чувствовал, что его обманули, лишив возможности осуществить свои планы в
намеченные сроки и триумфа завоевателя: «Этот Чемберлен не дал мне войти в
Прагу», – так он сказал однажды, по свидетельству Шахта, в совершенно таком же
духе он признался, покачивая головой, венгерскому министру иностранных дел,
что считал возможным «выдачу Чехословакии как на блюде ее друзьями». Уже в
феврале 1945 года, размышляя в бункере о прошлом, он обрушивал свой гнев на
«филистеров – крупных капиталистов»: «Надо было начать войну в 1938 году. Это
был для нас последний шанс локализовать ее. Но они во всем уступали, как трусы
выполняли все наши требования. Было действительно трудно взять на себя
инициативу и перейти к военным действиям. В Мюнхене мы упустили уникальную
возможность» . В этом проявлялась старая склонность идти до предельной черты,
пытаться, будучи загнанным в угол, сыграть в крупную азартную игру; слишком
гладко, слишком просто было достигнуто мюнхенское соглашение, чтобы его
нервы получили удовлетворение от него, – он испытывал отвращение к легким
решениям и считал «опасным мнение, что можно дешево откупиться» . Такие
своеобразные представления о судьбе накладывались на его рационалистическую
рассудочность, не в последнюю очередь по этой причине после Мюнхена в его уме
закрепилась мысль в конце концов при помощи крайнего, подкрепленного кровью
вызова, бесповоротно привязать к себе упрямую нацию, которая, несмотря на
ликование, оказывала ему столь глухое сопротивление.
В этом тройном контексте рационального расчета времени, потребности в сильных
ощущениях и мифологизированных представлений о политике и следует
рассматривать ставшую теперь все более явной склонность к войне; уступчивость
Чемберлена «в известном смысле смешала его карты», так он говорил позже,
почти извиняясь. Это стремление еще более усиливалось презрением, которое он
проявлял с того момента к своим противникам. Перед генералитетом он
издевательски обзывал их «жалкими червями», в речи, произнесенной в Веймаре 6
ноября, он, намекая на Чемберлена, говорил о «типах с зонтиками нашего
прежнего буржуазного многопартийного мира» и называл линию Мажино
пограничной полосой народа, готовящегося к смерти .
Вызывающая воля Гитлера к войне находилась в примечательном противоречии с
реальным соотношением сил, это можно рассматривать как первый признак
начавшейся у него утраты чувства реальности, сегодня бесспорно, что осенью 1938
года он мог бы продержаться в случае вооруженного столкновения лишь несколько
дней. Оценки военных специалистов союзных стран и самой Германии, документы
и статистические данные не оставляют никаких сомнений: «Было полностью
исключено, – заявил, например, Йодль в Нюрнберге, – чтобы пять кадровых
дивизий и семь танковых дивизий могли бы устоять на линии укреплений, которая
только еще строилась, перед натиском ста французских дивизий. С военной точки
зрения это было невозможно» . Тем. непонятнее уступчивость и продолжавшееся
самоослабление западных держав; их поведение убедительнее всего объясняет –
так истолковывал его Гитлер – выходящая за пределы политики умиротворения
психология политического пессимизма. Предательство взятых на себя
союзнических обязательств, а также традиционных европейских ценностей,
враждебность к которым Гитлер выражал почти в каждой речи, каждом законе,
каждой акции, можно было еще, пожалуй, объяснить обстоятельствами – смесью
согласия, шантажа и растерянности. Но как ни странно, западные державы,
казалось, не учли политического эффекта, в особенности страшную утрату
престижа, которую должно было вызвать мюнхенское соглашение: Англия и
Франция почти полностью лишились авторитета, на их слова отныне, казалось,
больше никто не обращал внимания, и скоро другие державы, в особенности
восточноевропейские, каждая на свой страх и риск, начали пытаться поладить с
Гитлером. Но прежде всего эта акция повлияла на Советский Союз: он не забыл,
что западные державы проигнорировали его в Мюнхене, и уже спустя четыре дня
после конференции германское посольство в Москве указало на то, что «Сталин…
сделает выводы» и пересмотрит свою внешнюю политику .
Тем временем Чемберлен и Даладье вернулись в свои столицы. Вместо
разгневанных демонстраций, которых они ожидали, их с восторгом превозносили,
как будто, по замечанию одного чиновника Форин офис, «праздновали великую
победу над врагом, а не предательство малого союзника». Подавленный Даладье
показал своему статс-секретарю на ликующих и прошептал: «Идиоты!», в то время
как Чемберлен, бывший наивнее и оптимистичнее француза, размахивая при
прибытии в Лондон листом бумаги, заявил о «мире для нашего поколения».
Сейчас, в ретроспективе, трудно понять спонтанное чувство облегчения, которое
еще раз объединило Европу, и с уважением отнестись к ее иллюзиям. В Лондоне
толпа перед Даунинг-стрит, 10 запела веселую «Ах, какой он молодец, ах, какой он
молодец!», в то время как французская газета «Пари Суар» предложила
Чемберлену «участок во Франции» для рыбалки и отмечала, что «более
убедительной картины мира» нельзя себе и представить . Когда Уинстон Черчилль
во время дебатов в нижней палате начал свою речь словами: «Мы потерпели
полное, всеобъемлющее поражение», – поднялась буря протеста.
Когда немецкие войска в соответствии с соглашением вступили в Судетскую
область, и Гитлер 3 октября на «Мерседесе» повышенной проходимости пересек
границу, лидер судето-немецких социал-демократов Венцель Якш вылетел в
Лондон. Как это соответствовало практике завоевания последующих лет, следом за
частями вермахта шли команды службы безопасности (СД) и гестапо, чтобы
«немедленно начать чистку освобожденных областей от марксистских предателей
народа и прочих врагов государства». Якш просил о визах и любых видах помощи
своим находившимся в угрожающем положении друзьям. Лорд Ренсимен заверил
его, что мэр Лондона организует сбор пожертвований в пользу преследуемых, он
сам пожертвует определенную сумму. Лондонская «Таймс» публиковала
фотографии вступающих немецких частей, встречаемых ликованием, дождем
цветов; но дать фотографии тех, кто бежал от них, главный редактор газеты
Джеффри Досон отказался. Венцель Якш никаких виз не получил. От брошенной
на произвол судьбы, искалеченной страны урвали себе теперь немалые куски
также поляки и венгры. История этой осени полна актами ослепления, эгоизма,
слабости и предательства. Те друзья Венцеля Якша, которым удалось бежать
внутрь страны, вскоре были выданы Германии пражским правительством .
Недовольство Гитлера исходом мюнхенской конференции, естественно, усиливало
его нетерпение. Уже спустя десять дней он передал Кейтелю строго секретный
перечень вопросов относительно военных возможностей рейха, по которым
должны были быть подготовлены справки; 21 октября он дал указания о военной
«ликвидации остальной части Чехии», «овладении Мемельской областью» и кроме
того распорядился в дополнительном указании от 24 ноября подготовиться к
оккупации Данцига. Одновременно он подталкивал словацких националистов к
тому, чтобы они сыграли в новом государстве роль судетских немцев, ускорив
дальнейший распад Чехословакии изнутри.
Разочарованиями последних дней были также продиктованы меры, которые он
принял для усиленной психологической мобилизации общественности. Хотя
воодушевление в Германии было велико, а авторитет Гитлера еще раз поднялся до
головокружительной высоты, он сам чувствовал, что это ликование содержало в
себе значительное облегчение в связи с тем, что войны удалось избежать. Поэтому
в начале ноября он воспользовался возможностью развернуть широкомасштабную
пропагандистскую акцию, когда еврейский эмигрант застрелил советника
германского посольства в Париже Эрнста фон Рата. Покушение, которое было
вызвано преимущественно личными мотивами, Гитлер, недолго думая, объявил
«одним из тех ударов мирового еврейства», которые, как он по-прежнему считал,
содействуют высшей степени сплочения. Многочасовая торжественная кампания,
включающая большую траурную церемонию, музыку Бетховена и демагогические
стенания по убитому, была организована вплоть до уровня школ и предприятий, и в
последний раз СА выступили в их когда-то апробированной, но давно уже не
исполнявшейся роли выразителя слепого народного гнева: вечером 9 ноября
повсюду в Германии запылали синагоги, были разгромлены квартиры евреев,
разграблены их магазины, было убито почти сто человек и примерно 20 тысяч
арестовано; эсэсовская газета «Дас Шварце кор» рассуждала о необходимости
искоренить «огнем и мечом», «фактически и бесповоротно покончить с еврейством
в Германии». Но глубоко укоренившийся буржуазный инстинкт населения можно
было только напугать, а не мобилизовать бесчинствами улицы, которые вновь
пробуждали потускневшие воспоминания о годах беспорядка и беззакония ; вера
Гитлера в то, что его собственные аффекты должны оказывать и мощнейшее
психологическое воздействие на общественность, была дальнейшим симптомом
утраты им чувства реальности. Очевидное противоречие, которое всегда
существовало между его неистовым юдофобством и вялым немецким
антисемитизмом, стало еще более явственным. Характерно, что эта акция прошла
с успехом только в Вене.
Безразличие масс, однако, только подхлестнуло его усилия. Время после
мюнхенской конференции проходило под знаком усиленных пропагандистских
акций, в которые скоро с растущей агрессивностью включился и сам Гитлер. Его
раздраженное выступление 9 октября в Саарбрюккене было их составной частью,
равно как речь в Веймаре 6 ноября, речь в Мюнхене 8 ноября и большой отчетный
доклад за 1938 год, который был смесью гордости, ненависти, нервозности и
самоуверенности, клялся в «сплоченности народа» и вновь подвергал нападкам
еврейство, которому он предрекал уничтожение в Европе . Определяющим
мотивом относящегося к тому же времени секретного выступления перед
главными редакторами немецкой печати также было стремление переключить
прессу с тактики клятв в миролюбии и призывов к взаимопониманию,
расслабляющее действие которых он наблюдал в Берлине и Мюнхене, на тон
агрессивной решимости: речь была как бы приказом о психологической
мобилизации. Гитлер все вновь и вновь подчеркивал, как важно иметь за собой
«сильный верой, сплоченный, уверенный в себе и своем будущем немецкий народ»,
одновременно он гневно обрушивался на критиков и разлагающих общественное
мнение интеллектуалов:
«Что касается интеллектуальных слоев у нас, то должен сказать, что, к сожалению,
без них не обойтись, а то можно было бы их в один прекрасный день истребить или
устроить что-нибудь в этом духе. Но, к сожалению, они нужны. Когда я смотрю на
эти интеллектуальные слои и размышляю над их отношением ко мне, нашей
работе, то мне становится почти страшно. Ибо с тех пор, как я занимаюсь
политикой и особенно с того момента, как я возглавил рейх, у меня только успехи.
И тем не менее эта публика строит из себя черт знает что, это отвратительно,
мерзко. А что случится, если у нас будет какая-нибудь неудача? Как поведут себя
тогда эти курицыны дети?.. Раньше моей величайшей гордостью было то, что я
создал себе партию, которая и во времена неудач непреклонно и фанатично стояла
за мной. Это было моей величайшей гордостью… и в таком духе мы должны
воспитать весь наш народ. Его надо воспитать в абсолютной, непоколебимой, само
собой разумеющейся твердой вере в то, что в конце мы получим все необходимое.
Этого можно добиться лишь постоянно обращаясь к силе нации, выделяя
позитивные ценности народа и, по возможности, не обращая внимания на так
называемые отрицательные стороны.
Для этого необходимо, чтобы именно печать совершенно слепо придерживалась
принципа: руководство всегда действует правильно!.. Только так мы освободим
народ от сомнений, которые лишь делают его несчастным. Широкие массы совсем
не хотят, чтобы на их плечи ложилось такое бремя. Широкие массы хотят только
одного: иметь хорошее руководство, верить ему, чтобы в руководстве не было
грызни между собой, чтобы руководство выступало перед ними сплоченным.
Поверьте мне, я знаю совершенно точно: для немецкого народа нет большей
радости, чем видеть, как я выхожу на улицу, скажем, 9 ноября, а вокруг меня мои
соратники, и народ говорит: это такой-то, это такой-то, а это такой-то. Людям
спокойно от мысли, что все руководители – держатся вместе, все они идут за
фюрером, а фюрер горой стоит за них, это наши кумиры. Может быть, кое-кто из
интеллектуалов этого никак не поймет. Но простые люди… хотят именно этого!
Так это было в немецкой истории и прежде. Народ всегда счастлив, когда те
немногие руководители, которых жизнь поставила наверху, стоят друг за друга,
тогда и народу внизу легче быть сплоченным» .
Частью процесса психологической мобилизации с момента мюнхенской
конференции была также все более
