методичностью и не высвечивало темных уголков его страхов и аффектов;
отталкиваясь от менее мифологических предпосылок, он действовал с
планомерной трезвостью, и только отметив эти ничем не связанные между собой
холодность и заблуждения, макиавеллизм и завороженность магией, можно
описать феномен в целом.
Традиционную схему немецкой истории в решающей степени определяли
некоторые огрубленные, произвольно сфабрикованные положения, извлекаемые из
макулатурной груды трактатов целых поколений отечественных профессоров и
лжепророков, эта схема была мифологизирована доктринами о существовании
вечных врагов, сжимающих страну кольцом окружения, эти тезисы внедрили в
сознание легенду об «ударе кинжалом в спину», верности Нибелунгов и
радикальной альтернативе «победа или смерть». Верно, что национал-социализм
не знал, в отличие от итальянского или французского фашизма, того феномена
«искушения историей» , который относится к основным чертам фашистского
мышления вообще: он не имел идеальной эпохи, которая мобилизовала бы его
тщеславие и героический порыв к подражанию; он знал критическое отрицание
истории, т. е. попытку стимулировать нынешнее тщеславие карикатурной
картиной бывшей слабости и раздробленности. Гитлер, безусловно, извлекал из
отрицания прошлого такой же заряд динамизма, как Муссолини – из заклинания
славой Римской империи; чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить такие
понятия, как Версаль или «период системы», Геббельс, например, дал указание
руководителям пропаганды представлять период с 1918 по 1933 г. как
«преступный» . История, заметил как-то Поль Валери, представляет собой самый
опасный продукт, изготовленный химией человеческого мозга, она Заставляет
народы мечтать или страдать, делает их больными манией величия, тщеславными,
невыносимыми, порождает у них чувство горечи; во всяком случае, ненависть и
страсти народов в первой половине столетия гораздо сильнее возбуждались
фальсифицированной историей, чем всеми расовыми идеологиями.
Гитлеру пришлось использовать средство отрицания отечественного прошлого уже
по той причине, что он не восхищался ни одной из его эпох: его идеалом был мир
античности – Афины, Спарта («наиболее чистая форма расового государства в
истории мира»), Римская империя. Он всегда чувствовал большую близость к
Цезарю или Августу, чем к Арминию, их, а не неграмотных обитателей германских
лесов он причислял к тем «самым светлым умам всех времен», которых он
надеялся встретить на «Олимпе, … куда я вознесусь» . Его все вновь и вновь
занимала проблема гибели древних империй: «Я часто размышляю над тем,
почему погиб античный мир». Он откровенно потешался над попытками Гиммлера
воскресить разные бутафорские элементы язычества и древнейшие
доисторические верования и саркастически реагировал на фольклор глиняных
черепков и изыскания об использовании трав германцами, он «отнюдь не
поклонник этих вещей»: «В то время, когда наши предки изготавливали каменные
корыта и глиняные кувшины, с которыми теперь носятся наши исследователи
доисторических времен, в Греции был построен Акрополь» . В другом месте мы
читаем: «Германцы, которые остались в Голыптейне, и спустя два тысячелетия
были еще дикарями и находились на не более высокой ступени культуры, чем
сейчас маори»; только перекочевавшие на юг народности пережили культурный
подъем: «Наша страна была дикой… Когда нас спрашивают о наших предках, мы
всегда должны называть греков» .
Наряду с античными государствами прежде всего Англия вызывала его
восхищение, подстегивая его честолюбие, поскольку она смогла объединить в себе
национальную сплоченность, сознание нации господ и умение мыслить широкими
категориями – она была противоположностью немецкому космополитизму,
немецкой робости и немецкой узколобости. И, наконец, объектом тайного,
невольного изумления и табуизированных страхов и здесь выступали евреи. Их
расовой самоизоляцией и чистотой он восхищался не меньше, чем их сознанием
собственной исключительности, их упорством и острым умом; по сути дела он
видел в них что-то вроде отрицательного сверхчеловека. Даже германские народы
примерно той же расовой чистоты, – заявлял он в застольных беседах, – уступают
им: если перебросить в Швецию пять тысяч евреев, то они в кратчайший срок
завоюют все ведущие позиции .
Из этих умозрительных элементов, какими бы неточными и эклектичными они ни
были, он сконструировал идею «нового человека»: тип, который сочетал в себе
спартанскую твердость и непритязательность, римский этос, английскую манеру
человека-господина и расовую мораль еврейства. Эта расистская фантасмагория
возникала все вновь и вновь из жажды власти, самоотдачи и фанатизма, из
преследований и военного угара: «Тот, кто понимает национал-социализм только
как политическое движение, – заверял Гитлер, – почти совсем не разбирается в
нем. Он более чем религия: он воля к созданию нового человека» .
Это было его сокровеннейшей и отраднейшей мыслью, представлением, которое
компенсировало все страхи и лишения, его позитивной идеей: собрать арийскую
кровь, пропадающую втуне во всех садах Клингзора этого мира и обеспечить
сохранность этой драгоценной чаши на все времена, чтобы стать неуязвимым
властелином мира. Перед видением «нового человека» замирали все расчеты
тактики укрепления власти и всякий цинизм. Уже весной 1933 года Гитлер дал
указание принять первые законодательные меры, которые вскоре расширились до
обширного набора целенаправленно используемых средств, частично
предназначенных для того, чтобы остановить так называемую деградацию расы, а
частично для «возрождения нации… при помощи сознательного формирования
нового человека». На Нюрнбергском партсъезде 1929 г. Гитлер заявил в
заключительном слове: «Если бы в Германии ежегодно рождался миллион детей и
700-800 тысяч самых слабых уничтожались, то конечным результатом, возможно,
стало бы даже укрепление наших сил»; теперь интеллектуальная обслуга режима
подхватила эти идеи и сконцентрировала их до объявления «всемирной войны…
дегенератам и зараженным»; представитель расовой философии Эрнст Бергман, по
его словам, «бестрепетно устранил бы миллион экземпляров человеческого
мусора, которым набиты большие города» . Параллельно с антисемитскими мерами
проходили многочисленные акции по «обеспечению хорошей крови» – от принятия
особых законов о браке и наследственном здоровье до обширных программ
стерилизации и эвтаназии.
Меры по линии евгеники дополнялись педагогической деятельностью: ибо
«духовная раса», – считал Гитлер, – есть нечто более солидное, стойкое, чем просто
раса», этот тезис он обосновывал «превосходством духа над плотью» . Отобранная
по расовым критериям элита должна была получать идеологическую закалку и
разнообразную подготовку в системе образования нового типа – в национально-
политических воспитательных заведениях («Напола»), школах Адольфа Гитлера,
орденсбургах и прежде всего – в организованных Розенбергом высших школах,
создание которых, однако, не продвинулось дальше начальной стадии. В одном из
своих монологов перед немногими доверенными лицами Гитлер описывал новый
тип человека, воплощенный отчасти в СС: ему присущи свойственные хищнику
демонические черты, он «бесстрашен и свиреп», сам он-де испытывает ужас при
его виде . Хотя уже с первого взгляда понимаешь, что такие схемы были выжимкой
из трудов различных авторов, в них были ходульные элементы, сочиненные ради
литературного эффекта; присущие тоталитарному режиму интересы удержания
власти и самосохранения не позволили бы им осуществиться; эти интересы
требовали формирования не демонического, а дисциплинированного, не
бесстрашного, а агрессивного типа, правда, с дрессированной агрессивностью,
которую можно было использовать для любых целей. Однако особенностью и
поразительной силой Гитлера была способность превращать книжные схемы в
реальность. Новый человек, по образу которого должна была формироваться юная
элита будущего Великогерманского рейха, был страшен не описанными выше, а
совсем другими свойствами: его отличали исключительная податливость и
узколобый идеализм, он был не столько свирепым, сколько механически
заведенным, строго выполняющим команду, смелым в деле и исполненным
сознанием своей роли господина, в основе которого лежало «стремление
уничтожить других», как заявил Гитлер 13 февраля 1945 в одном из последних
записанных монологов .
Однако пока этот тип вырисовывался лишь в контурах. Быстро возродить арийскую
кровь и превосходство из материала, изрядно замутненного в расовом отношении,
было нельзя. «Мы все страдаем пороком перемешанной, испорченной крови», –
заявлял порой Гитлер, и действительно, в явлении нового человека нетрудно
разглядеть страдание от собственной нечистоты и слабости. Он вел счет на долгие
десятилетия . В речи, относящейся к январю 1939 года, он говорил, что данный
процесс будет продолжаться лет сто. Только после его завершения большинство
немецкого народа будет располагать теми качествами, которые позволят завоевать
мир и господствовать над ним. Он не сомневался в успехе дела. «Государство, –
писал он уже в послесловии к „Майн кампф“, – которое в век загрязнения рас
уделяет внимание уходу за своими лучшими расовыми элементами, однажды
должно стать властелином Земли» .
У него же самого оставалось немного времени; как тревожно прогрессирующий
упадок расы, так и сознание непродолжительности человеческой жизни гнали его
вперед. Несмотря на апатичный основной настрой, его жизнь характеризуется
лихорадочной неуемностью. Уже в письме, датированном июнем 1928 года, он
писал, что сейчас ему 39 лет, так что «в самом благоприятном случае остается лет
двадцать» для выполнения его «огромной задачи» . Опасение, что его жизнь может
пройти бесполезно, стало с этого времени постоянно дающим о себе знать доводом,
его постоянно мучила мысль о преждевременной смерти. «Время торопит, – сказал
он в феврале 1934 года и продолжил: – Моей жизни не хватит… Я должен заложить
фундамент, на котором после меня будут строить другие. Я не увижу завершения
дела» . Он также боялся покушений, того, что какой-нибудь «преступник, идиот»
устранит его и не даст свершить свою миссию.
Из таких комплексов страха он развил педантичную заботу о себе. Он старался
продлить свою жизнь при помощи обширнейших мер – от непрерывно
расширявшейся гиммлеровской системы слежки, которая, как огромный глаз,
пристально следила за всей страной, до вегетарианства, к которому он перешел в
начале тридцатых годов, как бы неуместно ни показалось бы нам сегодня
обеспечивать выполнение «огромной задачи» полицейским аппаратом и
одновременно мучными супами. Он не курил, не пил, даже избегал кофе и чая,
довольствуясь жидким отваром из трав. В более поздние годы – тут дело не
обошлось без его личного врача профессора Морелля – он попал прямо-таки в
медикаментозную зависимость, он непрестанно принимал какие-то средства или
по меньшей мере сосал пастилки. Он с ипохондрической тщательностью наблюдал
за самим собой. Появлявшиеся порой колики он считал симптомом
надвигающегося рака. Когда один из сторонников посетил его весной 1932 года во
время предвыборной кампании на пост президента в одной гамбургской гостинице,
он заявил ему, поглощая овощной супчик, что у него нет времени ждать, «нельзя
терять ни одного года. Я должен быстро прийти к власти, чтобы решить в
остающееся мне время гигантские задачи. Должен! Должен!» В высказываниях
более поздних лет и отдельных речах также встречаются схожие идеи, в кругу
близких к нему лично людей он постоянно говорил, что «у него осталось уже
немного времени», «что скоро он уйдет отсюда», что «ему осталось жить лишь
несколько лет».
Заключения врачей мало что говорят. Да, Гитлер страдал и в более поздние годы
болями в желудке и жаловался порой после 1935 года на нарушения
кровообращения. Но ни одно из имеющихся заключений врачей не позволяет
объяснить его неуемную активность иными, нежели психогенными причинами,
известными по биографиям многих исторических деятелей с особо ярко
выраженным сознанием своей миссии. Это предположение подтверждается его
одержимостью поездками, напоминающей непрерывную попытку бегства, а также
бессонницей, которая с каждым годом увеличивалась, а во время войны привела к
тому, что день и ночь в ставке фюрера буквально поменялись местами.
Задерганность лишала его способности заниматься какой бы то ни было
регулярной деятельностью или трудом; то, что он начинал, надо было тут же
довести до конца, в этом контексте правдоподобно уверение, что он вряд ли
внимательно прочел до конца хоть одну книгу. Словно оглушенный наркотиком, он
мог днями не делать ничего серьезного, «дремля, как крокодил в иле Нила», а
потом внезапно развивать бурную активность. В относящейся к апрелю 1937 года
речи в «орденском замке» Фогельзанг он говорил о своих «расшатанных нервах» и
добавил почти заклинающе: «Я должен привести в порядок
