придать своему призыву больший эффект, Гитлер уже в течение двух месяцев не
выступал публично как оратор и тем самым чрезвычайно подогревал как ожидания
своих приверженцев, так и нервозность своих соперников; он не принимал
посетителей, отказывал даже зарубежным делегациям и поручил от своего имени
заявить, что все политические послания он выбрасывает, «не читая, в корзину для
бумаг». Хотя собрание было назначено только на 20 часов, первые его участники –
«вход: 1 марка» – начали собираться уже вскоре после полудня. В шесть часов
полиции пришлось перекрыть доступ в зал, где к тому времени сошлось около
четырех тысяч человек, причём многие из них были меж собой в отношении
вражды и взаимных интриг. Но когда Гитлер появился в зале, он был встречен
бурной овацией, присутствовавшие вскакивали на столы, хлопали, размахивали
керамическими пивными кружками и обнимались от счастья. Председательствовал
Макс Аман, поскольку Антон Дрекслер поставил условием своего участия в
собрании исключение Эссера и Штрайхера. Не было также Штрассера, Рема и
Розенберга. И вот ко всем к ним, колебавшимся или упрямившимся партнёрам,
обратился с двухчасовой, необыкновенно эффектной речью Гитлер. Он начал с
общих фраз, вознёс хвалу арийцу за его победы в деле культуры, проанализировал
внешнюю политику и заявил, что мирный договор можно было бы разорвать, а
соглашение о репарациях объявить недействительным, но гибель Германии грозит
из-за заражения еврейской кровью. Возвращаясь к своему маниакальному
представлению, он напомнил о берлинской Фридрихштрассе, где каждый еврей
ведёт под руку немецкую девушку. Марксизм, сказал он, «может быть свергнут,
если против него выступит учение большей истинности, но такой же брутальности
при его проведении в жизнь». Затем он покритиковал Людендорфа, который
повсюду заводит себе врагов и не понимает, что называть противником можно
одного, а иметь при этом в виду совсем другого, и перешёл, наконец, к существу
дела:
«Когда кто-то приходит и хочет ставить мне условия, я ему говорю: подожди,
дружок, и послушай-ка те условия, которые я поставлю тебе. Я не гонюсь за
большой массой. Через год вы, мои товарищи по партии, сами будете решать. Если
я действовал правильно, тогда хорошо, а если я действовал неправильно, тогда я
сам отдам свою должность назад в ваши руки. Но до этого такой уговор: я один
руковожу движением, и никто не ставит мне условий, пока я лично несу всю
ответственность. А я снова несу ответственность абсолютно за все, что происходит
в нашем движении».
С пылающим от гнева лицом он в заключение выступления заклинает собравшихся
прекратить все их многочисленные распри, забыть прошлое и положить конец
сварам внутри движения. Он не просит идти за ним, не намекает на какие-либо
компромиссы – он просто требует подчиниться ему или рассчитаться.
Заключительная овация укрепляет его в намерении придать новой НСДАП
авторитарный покрой партии, повинующейся исключительно только его
приказам, – партии фюрера. Когда посреди всеобщего ликования Макс Аман
вышел вперёд и торжественно бросил в зал: «Раздорам должен быть положен
конец – все к Гитлеру!», на сцене вдруг оказались друг против друга все старые
противники: Штрайхер, Эссер, Федер, Фрик, тюрингский гауляйтер Динтер, а
также руководитель баварской фракции Буттман. И это была чрезвычайно
трогательная сцена, когда они на глазах тысяч людей, с криками вскакивавших на
стулья и столы, демонстративно протянули друг другу руки. Штрайхер, запинаясь,
сказал что-то о «божественном уделе», а Буттман, который ещё недавно, во время
встречи Гитлера с фракцией ландтага, остро и ядовито возражал тому, кому теперь
все рукоплескали, заявил, что все сомнения, с которыми он сюда пришёл,
«растаяли во мне во время речи фюрера». То, чего не сумели добиться ни мощная
фигура Людендорфа, ни фон Грефе, Штрассер, Розенберг или Рем – ни вместе, ни
поодиночке, – добился лишь немногими ходами он, и сознание этого укрепляло его
авторитет, равно как и его самоуверенность. По выражению Буттмана, которое уже
в прошлом применялось к нему Людендорфом и другими конкурентами, с этого
дня он зовётся «фюрером» и по праву является таковым – единоличным вождём.
Как только Гитлер обеспечил себе ещё более диктаторскую, чем прежде, власть
над партией, утвердившись, как писал Герман Эссер, перед всеми этими
«канальями, проклятым отребьем интриганов», он приступил к осуществлению
своей второй целеустановки – превращению НСДАП в прочный и мощный
инструмент для своих тактических замыслов. О своём решении делать отныне
революцию не с помощью насилия, а с помощью закона, он в весьма
саркастических выражениях заявил одному из своих приверженцев ещё во время
пребывания в крепости Ландсберг: «Когда я возобновлю свою деятельность, я
должен буду проводить новую политику. Вместо завоевания власти силой оружия,
мы, к огорчению депутатов-католиков и марксистов, сунем наши носы в рейхстаг.
И пусть на то, чтобы победить их по количеству голосов, понадобится больше
времени, чем на то, чтобы их расстрелять, но в конечном счёте их же собственная
конституция всучит успех нам в руки. Любой легальный процесс – процесс
медленный».
И он оказался даже ещё более медленным и трудным, нежели предполагал Гитлер,
и сопровождался все новыми провалами, противодействиями и конфликтами.
Обстоятельства сложились так, что Гитлер стал виновником первой серьёзной
неудачи. Ибо баварское правительство не только восприняло его замечание, что
вполне можно говорить об одном враге, а иметь в виду совсем другого, именно так,
как и следовало, т. е. как доказательство его несомненной враждебности по
отношению к конституции, но и связало это с другим высказыванием, что либо
враг пройдёт по его трупу, либо он пройдёт по трупу врага: «Я хотел бы, – так
продолжал он, – чтобы если в следующий раз я паду в борьбе, моим саваном было
знамя со свастикой». Такого рода высказывания посеяли столь большие сомнения
в правдивости его заверений в легальности, что власти в Баварии, а вскоре вслед
за тем и в большинстве других земель, просто запретили ему публичные
выступления. В сочетании с испытательным сроком и по-прежнему грозившей ему
высылкой из страны, а также с учётом всеобщей ситуации, казалось, что этот
запрет, ставший для него страшным и неожиданным ударом, кладёт конец всем его
планам. А это означало, что вся его концепция рушилась, не начав ещё
осуществляться.
Однако это не вызывает у него ни растерянности, ни даже намёка на
замешательство. Ещё полтора года назад, летом 1923 года, такого рода удар мог
выбить его из колеи и породить в нём летаргию и слабость, как в юношеские годы,
теперь он остаётся равнодушен и почти безучастен даже к последствиям запрета
на выступления и в личном плане, хотя это означало для него потерю важнейшего
источника доходов; теперь средства на жизнь он зарабатывает гонорарами за
передовицы, которые пишет для партийной печати. Нередко выступает он и перед
небольшой аудиторией из сорока-шестидесяти гостей в доме Брукманов, и полное
отсутствие средств для опьяненности, доведения себя до экстаза вынуждает его
теперь искать и находить новые методы рекламы и подачи себя. Наблюдатели того
времени единодушно отмечают перемены, произошедшие с Гитлером за время его
нахождения в тюрьме, появление более жёстких и строгих черт, которые впервые
придают этому невыразительному облику психопата контуры индивидуальности:
«Узкое, бледное, болезненное, часто казавшееся пустым лицо стало более резким,
явственнее проступила сильно развитая структура строения костей от лба до
подбородка; то, что раньше производило впечатление меланхоличности, уступило
теперь место не вызывавшей сомнений черте твёрдости». Она придала ему,
вопреки всем неприятностям, то упорство, с помощью которого он и преодолел
фазу стагнации и развернул в конечном итоге своё триумфальное шествие в начале
тридцатых годов. И когда летом 1925 года, на низшей точке упадка всех его
надежд, совещание руководителей НСДАП вздумало обсуждать вопрос о его
заместителе, он резко выступил против этого с вызывающим утверждением, что
существование или крах движения зависит только от него одного.
Картина его ближайшего окружения убеждала, что тут он, несомненно, прав. В
результате сознательно вызванных коллизий и размежеваний в последние месяцы
с ним, естественно, остались в первую очередь заурядные и послушные
приверженцы и его антураж опять свёлся к когорте скототорговцев, шофёров,
вышибал и бывших профессиональных вояк, к которым он ещё со смутных времён
начала становления партии испытывал какое-то удивительно сентиментальное,
чуть ли не человеческое чувство. И зачастую весьма одиозная репутация этих его
спутников смущала его столь же мало, как и их шумливая грубость и
примитивность, и именно такое окружение демонстрировало в первую очередь,
насколько утратил он свои буржуазные, эстетизирующие истоки. Когда его,
бывало, упрекали за это, то он тогда ещё оправдывался с определённым налётом
неуверенности, что, мол, и он может ошибаться в своих наперсниках, ибо это в
природе человека, который «не может не заблуждаться». Однако вплоть до тех лет,
когда он стал канцлером, именно такому типу в его свите и отдавалось
предпочтение, да и после этот тип преобладал в тех приватных компаниях его
собеседников в длинные пустые вечера, когда он устраивал в помещениях, которые
когда-то занимал Бисмарк, просмотры кинофильмов или предавался пустой
болтовне, расстегнув пиджак и далеко вытянув ноги из тяжёлого кресла. Не имея
ни корней, ни семьи, ни профессии, но непременно какой-то излом в характерах
или биографиях, они пробуждали у бывшего обитателя мужского общежития
определённые сокровенные воспоминания, и, возможно, как раз аура и запахи
венских лет и были причиной того, что он вновь оказался в кругу всех этих
кристианов веберов, германов эссеров, йозефов берхтольдов или максов аманов.
Восхищение и откровенная преданность – это было все, что они могли предложить
и безоговорочно принести ему в дар. Не отрывая самозабвенных взглядов от его
губ, слушали они его пространные монологи в «Остерии Бавария» или в «Кафе
Ноймайер», и вполне вероятно, что в их слепом энтузиазме он и находил эрзац
необходимому ему как наркотик восхищению масс, которого теперь его на время
лишили.
К тем скудным успехам, которыми мог бы похвастаться Гитлер в этот период
парализованности, относится прежде всего привлечение им на свою сторону
Грегора Штрассера. До провалившегося ноябрьского путча этот аптекарь из
Ландсхута и гауляйтер Нижней Баварии, которого привёл в политику «фронтовой
опыт», лишь изредка появлялся на сцене. Однако, воспользовавшись отсутствием
Гитлера, он сумел двинуться в первый ряд и принести национал-социализму
определённое количество сторонников в рамках «Национал-социалистического
освободительного движения» – главным образом в Северной Германии и в Рурской
области. Этот грубовато сбитый, хотя и не лишённый тонких чувств мужчина, не
чуравшийся драк в ресторациях и читавший в оригинале Гомера, а в целом
являвший собой и впрямь этакое клише тяжёлого на подъем баварца из числа
зажиточных граждан маленького провинциального городка, был весьма
примечательной фигурой и имел, помимо собственного ораторского дара, в лице
своего брата Отто ещё и умелого и напористого союзника-журналиста. С не раз
уже сломленным и холодным неврастеником Гитлером он сошёлся с трудом,
личность последнего была тут такой же большой помехой, как и имевшее дурную
репутацию его послушное окружение, в то время как совпадение политических
взглядов сводилось почти исключительно к трактовавшемуся самым широким
образом и игравшему всеми красками, но совершенно не имевшему точного
определения понятию «национал-социализм». Но его восхитила магия Гитлера и
способность того собирать приверженцев и мобилизовывать их ради какой-либо
идеи. В мероприятии по «новообразованию» партии Штрассер не участвовал.
Когда же Гитлер в начале марта 1925 года предложил ему в качестве отступного
за выход из «Национал-социалистического освободительного движения» широкую
самостоятельность по руководству НСДАП во всём северно-германском регионе,
Штрассер самоуверенно подчеркнул, что примкнёт к Гитлеру не как
последователь, а как сподвижник. Он
