющееся с
облаками солнце не пробилось сквозь них лучами – и тут в сияющем свете перед
массами появился Гитлер: только такая тщательно обдуманная символика
придавала образу вождя ранг сверхъестественного принципа. Вплоть до уровня
мельчайших ячеек общества все социальные отношения группировались вокруг
этого типа: ректор считался «вождём университета», предприниматель – «вождём
предприятия», наряду с этим существовало огромное количество партийных
вождей: в 1935 году – около 300 тысяч, в 1937 году уже свыше 700 тысяч, а во
время войны со всеми побочными подразделениями и подчинёнными
организациями почти два миллиона. В Гитлере все эти всеохватные отношения
«вождь-ведомые», в которые был встроен каждый человек, находили своё
псевдорелигиозное и возвышенное надо всем земным завершение, один
экзальтированный член церковного совета из Тюрингии заверил даже: «В образе
Адольфа Гитлера к нам пришёл Христос». Личность и судьба великого, одинокого,
избранного мужа, который поборол беду и взял её тяготы на себя, стали предметом
многочисленных стихов или драм о вожде. В пьесе Рихарда Ойрингера «Немецкие
страсти господни», которая была с большим успехом поставлена летом 1935 года и
превозносилась как образец национал-социалистической драматургии, он явился
как воскресший Неизвестный солдат, с терновым венком из колючей проволоки на
главе, в мир спекулянтов, акционеров, интеллектуалов и пролетариев,
представителей «ноябрьского государства», потому что ему, как было там сказано
на фоне постоянных ассоциаций с христианскими мотивами, стало «жалко народ».
Когда бешеная толпа хочет исхлестать и распять его, он останавливает её, явив
чудо, и ведёт нацию к «винтовке и станку», примиряет живых с павшими на войне
в народном сообществе «третьего рейха», а затем его раны «засияли лучезарным
светом», и он вознёсся на небо со словами: «Свершилось!» В указании режиссуре
говорится: «С небес звучит, как в храме, орган, выражающий печаль расставания.
По ритму и гармоническому ладу созвучие с маршевой песней».
В близком родстве с подобными литературными «шедеврами» возникла обширная
культура китча, которая надеялась поживиться на моменте и благоприятной
конъюнктуре: предлагались подставки для метёлочек под названием «Добрый
Адольф», копилки принимали форму фуражек штурмовиков, изображения Гитлера
появились на галстуках, а свастика – на пепельницах и круглых картонках под
пивные кружки.
Национал-социалисты предостерегающе указывали на то, что изображение фюрера
используется и профанируется толпой «дельцов от искусства».
Такое безудержное восхваление явно подействовало, несмотря на такие
возражения, и на самого Гитлера. Хотя он рассматривал искусно созданный вокруг
него вихрь преклонения не в последнюю очередь как средство психологической
тактики:
«Массе нужен идол», – заявил он, в нём все яснее стали проступать гибридные
черты «вождя-папы римского», которые в начале захвата власти отошли на задний
план. Уже 25 февраля 1934 года Рудольф Гесс с королевской площади в Мюнхене
под грохот орудийной канонады привёл к присяге примерно миллион
политических руководителей, вожатых «Гитлерюгенда» и руководителей службы
трудовой повинности, по радио звучала клятва: «Адольф Гитлер – это Германия, а
Германия – это Адольф Гитлер. Кто присягает Гитлеру, присягает и Германии».
Получая соответствующий настрой от своего фанатичного окружения, он все
больше вживался в эту формулу, которая была к тому времени теоретически
обоснована обширной литературой по государству и праву: «Новый и решительный
момент в фюрерском государстве состоит в том, что оно преодолевает присущее
демократии деление на правителей и управляемых в единстве, в котором
сливаются фюрер и его приверженцы». Все интересы и общественные антагонизмы
в его особе устранялись, фюрер обладал властью обязывать и освобождать от
обязательств, он знал путь, миссию, закон истории. Полностью в духе этого
представления Гитлер в своих речах демонстративно вёл счёт на столетия и порой
намекал на своё особое отношение к провидению: он дезавуировал ожидание
реализации программы со стороны многочисленных «старых борцов», таким же
образом он, например, заставил своих данцигских сторонников, как слепое
дисциплинированное орудие, резко развернувшись, выполнить столь же резкий
поворот в политике по отношению к Польше, не считаясь с местными интересами.
«Все с Германии начинается с этого человека и замыкается на нём!», – писал его
адъютант Вильгельм Брюкнер.
Чем увереннее и неуязвимей чувствовал себя Гитлер в обладании властью, тем
явственнее проступали старые черты человека богемы, состояния апатии и
перепады настроения.
Пока он ещё придерживался распорядка работы, ровно в десять часов утра входил
в свой рабочий кабинет и не без удовлетворения показывал вечерним посетителям
на горы отработанных дел. Но всё же он всегда ненавидел дисциплинирующий груз
регулярной работы, «одна-единственная гениальная идея, – имел он обыкновение
уверять, – ценнее целой жизни добросовестного бюрократического труда».
Поэтому как только прошло первое увлечение работой канцлера, то окрыляющее
вдохновение, которое исходило от исторической обстановки, письменного стола и
рабочих принадлежностей Бисмарка, он стал забрасывать и эти дела – как в годы
юношества игру на пианино, школу, рисование и, собственно говоря, рано или
поздно все, в конце и саму политическую игру – но только не основные установки,
определявшиеся в равной степени страхом и честолюбием.
Примечательно, что его образ жизни вскоре снова приобрёл нечто от
швабингского кондотьерского стиля 20-х годов. Всегда в пёстрой компании
сомнительных деятелей искусства, драчунов и адъютантов, тянувшихся за ним
наподобие караван-сарая, Гитлер начал череду непрестанных поездок по стране,
он как будто метался между рейхсканцелярией, Коричневым домом,
Оберзальцбергом, Байрейтом, площадями манифестаций и залами собраний,
может быть, тут был ещё и замысел распространять чувство своей вездесущности.
Например, 26 июля 1933 года он выступил с речью перед делегацией 470 молодых
итальянских фашистов, в 14 часов принимал участие в похоронах адмирала фон
Шрёдера, а в 17 часов был уже в вагнеровском театре в Байрейте, 29 июля, все ещё
в Байрейте, он был почётным гостем на приёме у Винифред Вагнер, а на
следующий день возложил венок на могилу композитора. Во второй половине дня
он выступил на Германском спортивном празднике в Штутгарте, затем направился
в Берлин, потом на встречу с рейхс – и гауляйтерами в Оберзальцберг, а 12 августа
участвовал в торжестве памяти Рихарда Вагнера, в Нойшванштайне, где он назвал
себя в речи человеком, завершившим планы Людвига II.
Отсюда он на одну неделю вернулся Оберзальцберг, 18 августа выехал на
подготовку предстоящего партийного съезда в Нюрнберг, а днём позже на
совещание с командованием СА и СС в Бад-Годесберг. По единодушным
свидетельствам очевидцев, уже теперь, когда появилась уверенность в прочности
успеха, стали проявляться наблюдавшиеся в ранние годы резкие изменения в
желаниях и интересах в течение дня, часто он как бы долго плыл по течению, не
принимая решений, чтобы внезапно развить взрывную энергию, прежде всего в
вопросах, касающихся власти. Он скоро стал, не скрывая этого, уклоняться от
выполнения многочисленных обременительных, рутинных, связанных с его постом
обязанностей и ходить вместо этого в оперу и кино, в те месяцы он перечитал все
тома Карла Мая (примерно 70 книг), о которых он позже, в кульминационный
момент войны, сказал, что они открыли ему глаза на мир, именно этот стиль
открытой праздности вызвал саркастическое замечание Освальда Шпенглера, что
«третий рейх» представлял собой «организацию безработных посредством
уклонения от работы». Розенберг, например, тоже расстроился, когда Гитлер
предпочёл устроенному им митингу балет на льду. Уже в прежние годы Готфрид
Федер хотел приставить к Гитлеру офицера, который следил бы за порядком и
выполнением программы дня, теперь же Геббельс заверял с характерной для него
любовью к выспренним формулировкам: «То, что мы постоянно стремимся…
осуществить, стало у него в мировых масштабах системой. Его способ творчества –
способ подлинного деятеля искусства, независимо от того, в какой бы области он
ни действовал».
В исторической ретроспективе можно сказать, что за первый год канцлерства
Гитлер добился удивительно многого: устранил Веймарскую республику,
осуществил важнейшие шаги по созданию замкнутого на него лично фюрерского
государства, централизовал, политически унифицировал нацию и довёл её до
первых стадий превращения в послушное орудие, в качестве которого он её
рассматривал, как и все другое; он положил начало перелому в экономике,
освободился от пут Лиги наций и завоевал уважение заграницы. За короткое время
многообразное свободное общество с его множеством центров власти и влияния
превратилось в «чистую, ровную, послушную золу»: как формулировал он сам,
«был устранён целый мир воззрений и институтов и на его место
