наспех собранными партийными бонзами тут же начал пропагандистское
управление процессом. Он несколько часов подряд диктовал в защищённом
сильными отрядами здании распоряжения, приказы, а также официальные
заявления, в которых он сам фигурировал в третьем лице, как «фюрер», но в
спешке маскировки и подтасовок он допустил примечательную оплошность:
вопреки более поздней, официальной версии событий, которая широко сохранилась
в современном словоупотреблении, ни в одном из многочисленных заявлений 30
июня не идёт речь о путче или попытке путча Рема – вместо этого упоминаются
«тяжелейшие оплошности», «противоречия», «болезненные предрасположения» и
хотя порой появляется формулировка «заговор», преобладает всё-таки
впечатление, что акция имела в своей основе моральные мотивы: «Фюрер дал
приказ беспощадно удалить эту чумную язву, – описывал Гитлер свои действия при
помощи неудачного образа, – он не потерпит больше в будущем, чтобы репутация
миллионов приличных людей страдала и компрометировалась отдельными лицами
с болезненными наклонностями».
Понятно, что прежде всего многие руководители СА до последнего момента не
могли постичь, что происходит; они не планировали ни путча, ни заговора, а их
мораль никогда не была предметом обсуждения и тем более критики со стороны
Гитлера. Например, берлинский группенфюрер СА. Эрнст, который, согласно
донесениям Гиммлера, планировал на вторую половину дня нападение на
правительственный квартал, на самом деле находился в Бремене и собирался в
свадебное путешествие. Незадолго до отплытия судна его арестовали и он,
полагая, что это грубая шутка его товарищей, смеялся над ней от всей души.
Самолётом его доставили в Берлин, после посадки он, смеясь, показывая
наручники и перебрасываясь шутками с командой эсэсовцев, сел в подкатившую
полицейскую машину. Специальные номера газет, которые продавались перед
зданием аэропорта, уже сообщали о его смерти, но Эрнст все ещё ничего не
подозревал. Через полчаса он упал мёртвым у стены в Лихтерфельде, не веря до
последнего мгновения в случившееся, с недоуменным «Хайль Гитлер!» на устах.
Вечером Гитлер вылетел назад в Берлин. Предварительно он поручил Зеппу
Дитриху потребовать в Штадельхайме выдачи лиц, чьи имена были помечены на
сопроводительном списке крестом, и немедленно казнить их. Благодаря
вмешательству баварского министра юстиции Ханса Франка удалось, если верить
его свидетельствам, сократить число жертв, в то время как имперский наместник
фон Эпп, в штабе которого Рем вырос в заметную фигуру в качестве друга
рвущегося наверх демагога Гитлера, безуспешно пытался отговорить Гитлера от
кровавого решения. Вероятно, его заступничеством объясняется тот факт, что
Гитлер опять засомневался и отложил решение судьбы Рема.
В Берлине Гитлера в перекрытом аэропорту Темпельхоф, встречала большая
делегация. Один из участников события записал по свежим следам свои
впечатления от прибытия: «Звучат команды. Рота почётного караула берет
винтовки „на караул“. Геринг, Гиммлер, Кёрнер, Фрик, Далюге и около двадцати
офицеров полиции идут к самолёту. И вот уже открывается дверь и первым
выходит Адольф Гитлер. Он являет собой „уникальное“ зрелище. Коричневая
рубашка, чёрный галстук, темно-коричневое кожаное пальто, высокие чёрные
армейские сапоги, все в тёмных тонах. Непокрытая голова, бледное, как мел, лицо,
по которому видно, что эти ночи он не спал, небритый, лицо кажется
одновременно и осунувшимся и опухшим… Гитлер молча подаёт руку каждому
стоящему поблизости. В полной тишине – кажется, все затаили дыхание – слышно
только щёлканье каблуков».
Полный нетерпения и возмущения, Гитлер прямо в аэропорту затребовал список
ликвидированных. «Раз уж подвернулась такая „уникальная возможность“, как
показал позже один из участников событий, Геринг и Гиммлер расширили круг
убийств далеко за пределы «ремовских путчистов». Папен ушёл от смерти только
благодаря своим личным связям с Гинденбургом, тем не менее он был взят под
домашний арест, невзирая на его пост вице-канцлера и все протесты. Два его
ближайших сотрудника, личный секретарь фон Бозе и Эдгар Юнг, были
застрелены. За своим рабочим столом в министерстве транспорта был убит
министериаль-директор Эрих Клаузенер, руководитель объединения
«Католическое действие», другая группа отыскала Грегора Штрассера на
фармацевтической фабрике, препроводила его в центральное здание гестапо на
Принц-Альбрехт-Штрассе и убила в подвале дома. В обед группа убийц проникла на
виллу Шляйхера в Ной-Бабельсберге, спросила сидящего за письменным столом,
он ли генерал фон Шляйхер и сразу, не дожидаясь ответа, открыла огонь, была
застрелена и фрау фон Шляйхер. В списке убитых были далее сотрудник экс-
канцлера генерал фон Бредов, бывший генеральный государственный комиссар
фон Кар, о «предательстве» которого 9 ноября 1923 года Гитлер никогда не
забывал, и патер Штемпфле, который был одним из редакторов «Майн Кампф», но
потом отошёл от партии; затем инженер Отто Баллерштедт, который перешёл
дорогу партии Гитлера в период его восхождения, и, наконец, не имевший ровным
счётом никакого отношения к этим делам музыкальный критик доктор Вилли
Шмид, которого спутали с группенфюрером СА Вильгельмом Шмидтом. Свирепее
всего волна убийств бесчинствовала, похоже, в Силезии, где руководитель СС Удо
фон Войрш потерял контроль над своими частями. Примечательно, что людей
часто убивали прямо на месте, в конторах, частных квартирах, на улице, со
звериной небрежностью, многие трупы обнаруживались лишь спустя несколько
недель в лесах или водоёмах. 30 июня сторонникам Рема были поставлены в вину
даже антисемитские выходки: три штурмовика, которые случайно как раз в этот
день осквернили еврейское кладбище, были исключены из партийной армии и
приговорены к одному году тюрьмы.
До сегодняшнего дня неясно, был ли согласен Гитлер в каждом отдельном случае с
самоуправным расширением задания, которым похвалялся Геринг уже на пресс-
конференции в тот же день. По сути дела, эта акция по убийству противников
означала нарушение его тактического императива строгой законности, и каждая
дополнительная жертва делала его ещё более чувствительным. Целые годы он
изощрялся во всех способах перевоплощения, отучился от старых диких манер и с
терпеливой тщательностью создал бутафорский антураж, на фоне которого он
выступал в роли хотя бы и властного, но знающего меру политика; теперь, когда до
цели тотальной полноты власти и постов остался лишь один маленький шаг, он
рисковал лишиться с таким трудом приобретённого кредита одним актом
саморазоблачения, показав себя вместе с другими актёрами легальной революции
без какой-либо маскировки, во всей непреклонности своих притязаний на власть.
Не в последнюю очередь в этих соображениях следует, вероятно, искать прежде
всего причину того, что Гитлер, согласно некоторым намёкам, пытался внести
скорее умеренность, и число жертв, если принять во внимание продиктованную
техникой власти цель 30 июня, осталось, во всяком случае, относительно низким.
Тем не менее Гитлер без каких-либо серьёзных возражений одобрял расширение
масштабов расправы, и наверняка линия на то, чтобы стрелять во все стороны,
отвечала его замыслу, чтобы ни одна сторона не надеялась выиграть от этого
кризиса. Это объясняет варварскую неразборчивость убийств направо и налево,
манеру оставлять трупы на месте расправы, демонстративное наличие следов
убийц, ровно как полный отказ от всякой видимости законности. Не было никаких
процессов, никакого определения вины, никакого приговора, а было только
атавистическое бешенство, неразборчивость которого Рудольф Гесс пытался позже
оправдать следующим образом: «В часы, когда речь идёт о том, быть или не быть
немецкому народу, нельзя было определить вину отдельного человека судом. При
всей жестокости был глубокий смысл в том, что до сих пор за мятежи среди солдат
казнили каждого десятого, не спрашивая, виноват он или нет».
Стало быть, и здесь Гитлер ориентировался полностью на цели укрепления своей
власти. Безусловно неправы были современники, считавшие его кровожадным
садистом, который придавал своей одержимости убийствами некий эстетический
привкус ссылками на не знавших никаких ограничителей государей эпохи
Возрождения; явно ошибаются и те, кто видят его духовно безучастным, с
холодностью эмоционального импотента устраняющим долголетних товарищей,
приверженцев и друзей, с которыми был на «ты». На самом деле первая
характеристика скорее подходит Герингу, а вторая – Гиммлеру, они оба выполняли
своё кровавое дело в едином ключе полного отсутствия этики. В отличие от них
Гитлер испытывал значительное внутреннее давление. Все, кто встречался с ним в
эти дни, отмечали его исключительную возбуждённость, сквозившую в каждом
движении взвинченность. Он сам в оправдательной речи перед рейхстагом говорил
о «тяжелейших решениях» своей жизни, и, судя по всему, ещё и спустя несколько
месяцев, например, на овеянной таинственностью конференции 3 января 1935
года, призывая в драматическом выступлении срочно собранную верхушку партии
и вермахта к единству, видел перед собой призраки мёртвых, по меньшей мере
убитых друзей и сторонников. Здесь, как и во многих других случаях, стало
заметно, что его нервы не столь холодны, как моральное сознание. Соответственно
его часто провозглашавшемуся девизу – всегда бить быстрее и жёстче, чем
противник – прошедшая без единого сбоя акция 30 июня также основывалась на
принципе серии наступательных ударов и его неизменной механике; тем
примечательнее колебания Гитлера, прежде чем он отдал приказ о первой казни
семи руководителей СА, и его вновь проявившиеся колебания перед убийством
Рема. И в том и другом случае его поведение можно удовлетворительно объяснить
только эмоциональными мотивами, проявлениями эмоциональной привязанности,
которые по меньшей мере на несколько часов оказались сильнее требований
укрепления власти.
В воскресенье, 1 июля, Гитлер, однако, преодолел неуверенность
предшествующего дня и опять твёрдо владел собой. Он все вновь и вновь появлялся
около полудня в историческом окне имперской канцелярии перед собранной
Геббельсом толпой и даже дал во второй половине дня приём в саду для партийной
верхушки и членов кабинета, на который он пригласил также жён и детей гостей.
Не трудно предположить, что он хотел продемонстрировать подобным образом не
только вновь обретённую уверенность и возвращение в будничную колею жизни,
но и сам хотел укрыться за кулисой самой непринуждённой нормальности от
реальности убийств. В то время как в Лихтерфельде, в нескольких километрах от
приёма, все ещё трудились команды палачей, он расхаживал в приподнятом
настроении среди своих гостей, болтал о том, о сём, пил чай, ласкал детишек, но
при всём этом он словно затаил дыхание, убегая от реальности; в этой сцене
момент глубинной психологии, в памяти без труда всплывает лик кого-нибудь из
отрицательных шекспировских героев, которым не по. силам вызванное ими к
жизни зло; в этом искусственном, иллюзорном мире, который он наспех создал, он,
очевидно, и отдал приказ убить Эрнста Рема, все ещё ожидавшего своей участи в
Штадельхаймской камере. Незадолго до 18 часов в камеру вошли Теодор Айкке и
гауптштурмфюрер СС Михаэль Липперт, это было после того, как Рудольф Гесс
безуспешно пытался получить это задание на ликвидацию. Вместе с самым свежим
номером «Фелькишер беобахтер», которая в самом броском оформлении сообщала
о событиях прошлого дня, они положили Рему на стол пистолет и дали десять
минут времени. Поскольку все оставалось спокойно, тюремному надзирателю
приказали вынести оружие из камеры. Когда наконец Айкке и Липперт шагнули в
камеру, Рем стоял посередине её с патетически разорванной на груди рубашкой.
Как бы отвратительны ни были обстоятельства, определяющие характер этого
убийства друга, надо все же задаться вопросом, а был ли у Гитлера другой выбор?
Как бы далеко ни хотел пойти Рем в построении государства СА, его подлинной
целью, вне всякой идеологической мишуры, был примат солдата определённого
мировоззрения. Со своим несокрушимым сознанием теснившейся за ним
многомиллионной армии приверженцев он был не в состоянии понять, что его
честолюбие метило слишком высоко, он должен был наткнуться на ожесточённое
сопротивление как партийных организаций, так и рейхсвера и вызвать по меньшей
мере пассивное сопротивление широкой общественности. Хотя он считал себя ещё
лояльным Гитлеру, превращение объективного противоречия в личное было лишь
вопросом времени. Своим проницательным умом тактика Гитлер мгновенно
уловил, что намерения Рема угрожают его собственной позиции. После ухода
Грегора Штрассера начальник штаба СА был единственным человеком,
