той подавленности, которую вызывали напрасные усилия добиться того, чтобы
западные державы заговорили более решительным языком. Воля немецкого
Сопротивления вряд ли могла быть тверже воли британского или французского
премьер-министра.
Однако планы заговорщиков при преемнике Бека генерале Гальдере не
застопорились. Сразу при вступлении на пост он заявил Браухичу, что точно так
же, как и его предшественник, отрицательно относится к планам Гитлера
развязать войну и полон решимости «использовать каждую возможность для
борьбы против Гитлера» . Гальдер был не фрондером, скорее, представителем типа
корректного, рассудочного офицера генштаба, однако Гитлер, которого он
ненавидел в своеобразной эксцентричной манере и характеризовал как
«преступника», «душевнобольного» или «кровопийцу», не оставлял иного выбора;
Гальдер говорил, что «волей-неволей вынужден оказывать сопротивление»,
называя положение, в котором он оказался, «ужасным и мучительным». Будучи
более холодным и последовательным человеком, чем Бек, он тут же расширил
замыслы заговорщиков до плана государственного переворота, провел по
инициативе Остера переговоры с Яльмаром Шахтом относительно формирования
нового правительства и завершил все приготовления еще до 15 сентября .
Имелось в виду арестовать Гитлера и ряд ведущих функционеров режима в момент
объявления войны в ходе операции типа переворота под руководством
командующего берлинским военным округом генерала фон Вицлебен» и предать их
суду, чтобы разоблачить их агрессивные цели перед всем миром. Подобным
образом участники заговора надеялись не только избежать появления нового
«мифа об ударе кинжалом в спину», но и получить опору для действий против
небывало популярного, окруженного блеском эйфории от единства великой
Германии Гитлера и не допустить опасности гражданской войны: как считал
Гальдер, важны не мысли и моральные категории небольшой элиты, а
принципиальное согласие населения. Участвовавший в заговоре советник
имперского суда Ханс фон Донаньи тайно готовил с 1933 года материалы
судебного дела для процесса против Гитлера. Остеру также удалось вовлечь в круг
заговорщиков начальника берлинской полиции графа Хельдорфа и его заместителя
графа Фрица-Дитлофа фон дер Шуленбурга, довольно тесные контакты имелись с
различными командирами в Потсдаме, Ландсберге и Тюрингии , некоторыми
лидерами социалистов, такими, как Вильгельм Лойшнер и Юлиус Лебер, далее с
заведующим психиатрическим отделением берлинской клиники «Шарите»
профессором Карлом Бонхефером, который по одному из вариантов плана путча
должен был стать председателем врачебной комиссии и объявить Гитлера
душевнобольным. Бывший руководитель «Стального шлема» Фридрих Вильгельм
Хайнц тем временем планировал как бы «заговор внутри заговора». Фон Вицлебен
поручил ему вербовать молодых офицеров, рабочих и студентов для укрепления
ударного отряда штаба корпуса, задачей которого было в необходимый момент
ворваться в рейхсканцелярию, он, однако, считал идею судебного процесса и план
помещения Гитлера в лечебницу совершенно нереальными: один Гитлер, заявил он
Остеру, сильнее Вицлебена со всем его армейским корпусом. Поэтому он дал своим
людям секретное указание не арестовывать Гитлера, а сразу пристрелить его во
время стычки .
Так что все было подготовлено, с большей основательностью и явно большими
шансами на успех, чем когда-либо до того. Ударный отряд Хайнца с вооружением и
взрывчаткой был размещен в готовности к выступлению по берлинским частным
квартирам, были приняты все военные и полицейские меры, подготовлен захват
радио – так, чтоб не было ни единой заминки, составлены тексты обращений к
населению. Гальдер назначил сигналом к началу действий тот момент, когда
Гитлер даст приказ двинуть войска на Чехословакию. Все ждало своего часа. В
своем лондонском заявлении от 26 сентября, в котором говорилось, что Англия в
случае нападения на Чехословацкую республику выступит на стороне Франции,
другая сторона, казалось, продемонстрировала наконец ту решительную позицию,
которая была крайне важной для заговорщиков. 27 сентября удалось даже вовлечь
в акцию колебавшегося Браухича. После того как в среду Гитлер приказал
провести подготовку наступления первым эшелоном войск, а несколькими часами
позже распорядился мобилизовать девятнадцать дивизий, ожидали, что на
следующий день будет объявлено о всеобщей мобилизации. Эрих Кордт был
наготове: при помощи фон дер Шуленбурга он должен был обеспечить, чтобы
большая двойная Дверь за часовым у входа в рейхсканцелярию была открыта.
Примерно в полдень Браухич направился в здание правительства, чтобы услышать
решение Гитлера. Группа Вицлебена с нетерпением ждала в командовании округа
на Гогенцоллерндамм, сам генерал был у Гальдера в здании ОКВ на Тирпицуфер,
ударный отряд Хайнца был в готовности и ждал команды на своих квартирах – и тут
курьер передал начальнику генштаба сообщение, что Гитлер согласился на
посредничество Муссолини и проведение конференции в Мюнхене.
Это известие произвело прямо-таки эффект разорвавшейся бомбы. Каждому из
участников сразу стало ясно, что тем самым весь план акции лишался основы. Всех
охватило замешательство, все были словно парализованы. Только Гизевиус, один
из гражданских заговорщиков, попытался, разразившись в отчаянии потоком
уговоров, склонить Вицлебена к началу акции. Однако операция была построена
исключительно на политическом провале Гитлера, поэтому теперь у нее не
оставалось шансов на успех. Строго говоря, это было постоянной, кардинальной и,
пожалуй, неизбежной дилеммой плана государственного переворота: он зависел от
определенной линии поведения, будь то Гитлера, будь то западных держав. Хотя
заговорщики не ошибались в оценке Гитлера, тем не менее их план провалился,
потому что они не приняли в расчет то обстоятельство, что Англия по сути дела
всегда была готова дать Гитлеру за счет уступок возможность быть «паинькой»,
как выразился Гендерсон. «Мы не могли быть с вами такими же откровенными, как
вы с нами», – сказал Галифакс после Мюнхена с сожалением Тео Кордту .
Последствия этого шока выходили далеко за рамки данного момента. Уже известие
о поездке Чемберлена в Берхтесгаден оказало на заговорщиков парализующее
действие, теперь же рухнуло все Сопротивление в целом, от этого коллапса оно
уже больше так по-настоящему и не оправилось. Конечно, на протяжении своего
существования его отягощали укоры совести, проблемы, вызванные принесенной
присягой, и конфликты, обусловленные лояльностью, в бесконечных раздумьях,
рефлексии, спорах всю ночь напролет между его участниками Сопротивление все
вновь и вновь наталкивалось на порожденные воспитанием и усиленные
привычками границы, перед которыми кончалась всякая мораль и действие
представлялось предательством; через всю историю немецкого Сопротивления
тянется этот разлом, который тормозил по крайней мере заговорщиков из числа
военных и лишал их планы той предельной меры решимости, абсолютно
необходимой для успеха. Теперь на него давила еще и мысль, что этот человек не
только справляется с любой ситуацией, но и находится в союзе с обстоятельствами,
обеспечивающим победу принципом, везением и случайностью, короче, с самой
историей.
«Это был бы конец Гитлера», – писал Герделер в те дни одному американскому
другу; и хотя этот прогноз оставляет открытыми некоторые вопросы, дальнейшее
предсказание сбылось буквально: «Побоявшись небольшого риска, мистер
Чемберлен сделал войну неизбежной. Английскому и французскому народам
придется защищать свою свободу с оружием в руках, если они не предпочтут
рабское существование» .
Уже на следующий день, 29 сентября, примерно в 12: 45, началась мюнхенская
конференция глав правительств Англии, Франции, Италии и Германии. Гитлер
настоял на незамедлительной встрече, поскольку с большей, чем когда-либо
раньше решимостью хотел войти в Судетскую область 1 октября. Чтобы
предварительно договориться с Муссолини, он выехал навстречу ему в Куфштайн;
судя по всему, он наполовину склонился к тому, чтобы сорвать конференцию и все-
таки добиться полного триумфа. Во всяком случае, он объяснил Муссолини на
карте свои планы молниеносной войны с Чехословакией и последующей кампании
против Франции. Он с трудом согласился не форсировать сразу осуществление этих
намерений, но не оставил никаких сомнений относительно своей позиции: «Или
конференция обеспечит успех в кратчайший срок, или вопрос будет решен силой
оружия» .
Однако выдвигать столь жесткую альтернативу не было вообще никакой нужды.
Целью западных держав, в особенности Англии, на переговорах стало убедить
Гитлера в том, что он может получить Судетскую область и без войны,
относительно этого требования между всеми четырьмя державами уже давно
имелось единодушие, встреча служила только тому, чтобы зафиксировать его .
Отсутствие каких-либо разногласий и созыв конференции в столь короткий срок
обусловили необычайно непринужденный характер встречи. После приветствия
Гитлер впереди остальных участников прошел в зал заседаний нового Дома
фюрера на мюнхенской Кенигсплац, рухнул в одно из массивных кресел, которые
были расположены вокруг низкого круглого стола, и нервным жестом пригласил
гостей также занять места. Он был бледен, возбужден и поначалу копировал
самоуверенно державшегося Муссолини, говоря, смеясь и хмурясь, как тот.
Чемберлен выглядел еще более постаревшим, но благородно, Даладье был тихим,
ему было как-то не по себе. Предложение привлечь представителей Чехословакии
Гитлер с самого начала отклонил, четыре державы остались между собой, и скоро
Даладье, которого Гитлер обхаживал с особым вниманием, стал жаловаться на
«упрямство Бенеша» и влияние «поджигателей войны во Франции» . Постепенно в
зал подходили послы и сопровождающие делегации лица и занимали место вокруг
стола переговоров в качестве слушателей, постоянно кто-то приходил, а кто-то
уходил, конференция все вновь и вновь распадалась на отдельные беседы.
Муссолини представил в начале второй половины дня проект соглашения, который
на самом деле был составлен накануне вечером Герингом, Нойратом и
Вайцзеккером, чтобы опередить Риббентропа, который толкал на военную акцию:
на этой основе между двумя и тремя часами ночи было подписано мюнхенское
соглашение. Оно предусматривало оккупацию Судетской области между 1 и 10
октября, детали должна была урегулировать комиссия представителей четырех
держав и Чехословакии; Англия и Франция обязывались гарантировать
неприкосновенность уменьшенного государства. Все участники были, как казалось,
на какое-то мгновение удовлетворены, только Франсуа-Понсе сказал с налетом
беспокойства: «Voila comme la France traite les seuls allies qui lui etaient restes
fideles». Пока чиновники еще занимались текстами соглашения на языках,
участники неприкаянно сидели и стояли в зале; Даладье, исчерпавший свои силы,
укрылся в глубоком кресле, Муссолини беседовал с Чемберленом, Гитлер же
неподвижно стоял в стороне, скрестив руки, уставившись, как рассказывал один из
участников, в пространство перед собой.
Его плохое настроение сохранялось и на следующий день. Когда Чемберлен
посетил Гитлера в его частной квартире на Принцрегентенплац, он был
необыкновенно немногословен и не без колебаний согласился на предложение о
двусторонних консультациях. Его раздражение еще более усилилось, когда он
узнал, что население приветствовало британского премьер-министра овациями,
когда он проезжал по Мюнхену. Повторилась та же ситуация, что и два дня назад в
Берлине; этот народ был явно еще не готов к выполнению «первоклассных задач»,
которые он собирался поставить перед ним, Чемберлен казался героем дня .
Однако Гитлера волновали не только нерасположенность и ставшая очевидной
летаргия населения в вопросе о войне. Если присмотреться к более глубоким
причинам, то его досада была вызвана более комплексными мотивами.
Мюнхенское соглашение было, бесспорно, его личным триумфом: не применяя
откровенного насилия, Гитлер вырвал у имевшей превосходство коалиции
обширную область, лишил Чехословакию прославлявшейся на все лады системы
укреплений, существенно улучшил свои стратегические позиции, получил новые
отрасли промышленности и заставил ненавистного президента Бенеша
отправиться в эмиграцию: действительно, «на протяжении столетий… в
европейской истории не было столь глубоких перемен без войны» , успех Гитлера
характеризовало как раз то обстоятельство, что он получил одобрение тех великих
держав, за счет которых осуществилась эта акция. Он вновь добился классической
фашистской расстановки сил – союза между революционным насилием и
истеблишментом, своего рода «Гарцбургского фронта на европейском уровне»;
характерно, что уже вскоре после подписания мюнхенского соглашения
Чехословакия объявила о расторжении союза с СССР и запретила
коммунистическую партию.
Однако ему казалось, что все эти триумфы приобретены слишком дорогой ценой.
Ему пришлось поставить свою подпись под соглашением, которое не могло надолго
связать ему руки, но все же заставляло проявлять сдержанность в течение срока,
достаточного для того, чтобы сорвать его график и тем самым его большой план:
он хотел осенью войти в Прагу, как полгода тому назад вошел
