собственный исполнительный орган и одновременно приступил к формированию
собственной системы подсудности СА, которая вводила жесточайшие наказания за
бесчинства, грабёж, кражу или разграбление со стороны СА, но в то же время
предусматривала, что «соответствующий командир СА имеет право судить за
убийство члена СА до 12 человек вражеской организации, подготовившей
убийство», одновременно Рем старался закрепиться в администрации земель, в
академической и журналистской сферах, а также демонстрировать всесторонний
характер особых притязаний СА. Его недовольство выплёскивалось в
многочисленных критических суждениях об антисемитизме, внешней политике,
устранении профсоюзов или подавлении свободы мнений.
Он ожесточённо выступал против Геббельса, Геринга, Гиммлера и Гесса и, кроме
того, своими планами включить массовую коричневую рать в гораздо меньший по
численности рейхсвер и создать национал-социалистическую милицию
спровоцировал враждебность ревниво защищавшего свои традиции и привилегии
генералитета. Глубоко оскорблённый многочисленными тактическими
соображениями Гитлера, он откровенно выражал своё раздражение среди друзей:
«Адольф – подлец, – ругался он. – Он предаёт всех нас. Только с реакционерами и
якшается. Старые товарищи ему слишком плохи. Набрал себе генералов из
Восточной Пруссии. Они теперь его доверенные люди… Адольф точно знает, чего я
хочу. Я это ему достаточно часто говорил. Не надо копии кайзеровской армии.
Сделали мы революцию или нет?.. Нужно что-то новое, понимаете меня? Новая
дисциплина. Новый принцип организации. Генералы – старые рутинёры. У них
никогда новой идеи не появится.
А Адольф остаётся штафиркой, «художником», витает в облаках. Думает о том,
чтоб его оставили в покое. Будь его воля, сидел бы себе в горах разыгрывал
Всевышнего. А мы стой без дела, хотя руки чешутся… Сейчас у нас есть
уникальная возможность совершить новое, великое, перевернуть весь мир. А
Гитлер меня кормит обещаниями. Хочет, чтобы всё шло своим чередом. Надеется,
что потом произойдёт чудо небесное. Это подлинное «я» Адольфа. Хочет
унаследовать готовую армию, чтоб ему её сформировали «спецы». Когда я слышу
это слово, хочется рвать и метать. А потом, говорит он, сделает её национал-
социалистической. Но сперва отдаст её под начало прусским генералам. Откуда
там потом взяться революционному духу? На своих местах остаются старые козлы,
которым новую войну не выиграть. Как вы все ни старайтесь, очки вы мне не
вотрёте. Тут вы губите душу нашего движения».
Судя по всему, Гитлер никогда не думал всерьёз о том, чтобы следовать идеям
Рема. В давнем спорном вопросе о задачах СА он и после завоевания власти
считал, что коричневые соединения должны выполнять не военную, а
политическую функцию, что они составляют «ударную команду Гитлера», а не
кадры революционной армии. Тем не менее внешне он вёл себя поначалу
нерешительно, явно надеясь найти среднюю линию, соединяющую амбиции Рема и
притязания рейхсвера. Бесспорно, он испытывал глубокую, подкреплённую опытом
1923 года неприязнь к заносчивым, негнущимся «старым рутинёрам» с моноклями,
Гиммлер как-то слышал, как он сказал о генералах: «Они будут ещё раз стрелять в
меня!» Но без их поддержки было немыслимо завершить захват власти. Старые
чувства обиды не могли вычеркнуть из памяти основные уроки ноябрьского путча:
никогда больше не вступать в открытый конфликт с вооружёнными силами. Своё
тогдашнее поражение он объяснял враждебностью армии, как и успех 1933 года
поддержкой или благосклонным нейтралитетом руководства рейхсвера. Кроме
того, их профессиональные знания представлялись ему безусловно необходимыми
для начавшегося уже ранним летом 1933 года перевооружения, от которого в свою
очередь зависело своевременное осуществление его планов экспансии.
Далее, только регулярная армия располагала той наступательной мощью, которая
отвечала его намерениям, в то время как милиция в том общем виде, в каком её
представлял себе Рем, была в строгом смысле инструментом обороны.
Кроме того, первый опыт личного общения с верхушкой рейхсвера явно ослабил
недоверие Гитлера. Как в министре фон Бломберге, так и в новом руководителе
аппарата министра полковнике фон Райхенау он нашёл двух партнёров, которые
почти безоговорочно следовали его курсу, правда, по разным мотивам. Один в силу
лабильности темперамента, которому нечего было противопоставить
целеустремлённому искусству Гитлера подчинять себе других, кроме мечтательной
податливости; фон Бломберг, что характерно, был поочерёдно сторонником
демократических убеждений, антропософии, идеи прусского социализма, после
поездки в Россию – «почти коммунизма», и, наконец, все большим поклонником
авторитарных идей, пока не стал со всем энтузиазмом поклоняться новому идолу –
Гитлеру. В 1933 году в одно мгновение, заверял позже Бломберг, он неожиданно
обрёл вещи, которых больше никогда не ожидал: веру, преклонение перед одним
человеком и полную преданность одной идее. От одного дружеского слова Гитлера
у него к глазам, по свидетельству современника, подступали слезы, порой он даже
говорил, что сердечное рукопожатие фюрера иногда излечивало его от простуды.
Другой же, Райхенау, человек трезвого макиавеллистского склада ума, который в
своих честолюбивых устремлениях не поддавался эмоциям и видел в национал-
социализме не предмет убеждений или увлечений, а идеологию массового
движения, революционный порыв которого он хотел использовать как для личной
карьеры, так и для укрепления позиций армии в структурах власти, в данный же
момент он хотел его приручить. Холодный и интеллигентный, волевой в принятии
решений, хотя и не без признаков легкомыслия, он почти в совершенстве
воплощал тип современного, получившего хорошую техническую подготовку и
непредвзятого в социальном отношении офицера, отсутствие предрассудков у него
распространилось, правда, и на моральные категории. На совещании командующих
в феврале 1933 года он заявил, что прогнившие порядки в государстве можно
устранить только при помощи террора, вермахт не должен вмешиваться в эти дела,
но быть в «полной готовности».
Этот девиз так отвечал тактическим установкам Гитлера, что он, наверно,
спрашивал себя, с какой стати ему отвергать предложенную лояльность военных
специалистов и вставать на сторону путающего все карты Рема, в тесном кругу
приближённых он с издёвкой говорил о «колченогих штурмовиках», вообразивших
себя «материалом для военной элиты».
Вопреки своей обычной манере сбивать противников с толку при помощи двойной
игры, натравливать их друг против друга и заставлять пожирать друг друга Гитлер
на этот раз недолго скрывал от внешнего мира свои намерения. Правда, он все
подогревал воинственную активность СА и, например, обращался к ним с такими
словами: «Вся ваша жизнь будет борьбой. Вы родились в горниле схваток, не
надейтесь сегодня или завтра на мир». Включение Рема в состав кабинета 1
декабря или сердечнейшее письмо начальнику штаба СА по случаю Нового года
расценивалось в СА зачастую как подтверждение их амбиций; несмотря на это
Гитлер неоднократно заверял рейхсвер, что тот был и остаётся единственным
носителем оружия нации, и уже принятое в конце года решение вновь ввести
воинскую повинность в рамках рейхсвера разбивало все далеко идущие планы Рема
по созданию милиции.
Все ещё веря в то, что Гитлер как всегда ведёт тактическую игру и втайне по-
прежнему разделяет его взгляды, Рем самое большее предполагал наличие своих
врагов среди советчиков фюрера. Привыкнув преодолевать все трудности лобовой
атакой, Рем реагировал на происходившее крикливыми выпадами и
демонстративным изложением своих требований. Он назвал Гитлера «слабаком»,
который находится в руках «глупых и опасных субъектов», но он, Рем, освободит
его «из этих пут». В то время как СА начали выставлять вооружённую охрану
штабов, он направил в министерство рейхсвера записку, в которой оборона страны
объявлялась «сферой СА», а армии отводилась только задача военной подготовки.
Непрерывными речами и шумными акциями он постепенно сам подготовил ту
сцену, на которой суждено было решиться его судьбе. Уже в начале января,
несколько дней спустя после благодарственного письма начальнику штаба СА и
другу, с которым он был на «ты», Гитлер дал задание руководителю ведомства
тайной государственной полиции Рудольфу Дильсу собирать компромат насчёт
«господина Рема и его дружеских связей», а также о террористических действиях
СА. «Это самая важная задача из всех, которые когда-либо ставились перед
Вами», – объяснял он Дильсу.
Тем временем и рейхсвер не оставался в бездействии. Памятная записка Рема ясно
показала, что все усилия по объединению потерпели крах и теперь решение
должен принять Гитлер. Демонстративно идя ему навстречу, Бломберг в начале
февраля распорядился о применении «критериев арийского происхождения» к
офицерскому корпусу и возвёл так называемый символ НСДАП, свастику, в
официальный символ вооружённых сил. Начальник управления сухопутных войск
генерал фон Фрич обосновал такое решение, заметив, что это придаст «канцлеру
необходимую силу удара по СА».
Гитлер на самом деле теперь чувствовал, что жизнь заставляет занять
недвусмысленную позицию. 2 февраля он выступил перед собравшимися в Берлине
гауляйтерами с речью, которая отражала его тогдашние тревоги и, кроме того,
носила характер примечательного принципиального заявления. В протоколе
встречи говорилось:
«Фюрер подчеркнул…, те, кто утверждает, что революция не окончена – дураки,
далее он сказал, что у нас в движении есть люди, которые понимают под
революцией не что иное, как постоянное состояние хаоса…
Как острейшую главную задачу фюрер охарактеризовал подбор людей, с одной
стороны, способных, а с другой – со слепым повиновением претворяющих в жизнь
меры правительства. Партия, являясь своего рода орденом, должна обеспечить
необходимую стабильность всего немецкого будущего… Первый фюрер был избран
судьбой; второй должен с самого начала иметь за собой верное, скреплённое
клятвой сообщество. Нельзя избирать такого, кто обладает опорой в виде
обособленной силы!
Фюрер может быть всегда только один… Подобная организация с такой внутренней
жёсткостью и силой будет держаться вечно, её ничто не сможет свергнуть.
Сплочённость внутри движения должна быть небывало крепкой. Мы не имеем
право вести борьбу между собой; никогда посторонние не должны узнавать о
наличии разных мнений! Народ не может нам слепо верить, если мы сами будем
разрушать это доверие. Даже последствия неверных решений должны
сглаживаться безусловной сплочённостью. Никогда один авторитет не должен
использоваться против другого…
Поэтому никаких ненужных дискуссий! Проблемы, относительно которых в
отдельных руководящих органах ещё нет ясности, ни в коем случае не должны
обсуждаться публично, ибо в противном случае решение ложится на народные
массы. В этом было безумие демократии, это сводит к нулю ценность всякого
руководства…
Мы имеем право в каждый определённый момент вести только одну битв, одну
схватку за другой. Собственно говоря, верна не поговорка – «много врагов – много
чести», а «много врагов – много глупости». Кроме того, народ не может
одновременно вести и понимать двенадцать битв. Соответственно мы можем давать
народу на один период только одну идею, сосредоточивая его на ней. Как раз во
внешнеполитических вопросах необходимо иметь за собой весь народ как
загипнотизированный, вся нация в этой борьбе должна быть прямо-таки по-
спортивному охвачена страстью игрока; это необходимо. Если в борьбе участвует
вся нация, то она вся в проигравших. Если она не проявляет интереса, то в
проигравших только руководство. В первом случае возникает гнев народа по
отношению к врагу, во втором – к вождю».
Практические выводы из этих высказываний, программная суть которых
оставалась в силе вплоть до военных лет, не заставили долго ждать. Уже 21
февраля Гитлер доверительно сообщил своему гостю Антони Идену, что он
сократит СА на две трети и поставит дело так, чтобы оставшиеся соединения не
имели оружия и не получали военной подготовки. Восьмью днями позже он вызвал
командование рейхсвера, а также руководство СА и СС во главе с Ремом и
Гиммлером в министерство на Бендлерштрассе. В речи, которая была воспринята
офицерами с удовлетворением, а командирами СА – с ужасом, он обрисовал
основные черты соглашения между рейхсвером и СА, которое ограничивало
компетенцию коричневых штурмовых отрядов некоторыми второстепенными
военными функциями, а в остальном возлагало на них в качестве главной задачи
политическое воспитание нации. Он при этом заклинал руководство СА не
оказывать ему сопротивления в столь серьёзное время и грозил
