«глупости» соратников, в то время как сам Гитлер считал, что его высокая ставка
подкреплена сильными козырями. И когда он вернулся из Ландсберга, то увидел,
конечно, развалины, но зато – ни одного серьёзного соперника, и вместо
сплочённого фронта противников его встретило нетерпение бессильных фракций –
он явился как Долгожданный спаситель погрязшего – не без его же содействия – в
маразме движения «фелькише». И Гитлер сможет строить не в последнюю очередь
и на этом своё ставшее вскоре непререкаемым притязание на руководство: «То,
что было бы никак невозможно раньше, – открыто признает он впоследствии, – я
смог тогда (после выхода из тюрьмы) сказать всем в партии: теперь будем бороться
так, как хочу я, и никак иначе».
Правда, по возвращении он встретился не только с далеко идущими надеждами, но
и с самыми противоречивыми требованиями своих разобщённых сторонников. И
его политическое будущее зависело теперь от того, удастся ли ему изолироваться
от всех частных интересов и придать партии на плотно оккупированном правыми
пространстве свой, ни на кого не похожий профиль, хотя бы и неопределённый, но
достаточный, чтобы сплотить самые разные амбиции. Многие ожидали, что он
вместе с Людендорфом организует единое движение «фелькише». А он уже понял,
что только возвышающаяся надо всем, поднятая до высот культа фигура фюрера
может породить ту интегрирующую силу, которой требовал его план. Поэтому в тот
момент для него было первостепенным не заключение поспешных союзов, а
проведение линий размежевания и осуществление своего личного и безусловного
притязания. И этими соображениями будет определяться тактическое поведение
Гитлера в последующие недели.
Для начала он по совету Пенера просит аудиенции у нового баварского премьер-
министра Хельда. Когда-то Гитлер и его сторонники вели с этим ревностным
католиком, решительным приверженцем федерализма и председателем Баварской
народной партии весьма ожесточённую борьбу. Чтобы как-то смягчить
скандальный характер этой встречи, состоявшейся 4 января 1925 года, Гитлер
подыскал предлог, будто собирается просить об освобождении своих ещё
находящихся в заключении в Ландсберге товарищей. На самом же деле этой
встречей он делал первый шаг к легальности. Критики из лагеря «фелькише»
упрекали его в том, что этим визитом он хочет заключить свой «мир с Римом». В
действительности же он искал мира с государственной властью. В
противоположность Людендорфу, цинично замечает Гитлер, он не может
позволить себе роскошь предварительно оповещать своих противников, что
собирается их изничтожить.
Успех этого предприятия был для его дальнейшей политической судьбы не менее
важен, чем осуществление его притязания на руководство внутри лагеря
«фелькише». Ибо наряду с построением ведомой диктаторскими методами, боевой
партии для неуклонного претворения в жизнь все тех же амбиций по завоеванию
власти все зависело теперь от того, сумеет ли он восстановить утраченное доверие
мощных институтов и извлечь урок из событий 9 ноября, заключавшийся в том, что
политика состоит не только из преодоления, азарта и агрессии, но и имеет
двойную суть, требующую лично от него исполнения новой роли. Решающим тут
было стремление выступать и революционером, и защитником существующих
порядков, производить впечатление и радикала, и одновременно умеренного,
угрожать существующему строю и играть роль его защитника, нарушать право и
самым правдоподобным образом уверять, что речь идёт о восстановлении этого
права. Неизвестно, были ли такие парадоксы тактики Гитлера когда-либо
сознательно обоснованы им теоретически, но его практика чуть ли не каждым
своим шагом была нацелена именно на то, чтобы претворять их в жизнь.
В начале беседы он заверил премьер-министра, принявшего его весьма сдержанно,
в своей лояльности, а также в том, что впредь будет действовать в рамках
легальности и считает путч 9 ноября ошибкой. За это время он осознал, что
необходимо уважать авторитет государства и что сам он как гражданин и патриот
готов всеми силами способствовать этому и в первую очередь предоставить себя в
распоряжение правительства в борьбе против разлагающих сил марксизма. Но для
этого ему нужно, чтобы существовала его партия и газета «Фелькишер беобахтер».
На вопрос, как он думает совместить это своё предложение с антикатолическим
комплексом «фелькише», Гитлер назвал такого рода нападки личной причудой
Людендорфа и заявил, что его отношение к генералу и без того весьма
скептическое, а сам он не имеет с этим ничего общего. Для него изначально
неприемлема любая религиозная вражда, но надо бы, чтобы все испытанные
национальные силы стояли в едином строю. Ко всем этим излияниям Хельд остался
холоден. Он сказал, что рад тому, что Гитлер собирается, наконец, уважать
государственный авторитет, хотя ему лично все равно, станет ли Гитлер это делать
или нет, поскольку он как премьер-министр будет защищать этот авторитет от
любых посягательств, и что ситуация, предшествовавшая 9 ноября, в Баварии
больше не повторится. Но так или иначе, поддавшись уговорам своего личного
друга д-ра Гюртнера, бывшего в то же время и одним из покровителей Гитлера,
Хельд решил отменить запрет НСДАП и её газеты, поскольку – так сформулировал
он свои впечатления от разговора с Гитлером – «бестия укрощена».
Несколько дней спустя Гитлер появился перед своей фракцией ландтага и, словно
состояние движения не было и без того весьма неутешительным, спровоцировал
там ожесточённую дискуссию. С плетью из кожи бегемота в руке (она стала теперь
одним из непременных атрибутов) он вошёл в здание ландтага, где в праздничном
настроении собрались депутаты «фелькише», чтобы оказать ему торжественный
приём. Но он без долгого вступления обрушился на них с обвинениями, в которых
инкриминировал им слабость руководства, а также отсутствие какой-либо
концепции, особенно же возмущало его, что они отклонили предложенное им
Хельдом участие в правительстве. Когда же ошеломлённая аудитория стала
возражать ему, что есть, мол, принципы, которыми порядочный человек
поступиться не может, и что нельзя упрекать противника в измене немецкому
народу и в то же время входить с ним в одно правительство, и когда один из
собравшихся выразил даже в заключение подозрение, что Гитлер хотел бы такой
коалицией лишь купить себе досрочное освобождение, последовал презрительный
ответ, что его освобождение было бы для движения в тысячу раз важнее, нежели
все непоколебимые принципы двух дюжин парламентариев «фелькише».
И впрямь казалось, что своим грубым и вызывающим притязанием на руководство
он собирается оттолкнуть всех, кто не захочет ему подчиниться. Позднее он с
ироническим пренебрежением будет говорить об «инфляционной прибыли» партии
в 1923 году, о её слишком быстром росте, ставшем решающей причиной слабости и
недостатка сопротивляемости во время кризиса; теперь же он извлёк из этого
уроки. Вскоре руководители групп «фелькише» стали слёзно жаловаться на
отсутствие у Гитлера готовности к сотрудничеству и охотно взывали при этом к
совместно пролитой у «Фельдхеррнхалле» крови. Однако для Гитлера куда важнее
были не такого рода мистические сентиментальности, а воспоминание о союзах
1923 года, о вынужденной необходимости считаться со столь многими
щепетильными либо твердолобыми соратниками и об усвоенном из этого уроке, что
любое партнёрство есть некая форма плена. И насколько податливым выступал он
вовне, по отношению к государственной власти, настолько же властно и
непоколебимо настаивал он поэтому на подчинении ему в рядах движения. И для
него не стало проблемой то обстоятельство, что в результате той дискуссии в
ландтаге с ним остались только шесть из двадцати четырех депутатов,
большинство же перешло в другие партии.
Но он отнюдь не удовольствовался этим столкновением – горя нетерпением, он
затевает все новые диспуты и отламывает дальнейшие куски от краёв ставшего
мизерным движения. Он усердно подчёркивает то, что отделяет его от других
многочисленных групп «фелькише» и правых радикалов, и отказывается от любого
сотрудничества с ними. Из четырнадцати депутатов рейхстага верными ему
останутся только четверо, да и те демонстрируют свою строптивость и требуют в
первую очередь, чтобы он отмежевался от таких одиозных и нечистоплотных
людей в своём окружении как Герман Эссер и Юлиус Штрайхер. Поскольку же
Гитлер отчётливее нежели его противники сознаёт, что ожесточённый,
продолжающийся уже более месяца спор имеет своим предметом не чистоту, а
единовластие в партии, то он не отступает тут ни на шаг.
По ходу дела он уже подготовил разрыв с Людендорфом. Причиной тому было не
только замечание генерала, которое Гитлер не мог ему простить, в полдень 9
ноября, что ничто не может оправдать его бегства от «Фельдхеррнхалле» и что ни
один немецкий офицер не станет служить под командой такого человека, – дело
было ещё и в том, что «национальный полководец» стал ныне немалой обузой – во
всяком случае, в Южной Германии, – особенно с тех пор, как его упрямство и
эксцентрическое самолюбие его второй жены, докторши Матильды фон Кемниц,
начали втягивать его во все новые свары. Он грубо и открыто нападал на
католическую церковь, затеял никому не нужную дуэль с баварским кронпринцем,
перессорился со всем офицерским корпусом – дело дошло даже до того, что группа
его бывших сослуживцев исключила его из своих рядов, – и все глубже залезал в
псевдорелигиозные дебри сектантской идеологии, где с глубокомысленным видом
сваливались в одну кучу и какие-то заговорщицкие страхи, и вера в германских
богов, и пессимизм по отношению к цивилизации. Что же касается Гитлера, то от
такого рода привязанностей, в которых он вновь встречался с мракобесием своих
юных лет, Ланцем фон Либенфельсом и бредовыми картинами общества «Туле», он
давно уже ушёл и успел сформулировать в «Майн кампф» своё жгучее презрение к
подобным романтическим воззрениям «фелькише», хотя в мире его собственных
представлений и прослеживались рудименты оных. Определённую роль играли тут
и комплексы ревности, ибо он очень хорошо ощущал ту непроходимую пропасть,
которая в глазах строго различавшего военную субординацию народа отделяла
бывшего ефрейтора от генерала. Интересно в этом плане, что одна из групп
«фелькише» в своём послании в начале 1925 года называет Людендорфа «его
высокопревосходительством великим вождём», а Гитлера – «духом огня, который
освещает своим светом тьму нынешнего положения вещей». И, наконец, как
личное оскорбление со стороны Людендорфа воспринял Гитлер тот факт, что этот
генерал-квартирмейстер мировой войны своим воинским приказом отобрал у него
его персонального сопровождающего Ульриха Графа, за что он и осыпал того
гневными упрёками в первой же их беседе. В то же самое время, словно все больше
входя в раж, требовавший от него накалять вражду, Гитлер вступает в
противоборство с лидерами северогерманского Национал-социалистического
освободительного движения фон Грефе и фон Ревентловом, которые ещё ранее
публично заявили, что у Гитлера не должно быть прежней власти, ибо он –
одарённый агитатор, но не политик. В одном более позднем письме»
свидетельствующем об обретении им самоуверенности, Гитлер ответил фон Грефе,
что прежде он был барабанщиком и будет таковым снова, но только ради
Германии, а уж никак не для Грефе и ему подобных, «и это так же верно, как то,
что мне помогает Бог!»
26 февраля 1925 года возобновился выход газеты «Фелькишер беобахтер», где было
помещено объявление, что на следующий день в «Бюргербройкеллере», бывшем
сценой неудавшегося путча, состоится новооснование (не воссоздание) НСДАП. В
своей передовой статье «Новое начало», а также в опубликованных одновременно
директивах по организации партии Гитлер подводит фундамент под своё
притязание на руководство – он отклоняет все условия и, имея в виду упрёки по
поводу Эссера и Штрайхера, заявляет, что руководство партии должно не столько
заниматься моралью своих членов и конфессиональными распрями, сколько
проводить в жизнь политику, своих же критиков он обзывает «политическими
несмышлёнышами». И как первая реакция на его энергичный курс начинают
поступать со всех концов страны подтверждения его поддержки.
Выступление следующего
