кто будет ему мешать.
Однако Рем не внял этим предостережениям. Поначалу он сохранял
самообладание и даже пригласил присутствующих на «завтрак примирения». Но
едва только генералы ушли, он излил своё недовольство. По рассказам, он назвал
Гитлера «невежественным ефрейтором», и без обиняков заявил, «что и не думает
соблюдать соглашение. Гитлер вероломный человек, его надо как минимум
отправить в отпуск».
И как того требует бульварный сюжет, по которому развивались теперь события,
не стало дело и за предателем; обергруппенфюрер СА Лутце посетил Гитлера в
Оберзальцберге и донёс ему в ходе многочасового разговора об этих выпадах и
мрачном бахвальстве Рема.
Однако Ремом руководило не только упрямство и не только высокомерие человека,
который самоуверенно заявлял, что под его началом стоит тридцать дивизий;
скорее дело было в другом: он прекрасно понимал, что Гитлер поставил его перед
неприемлемой альтернативой. Предложение или заняться воспитанием нации, или
сойти со сцены уже было само по себе удалением в небытие, хотя и облечённым в
формулировку выбора; ибо никто не мог предположить всерьёз, что штурмовики,
которых Гитлер называл «колченогими», были подходящим преподавательским
составом для осуществления его педагогической утопии воспитания арийского
человека-господина. Будучи убеждённым в безысходности своего положения, Рем,
похоже, посетил Гитлера в начале марта и предложил ему «малое решение»:
включение нескольких тысяч командиров штурмовых отрядов в рейхсвер,
благодаря чему он надеялся выполнить по меньшей мере самые неотложные
социальные обязательства перед своими сторонниками. Но ввиду опасности
проникновения СА в рейхсвер Гинденбург и руководство рейхсвера воспротивились
этому, и Рем почувствовал, что опять придётся встать на путь бунта – под натиском
разгневанных сторонников, нетерпение которых явно росло, и под воздействием
собственного честолюбия.
Действительно, с весны 1934 года вновь стали курсировать лозунги «Второй
революции», но хотя при этом речь шла и о путче и о восстании, свидетельств
существования конкретных планов действий нет. Как это и соответствовало натуре
этой дикой, хваставшейся своей силой своры, она довольствовалась кровожадными
фразами, в то время как сам Рем страдал приступами упадка духа, порой
прикидывая, не стоит ли ему вернуться в Боливию, а при встрече с французским
послом сказал, что болен. Тем не менее он старался прорвать смыкавшееся все
плотнее кольцо изоляции и установить контакты с Шляйхером и, вероятно, также с
другими оппозиционными кругами. Он организовал новую мощную волну маршей и
вообще старался демонстрировать несломленную силу СА беспрерывными
триумфальными парадами. Одновременно он достал, отчасти путём закупок за
границей, крупные партии оружия и распорядился усилить программу военной
подготовки своих подразделений.
Конечно, нельзя исключить, что тем самым он действительно только хотел занять
разочарованных и раздражённых, шатающихся без дела штурмовиков, но эти шаги
должны были действовать на Гитлера и руководство рейхсвера как вызов, а
бунтовщическое бахвальство придавать тому тревожный тон.
Похоже, что самое позднее к этому времени Гитлер прекратил свои старания
уладить дело с Ремом по-хорошему и взял курс на силовое решение. 17 апреля, на
весеннем концерте СС в берлинском Дворце спорта, он в последний раз показался
вместе с ним на публике. В дополнение к данному ранее Дильсу заданию он,
согласно своим более поздним утверждениям, поручил отдельным партийным
инстанциям разобраться со слухами о «Второй революции» и найти их источники.
Напрашивается предположение, что с этим было связано одновременное создание
службы безопасности (СА) и назначение Генриха Гиммлера руководителем
прусского гестапо; с этим явно связано и то обстоятельство, что теперь впервые
органы юстиции смогли добиться некоторого успеха в плане наказания за
преступления, совершенные СА. Комендант концлагеря Дахау Теодор Айкке также
в апреле получил, по слухам, задание составить «общеимперский список»
«нежелательных лиц».
Тем самым в нервозной атмосфере слухов и интриг началась настоящая охота с
облавой, которая не оставила Рему никаких сомнений относительно того, что почти
со всех сторон дело последовательно ведётся к его свержению.
Главными действующими лицами при этом были функционеры ПО, и прежде всего
Геринг и Гесс, все они недолюбливали начальника штаба СА за то, что у него
мощная домашняя армия и он в силу этого занимал позицию человека номер два; к
ним скоро присоединился и Геббельс, который в силу своего радикального склада
поначалу был на стороне Рема, а также Генрих Гиммлер, который как
руководитель СС подчинялся СА и надеялся подняться за счёт падения Рема.
Осторожно оперируя из-за кулис, стало все ощутимее заявлять о себе и
руководство рейхсвера, которое умело подброшенной информацией о Реме и
частичным отказом от собственной независимости надеялось перетянуть Гитлера
на свою сторону.
Уже в феврале 1934 года оно добровольно устранило один из традиционных
столпов офицерского корпуса, принцип социальной замкнутости, и дало указание,
что впредь решающим критерием в военной карьере должно быть не
происхождение из старой офицерской касты, а «понимание сути нового
государства». Вскоре после этого рейхсвер ввёл политическую учёбу в войсках, в
то время как Бломберг опубликовал ко дню рождения Гитлера, 20 апреля,
изобилующую славословием статью и одновременно переименовал мюнхенские
казармы известного своими традициями полка Листа в «казармы имени Адольфа
Гитлера». Намерения его и Райхенау были направлены на постепенное разжигание
противоречий между Ремом и Гитлером до открытого столкновения, из которого
они сами собирались выйти смеющимися победителями; недостаток
проницательности внушал им надежду, что Гитлер не осознает: лишая власти
Рема, он лишается власти сам и отдаёт себя на милость рейхсвера.
Растущая напряжённость заметно передавалась и общественному сознанию.
Страной овладело беспокойство, от которого голова шла кругом, оно соединялось
со своеобразным чувством парализованности и подавленности. В течение года
Гитлеру удавалось фейерверком речей, призывов, переворотов и театральных
эффектов-»находок» держать население в каком-то угаре – теперь и публика и
режиссёр казались в равной степени измотанными. Возникла пауза, которая дала
первую возможность задуматься над своим подлинным состоянием. Ещё не
полностью раздавленное гнётом пропаганды население отмечало принуждение и
регламентацию, преследование меньшинств, которые были сделаны
беззащитными, существование концлагерей, конфликты с церквями, призрак
надвигающейся из-за безудержных расходов инфляции, террор и угрозы СА и,
наконец, растущее недоверие во всём мире, и сознание этих фактов порождало
перелом в настроениях, с которым не смог справиться инсценированный
Геббельсом шумный «поход против очернителей и критиканов». Подавленное
настроение весной 1934 года не было массовым, и бесспорно не пробуждало
сколько-нибудь широкой воли к отпору; но явно распространялись чувство
скепсиса, недовольство, угнетённость и при всём этом ощущение того, что со
страной творится что-то неладное, и от этого чувства было не уйти.
Распространяющееся отрезвление наводило на мысль ещё раз обратить взоры на
консервативных организаторов давно минувшего января 1933 года. И,
действительно, они, хотя и исключённые из реального процесса и низведённые до
роли бессловесных статистов, казалось, почувствовали призыв, который обращала
к ним ситуация. Слишком долго Папен и его единомышленники стояли на коленях
перед Гитлером и жили былыми мечтами обмануть дьявола, сыграв роль
Вельзевула. Когда Гинденбург уезжал в начале июня в отпуск в Нойдек, он
высказался в разговоре с вице-канцлером пессимистически: «Положение скверное,
Папен. Попытайтесь привести дела в порядок». Поскольку сам президент
вследствие явно прогрессирующего упадка сил не мог совершить действенных
контрходов, разочаровавшиеся консерваторы с растущим интересом обдумывали
идею реставрации монархии. Хотя Гитлер однозначно отверг эту мысль, в
последний раз в речи перед рейхстагом 30 января 1934 года, теперь Гинденбург,
по настоянию Папена, изъявлял готовность включить в своё завещание
рекомендацию восстановить монархию. В остальном её поборники надеялись, что
Гитлер под давлением обстоятельств рано или поздно вынужден будет пойти на
некоторые нежелательные для себя уступки.
Участившиеся сообщения о близкой кончине Гинденбурга все острее требовали от
Гитлера быстрого решения, ибо не сопряжённый с какими бы то ни было
осложнениями переход поста президента к нему самому одновременно
обеспечивал ему командование рейхсвером и представлял в его тактической
концепции заключительный акт захвата власти. Поэтому 4 июня он ещё раз
встретился с Ремом, чтобы, как это было сказано позднее в его оправдательной
речи, «уберечь движение и мои СА от позора столкновения и устранить
негативные моменты без тяжёлых стычек». В ходе пятичасовой беседы он
заклинал его «добровольно выступить против этого сумасшествия Второй
революции». Но от растерзанного Рема, который не мог и не хотел соглашаться с
полной утратой всех своих позиций, он, очевидно, получил всего-навсего ставшие
обычными бессодержательные заверения. В то время как развёрнутая
пропагандистская кампания против господствовавших комплексов недовольства
была ещё усилена и направлена не только против СА, но и консервативных
позиций старой буржуазии, дворянства, церквей и прежде всего монархии, явно
ничего не подозревающий Рем отправился в отпуск. В приказе он уведомлял своих
последователей, что должен для лечения ревматизма выехать в Бад-Висзее и
отправляет, чтобы несколько снять напряжённость положения, основную массу
штурмовиков в отпуск на весь июль, однако послание предостерегало «врагов СА»
питать «обманчивые надежды», что штурмовые отряды из отпуска не вернутся или
возвратятся в сокращённом составе, и грозило им со зловещей
многозначительностью дать «должный ответ». Примечательно, что имя Гитлера в
приказе не упоминалось.
Вопреки всем позднейшим заверениям Гитлер, похоже, не расставался с Ремом в
убеждении, что начальник штаба СА и его соратники провели подготовку к тому,
чтобы занять столицу, захватить правительственную власть и после «многодневных
боев самого кровавого характера» устранить его самого, ибо девятью днями позже
он отправился в свою первую поездку в Венецию. Правда, шагая в светлом
дождевике навстречу украшенному орденами итальянскому диктатору, который,
как утверждал политический анекдот, ходивший тогда в Германии, пробормотал
ему навстречу «Аве, имитатор!», он производил впечатление нервозного,
несобранного человека в плохом настроении, и начало этих странных отношений,
исполненных взаимного восхищения и, пожалуй, слепоты, в которых Гитлер стал
однозначно доминировать и подчинил их своему жёсткому пониманию дружбы,
было исключительно неблагоприятным. Однако тот факт, что он в условиях якобы
непосредственно угрожающего путча, который мог предотвратить только он с его
престижем, демагогической и политической ловкостью, отбыл за пределы страны,
можно расценивать как дополнительное доказательство того, что он по меньшей
мере не верил в мятеж Рема.
Зато теперь взялись за дело другие. Опасаясь, что явно приближающаяся смерть
Гинденбурга уничтожит последний шанс направить режим по более умеренному
пути, закулисные консервативные круги нажали на Франца фон Папена, чтобы он
немедленно дал знак к выступлению. 17 июня, когда Гитлер был в Гере на встрече
с руководством партии, вице-канцлер произнёс в Марбургском университете речь,
подготовленную для него консервативным писателем Эдгаром Юнгом и имевшую
эффект разорвавшейся бомбы. Он критиковал режим насилия и необузданный
радикализм национал-социалистической революции, резко выступил против
недостойного пресмыкательства и практики нивелирующей унификации,
«противоестественного притязания на тоталитарность», а также плебейского
неуважения к духовному труду. Далее он продолжал:
«Ни один народ не может себе позволить вечное восстание снизу, если он хочет
устоять перед судом истории. В какой-то момент движение должно подойти к
концу, однажды должна возникнуть прочная социальная структура, удерживаемая
воедино скрепами не подвластного посторонним влияниям правосудия и
пользующейся бесспорным авторитетом государственной власти. Из вечной
динамики ничего не построить. Германия не должна лететь вверх ногами в
неизвестность…
Правительство хорошо знает, сколько корысти, бесхарактерности, нечестности,
нерыцарственности и дутых притязаний хотело бы развернуться под прикрытием
немецкой революции. Оно не закрывает глаза на то, что богатое сокровище
доверия, которым одарил его немецкий народ, находится под угрозой. Если хочешь
быть близким к народу и связанным с ним, то нельзя недооценивать народный ум,
надо отвечать на его доверие, а не обращаться с ним как с неразумным ребёнком…
Уверенность и желание отдать силы общему делу можно укрепить не
подстрекательством людей, в особенности молодёжи, не угрозами беспомощным
группам народа, а только доверительным диалогом с народом…, если каждое
критическое высказывание не будет тут же истолковываться как злонамеренность,
а на приходящих в отчаяние патриотов не будут вешать ярлык врагов
