бы я никогда его не видела. Я в отчаянии. Теперь я опять покупаю снотворные
порошки, после них я нахожусь в состоянии полутранса и думаю об этом не так
много.
Почему меня дьявол не заберет к себе? У него было бы наверняка лучше, чем
здесь. Я ждала три часа перед «Карлтоном» и должна была наблюдать со стороны,
как он покупает цветы Ондре и приглашает ее на ужин. Я ему нужна только для
определенных целей, ничего другого и быть не может.
Когда он говорит, что любит меня, то это его сиюминутное настроение. Все равно
что его обещания, которые он никогда не выполняет. Почему он меня так мучает и
не покончит дело сразу?»
Когда Гитлер в середине 1935 года три месяца не проявлял никаких знаков
внимания, и она вдобавок к этому узнала, что с недавнего времени его постоянно
сопровождает некая «валькирия» («он любит такие габариты»), она приобрела
смертельную дозу снотворного и написала письмо, в котором ультимативно
потребовала от Гитлера объяснений, хотя бы через посредника. «Боже, как я
боюсь, что он сегодня не объявится, – говорится в последней записи того
периода. – Я решила принять 35 доз, чтобы на этот раз все сработало наверняка.
Ну хоть бы сказал, чтобы мне позвонили».
Ева Браун дважды пыталась совершить самоубийство. Первый раз уже в ноябре
1932 года, выстрелив из пистолета в шею, а второй раз – в ночь с 28 на 29 мая 1935
года. Этим она значительно встревожила Гитлера, тем более, что еще не была
забыта история с Гели Раубаль. Только когда сводная сестра Гитлера фрау Раубаль,
мать Гели, покинула в 1936 году Бергхоф и Гитлер взял на ее место Еву Браун,
напряженность в отношениях прошла. Правда, она и дальше оставалась на
«полулегальном» положении, ей приходилось прокрадываться боковыми входами и
служебными лестницами и довольствоваться фотографией Гитлера во время
завтраков и т. п., когда он оставлял ее одну; ей по-прежнему почти не разрешали
появляться в Берлине и, как только приезжали гости, Гитлер почти всякий раз
отсылал ее к себе в комнату. Но ее растущее чувство уверенности действовало на
него, и она скоро уже вошла в тот самый узкий круг людей, в котором он не
разыгрывал из себя великого человека, где он засыпал во время чая в кресле или в
расстегнутом пиджаке приглашал других на просмотр фильмов или беседу у
камина. Большая непринужденность выявляла вместе с тем его грубые,
бесчувственные черты. Как-то он сказал Альберту Шпееру в присутствии своей
любовницы: «Люди с очень развитым интеллектом должны выбирать себе
примитивных и глупых женщин. Что было бы, если бы у меня сейчас была
женщина, которая вникала бы в мою работу! В свободное время я хочу покоя» . В
некоторых сохранившихся узкопленочных любительских фильмах можно видеть
Еву Браун в обществе Гитлера на террасе резиденции Бергхоф: всегда в том
слишком задорном настроении, чтобы в него можно было без труда поверить.
Распорядок обычного дня Гитлера неоднократно описывался: как он утром
приоткрывал дверь своей спальни, которую имел обыкновение постоянно
закрывать на ночь, как его рука механически нащупывала газеты, положенные на
банкетке перед дверью, и опять исчезала . Прогулки, поездки, обсуждения
строительных проектов, приемы, выезды на автомобиле за город не составляли
внешних рамок дня, а только делили его на вереницу развлечений. Сколь
оригинальным был образ, который Гитлер умел придать публичным мероприятиям,
столь же безликим был его личный стиль, который складывался из всех этих
действий и спонтанно реализуемых капризов дня; частной жизни у него не было.
Его окружение состояло по-прежнему из адъютантов, секретарш, шоферов,
ординарцев, «часть его сопровождения составляли эфебы, – описывает один
наблюдатель, – волосы вьются мелкими кудряшками, ординарный, неотесанный
народ с манерными жестами». Он продолжал предпочитать некритичную, не
привыкшую много размышлять среду простых людей, к которой он привык с
раннего детства, особенно если они «как он сам… были так или иначе выбиты
жизнью из колеи». В их обществе он проводил в Оберзальцберге по неизменному
монотонному порядку вечера, от которых у одного из участников осталось «лишь
воспоминание странной пустоты» . Вначале регулярно три-четыре часа смотрели
кино, Гитлер любил прежде всего комедии на современные темы с плоскими
шутками и сентиментальным концом. В список его любимых лент, которые он
смотрел по десять раз и больше, входили «Квакс, невезучий пилот» и «Пунш на
каминных щипцах» Хайнца Рюмана, комедия Белого Фердля о носильщике «Два
тюленя», развлекательные ревю Вилли Форста, а также многочисленные
иностранные фильмы, часть которых не шла в открытом прокате. Усталое и со
словно налитыми свинцом конечностями общество собиралось затем у камина,
настоящая, беседа никогда не завязывалась. Как и за большим объединенным
столом, и здесь внушительная, широко расставленная мебель мешала кому бы то
ни было обмену мыслями. В то же время на окружение парализующе действовал
сам Гитлер, «лишь немногие люди чувствовали себя в какие-то моменты хорошо в
его присутствии», – заметил один из старых его сподвижников уже за несколько
лет до описываемого периода. Час-два сидели за мучительно тянувшимся, все
время обрывавшимся после пары банальных фраз разговором, Гитлер или молчал,
или смотрел задумчиво на огонь, остальные смолкали из уважения и усталости;
«Нужно было большое самообладание, чтобы присутствовать на этих бесконечных
посиделках перед неизменно той же декорацией пляшущего огня» . Только после
того, как Гитлер между двумя и тремя часами ночи чопорно прощался с Евой
Браун и вскоре после этого уходил сам, оставшиеся, словно освободившись,
оживали в недолгом лихорадочном веселье. Аналогично проходили вечера и в
Берлине, только там гостей было больше, и атмосфера была более напряженной.
Все попытки внести какое-то разнообразие разбивались о сопротивление Гитлера,
который в тривиальной пустоте этих часов старался отдохнуть от давления
исполняемой им на протяжении дня роли. Резкой противоположностью тому был
классический мотив тоталитарной пропаганды об окне, которое одиноко горит в
ночи: «Каждую ночь до шести-семи часов утра был виден свет из его окна», –
заявлял Геббельс; в стихотворении, которое зачитывали на праздниках молодежи,
говорилось:
«В твоем окне всю ночь не гаснет свет…А мы спокойно спим, не ведая заботы.В
раздумьях ищешь ты единственный ответ.И вдохновенный плод твоей работы —
Решенье найдено! – приветствует рассвет».
Летом 1935 года Гитлер решил перестроить дачу в Оберзальцберге в импозантную
резиденцию и сам разработал план, виды с разных сторон и сечение нового
сооружения с указанием масштаба. Проекты эти сохранились и подтверждают
зацикленность Гитлера на однажды разработанной схеме; он был просто не в
состоянии еще раз по-новому взглянуть на стоящую задачу: в его эскизах всегда
просматривался первоначальный проект, изменения были весьма незначительны.
Не менее примечательна утрата чувства пропорции, например, в эскизе
гигантского окна, из которого открывался вид на Берхтесгаден, гору Унтерсберг и
Зальцбург, которое Гитлер позже любил представлять гостям как самое большое в
мире опускающееся окно. «Основная инфантильная черта в сущности Гитлера»,
которую отмечал Эрнст Нольте прежде всего на основе анализа его
неконтролируемой жажды присвоения, того неистового и неукротимого
стремления получить желаемое, которое, например, заставляло подростка Адольфа
в короткий срок посетить «Тристана» тридцать-сорок раз или побуждало
рейхсканцлера на протяжении полугода не менее шести раз ходить на
представление «Веселой вдовы» , не в меньшей степени проявляется в этой
сохранявшейся всю жизнь рекордомании: и в том и в другом случаях налицо были
склонности человека, которому никогда не удалось преодолеть свою юность и ее
мечты, травмы и обиды. Еще в шестнадцатилетнем возрасте он хотел удлинить 120-
метровый фриз в линцском музее на 100 метров, чтобы город стал обладателем
«величайшего пластического фриза на континенте», а спустя годы он хотел
осчастливить город мостом, возвышающимся над потоком на 90 метров, «не
имеющим себе равных в мире» . Той же черте отвечала и его манера еще в
предшествующий канцлерству период устраивать на шоссе гонки с другими
машинами – прежде всего тяжелыми американскими автомобилями – и то упоение,
которое он испытывал, вспоминая о превосходстве двигателя своего «Мерседеса».
Самое большое опускающееся окно дополнялось огромным столом с 6-метровой
мраморной плитой, самыми высокими куполами, самыми исполинскими
трибунами, грандиознейшими триумфальными арками, короче, в неразборчивом
возведении гигантских аномалий в норму. Как только он слышал от кого-нибудь из
своих архитекторов, что он в своем проекте «побил» габариты какого-нибудь
исторически известного здания, Гитлер приходил в восторг. Мегаломанические
сооружения «третьего рейха» сочетали эту инфантильную одержимость рекордами
с традиционным «фараоновским комплексом» тщеславных диктаторов, которые
хотели компенсировать преходящий характер господства, которое держалось лишь
на их особе, гигантскими стройками. В многочисленных высказываниях Гитлера
эта установка звучит всякий раз именно так, например, на партсъезде 1937 года он
сказал:
«Поскольку мы верим в вечность этого рейха, и эти сооружения должны быть
вечными, т. е. они предназначены не для 1940 или 2 000 года – они подобно
соборам нашего прошлого должны войти в грядущие тысячелетия.
И если Бог велит сегодня поэтам и певцам быть борцами, то он зато дал борцам
архитекторов, которые увековечат успех этой борьбы в непреходящих
произведениях уникального великого искусства. Это государство не должно быть
исполином без культуры и силой без красоты» .
При помощи огромных сооружений Гитлер, помимо прочего, хотел с запозданием
удовлетворить свои былые мечтания в области искусства. В одной речи,
относящейся к тому же периоду, он заявил, что «если бы не первая мировая война,
он… вероятно, стал бы одним из лучших, если не лучшим архитектором Германии»
. Теперь он стал ее главным распорядителем строительных работ. Вместе с
несколькими отобранными архитекторами он разработал концепцию
реконструкции многих немецких городов, которая предусматривала появление
исполинских зданий и объектов; их подавляющие размеры, отсутствие
привлекательности и стилизованные под античность элементы формы создавали в
целом впечатление помпезной укрощенной пустоты. В 1936 году он принял план
превращения Берлина в столицу мира, «сопоставимую только с древним Египтом,
Вавилоном или Римом» : в течение примерно 15 лет он хотел преобразовать весь
центр города в сплошной представительный монумент имперского величия, с
широкими проспектами, сверкающими огнями гигантскими постройками, над всем
этим ансамблем должно было царить сооружение в виде храма с куполом высотой
почти в триста метров – самое высокое здание мира, способное вместить 180 тысяч
человек. С возвышения внутри здания, под позолоченным орлом размером с целый
дом он собирался обращаться к народностям Великогерманского рейха и диктовать
законы поверженному в прах миру. Великолепная пятикилометровая улица
связывала это сооружение с триумфальной аркой высотой в 80 метров, символом
множества побед в основавших мировую империю войнах, «каждый год, – мечтал
Гитлер в разгар войны, – через столицу рейха будут проводить толпу киргизов,
чтобы они могли представить себе мощь и величие каменных памятников столицы»
. Аналогичные размеры были у Дома фюрера, напоминавшего дворец-крепость в
самом центре Берлина, под него отводилось два миллиона квадратных метров
земли, наряду с жилыми и служебными помещениями Гитлера он должен был
включать в себя многочисленные залы для больших приемов, галереи, сады на
крышах, фонтаны и театр. Не без оснований у его архитектора-фаворита,
наткнувшегося позже на старые проекты, всплывали ассоциации с «архитектурой
сатрапов в фильме Сесила Б. де Милла»: эти проекты Гитлера отвечали духу
времени, от которого его, как казалось, так многое отделяло; каменные
свидетельства этой незаметной для непрофессионала внутренней гармонии можно
видеть еще и сегодня в Москве, и, пожалуй, также в Париже, Вашингтоне и
Голливуде.
В обширных планах перестройки почти всех крупных немецких городов
реализовался гитлеровский идеал художника-политика. Даже при занятости
неотложными государственными делами
