Польшей и СССР на технических условиях, которые должны быть определены
позже». Западные державы с удовлетворением констатировали уступку Польши.
Но если Гитлер своим коротким «Да, согласен» предложил Советскому Союзу
половину Восточной Европы, включая Финляндию и Бессарабию, то «западные
державы сулили обещание Польши предоставить русским вожделенные области
при определенных обстоятельствах в ограниченном режиме на ограниченное
время всего лишь как базу для операций под польским контролем» .
Соперничество с судьбой провалилось.
Уже ночью 23 августа Риббентроп и Молотов подписали пакт о ненападении и
секретный дополнительный протокол, который стал известен лишь после войны,
когда его подбросили немецкой защите во время Нюрнбергского процесса . В нем
стороны договорились поделить Восточную Европу в случае «территориально-
политического переустройства» по линии сфер интересов, которая, начинаясь от
северной границы Литвы, проходила по рекам Нарев, Висла и Сан. Совершенно
определенно оставался открытым вопрос, «является ли в обоюдных интересах
желательным сохранение Польского государства и каковы будут границы этого
государства». Эти сухие формулировки обнажали империалистический по своей
сути характер соглашения и неопровержимо свидетельствовали о его взаимосвязи
с запланированной войной.
Об эту взаимосвязь, в конце концов, разбивались обстоятельные советские попытки
оправдаться. Конечно, Сталин мог сослаться на многочисленные обоснованные
мотивы заключения пакта о ненападения. Он давал ему знаменитую «передышку»,
отодвигал передний рубеж системы обороны страны в западном направлении на
расстояние, которое, может быть, имело решающее значение, и он давал прежде
всего уверенность, что склонные к колебаниям западные державы необратимо
будут находиться в конфликте с Германией, когда Гитлер вернется к своей
сокровенной цели и нападет на Советский Союз; апологеты Сталина утверждают,
что он сделал 23 августа 1939 года то же самое, что Чемберлен годом раньше в
Мюнхене: как Сталин теперь сдал Польшу, чтобы выиграть время, так и тот в свое
время пожертвовал Чехословакией. Но ни один из этих аргументов не может
заставить забыть о секретном дополнительном протоколе, который превращал пакт
о ненападении в пакт о нападении, и Чемберлен никогда не делил с Гитлером
сферы интересов, несмотря на неоднократные предложения последнего, наоборот,
он разбил его великую мечту: беспрепятственно навалиться на Советский Союз,
руководители которого проявляли теперь гораздо меньше совестливости, чем он.
Какие бы тактические и обусловленные реальной политикой элементы оправдания,
выдерживающие в конце концов более или менее строгий анализ, ни
использовались в советских работах, ясно, что дополнительный протокол был
«недостоин идеологического движения, которое утверждало, что обладает самым
глубоким пониманием исторического процесса» и никогда не понимало мировую
революцию как акт голого расширения сферы господства, а расценивало и
отстаивало ее как ни много ни мало мораль человеческого рода.
Примечательно, что вечер в Москве прошел почти что в дружеской атмосфере.
Риббентроп сообщал позже, что Сталин и Молотов были «очень милы», он
чувствовал себя «среди них словно среди старых товарищей по партии» . Правда,
когда этой ночью речь зашла об Антикоминтерновском пакте, автором которого
был он сам, Риббентроп почувствовал некоторое замешательство; но приветливое
отношение Сталина ободрило его на подшучивание над пактом. Согласно отчету
одного из немецких участников, он заявил, что соглашение «направлено не против
Советского Союза, а против западных демократий… Г-н Сталин, – говорится далее
в отчете, – бросил реплику, что „антикоминтерновский пакт напугал главным
образом лондонское Сити и мелких английских торговцев. Рейхсминистр
иностранных дел согласился с этим и шутливо добавил, что г-н Сталин конечно же
напуган Антикоминтерновским пактом меньше, чем лондонское Сити и мелкие
английские торговцы“. Далее говорится:
«В ходе беседы г-н Сталин неожиданно предложил следующий тост за фюрера: «Я
знаю, как сильно любит германский народ своего вождя, поэтому я хотел бы
выпить за его здоровье».
Г-н Молотов выпил за здоровье рейхсминистра иностранных дел и посла графа фон
дер Шуленбурга. Затем г-н Молотов поднял бокал за Сталина, отметив, что именно
Сталин своей произнесенной в марте этого года речью, которая была правильно
понята в Германии, положил начало повороту в отношениях. Г-н Молотов и Сталин
неоднократно пили за пакт о ненападении, новую эру в германо-русских
отношениях и германский народ.
При прощании г-н Сталин заявил рейхсминистру иностранных дел буквально
следующее: Советский Союз очень серьезно относится к этому пакту, он может
дать честное слово, что Советский Союз не обманет своего партнера» .
Казалось, что под здравицы и звон бокалов растворилась камуфлирующая завеса
многолетней вражды, и только теперь, в роковой интимности этой речи,
обнажилась близость двух режимов для них самих и остального мира. И на самом
деле, 23 августа 1939 года всякий раз служило исходной точкой доказательства
совпадения их сути, которое в гораздо большей степени было совпадением в
выборе средств и, как теперь стало очевидно, государственных деятелей.
Сталинский тост в честь Гитлера не был фразой, как это часто утверждают, и свои
сказанные при прощании слова он соблюдал не без педантичной верности.
Вопреки всем предвестиям и обоснованным предупреждениям, он без малого
двумя годами позже, в июне 1941 года, до последнего момента не хотел верить в
нападение Гитлера на Советский Союз, мимо выдвигающихся на исходные рубежи
немецких войск на запад мчались составы с советскими поставками во исполнение
обязательств по действующему экономическому соглашению. Поразительное
легковерие недоверчивого лукавого советского властителя обусловлено не в
последнюю очередь тем восхищением, с которым он относился к человеку,
поднявшемуся из низов в разряд фигур исторического значения: в Гитлере он
уважал единственного равного себе деятеля своего времени, и, как известно, на
это чувство Гитлер отвечал взаимностью. Вся «смертельная вражда» никогда не
могла ослабить взаимное чувство признания величия друг друга, поверх
идеологических барьеров они чувствовали себя по-своему связанными тем рангом,
который присвоила им история. Румынский министр иностранных дел Григоре
Гафенку цитировал в книге воспоминаний размышления Альбера Сореля о первом
разделе Польши: «Все, что отдаляло Россию от других держав, сближало ее с
Пруссией. Как и Россия, Пруссия была парвеню на большой мировой сцене. Ей
приходилось силой прокладывать дорогу в будущее, и Екатерина видела, что
Пруссия полна решимости добиться этого большими средствами, используя
большие возможности и большое рвение» . Эти слова точно описывают как
ситуацию, так и психологию обоих преемников – их беспокойную волю к
изменениям, гигантские мечтания и их в корне преобразовавший мировую арену
стиль, который свел их воедино в одном из самых драматических поворотных
моментов истории. «Он не из тех, кто упускает исторические шансы», – говорил
иногда Гитлер, выражая тем самым и мнение своего визави о нем самом. Протесты
недоумевающих приверженцев их не волновали в равной степени. В то время как
компартии вследствие московского пакта оказались в одном из тех кризисов,
которые лишили их последней привлекательности, утром 25 августа возмущенные
сторонники Гитлера бросили многие сотни нарукавных повязок со свастикой через
ограду Коричневого дома в Мюнхене .
В тот же день отбыли из Москвы западные военные делегации, которых провожали
малоизвестные московские генералы. Накануне они просили в письме маршала
Ворошилова о встрече, но ответа не получили. Ворошилов позже ссылался в свое
извинение на то обстоятельство, что он был в это время на утиной охоте.
С заключением московского договора, с точки зрения Гитлера, были созданы все
условия для быстрого, ошеломляющего триумфа над Польшей; происходившее
далее было механическим процессом, «вроде того, как горит бикфордов шнур».
Поэтому в оставшееся время все его внимание было направлено на попытку
усилить свое алиби, не допустить помех и еще больше отдалить западные державы
от Польши, хотя эту дистанцию и так уже, как казалось, удалось сделать
значительной. С этими тремя целями были связаны все инициативы и последние
предложения оставшихся восьми дней, на которые возлагалось так много
напрасных надежд.
Уже речь, с которой Гитлер выступил 22 августа в Оберзальцберге, была
полностью определена этими соображениями. В превосходном настроении, уже
уверенный в успехе переговоров в Москве, он обрисовал перед военным
командованием, пока над горами бушевала гроза, сложившееся положение и еще
раз обосновал свое бесповоротное решение начать войну: как значение его
личности и ее ни с чем не сравнимый авторитет, так и экономическое положение
требуют пойти на схватку: «Нам не остается ничего другого, надо действовать».
Политические соображения и ситуация в плане союзов также говорят в пользу
быстрого решения: «Через два-три года этих счастливых обстоятельств не будет.
Никто не знает, как долго я еще проживу. Поэтому пусть столкновение произойдет
лучше сейчас», – говорилось в одной из записей этой речи . Затем он еще раз
обосновал свою убежденность в том, что западные державы не станут серьезно
вмешиваться:
«У противника была еще надежда, что после захвата Польши в качестве врага
выступит Россия. Противник не учел моей большой решительности. Наши
противники – жалкие черви. Я видел их в Мюнхене.
Я был убежден, что Сталин никогда не примет английское предложение. Россия не
заинтересована в сохранении Польши… В связи с торговым договором мы начали
политический диалог. Предложили пахт о ненападении. Затем последовало
всестороннее предложение от России. Теперь Польша в том положении, в которое
я и хотел ее поставить.
Блокады нам нечего бояться. Восток поставит нам зерно, скот, уголь, свинец, цинк.
Это большая цель, которая требует много сил. Я боюсь лишь того, что в последний
момент какая-нибудь свинья подсунет мне предложение о посредничестве».
Во второй части выступления, после скромной трапезы, Гитлер выразил опасения
относительно позиции западных держав: «дело может пойти и по иному руслу»,
поэтому нужна «железная решимость». «Не отступать ни перед чем… Борьба не на
жизнь, а на смерть». Эта формула привела его в одно из тех мифологизирующих
настроений, в котором история представлялась ему кровавым проспектом, полным
схваток, побед и крушений. В ранней части выступления он назвал «создание
Великой Германии свершением грандиозным», но вместе с тем «внушающим
некоторые опасения, поскольку оно было достигнуто в результате блефа
политического руководства»; и теперь он заверял:
«Продолжительный мирный период не пошел бы нам на пользу… Мужественное
поведение… Друг с другом борются не машины, а люди. У нас качественно более
совершенный человек. Решающее значение имеют духовные факторы.
Уничтожение Польши – на первом плане. Цель – уничтожение живой силы, а не
достижение определенной линии…
Я дам пропагандистский повод для развязывания войны, а будет ли он
правдоподобен – значения не имеет. Победителя потом не спросят, правду говорил
он или нет. Для развязывания и ведения войны важно не право, а победа.
Закрыть сердце для сострадания. Действовать жестоко, 80 миллионов человек
должны обрести свое право. Следует обеспечить их существование. Право – на
стороне сильного. Величайшая твердость».
Прощаясь с генералами, Гитлер заметил, что приказ о начале военных действий
будет отдан позже, вероятно, утром 26 августа. На следующий день генерал
Гальдер записал: День «Д» = 26.8. (суббота) окончательно. Никакого другого
приказа не последует» .
Однако эти сроки были пересмотрены. Хотя почти все предпосылки западной
политики после московского соглашения рухнули, прежде всего Англия
демонстрировала стоическую решимость, Польша почти была обречена на гибель,
но кабинет сухо заявил, что последние события ничего не изменили.
Демонстративно усиливались военные приготовления. В письме Гитлеру
Чемберлен предостерегал от каких-либо сомнений относительно английской
решимости к сопротивлению: «Это было бы самой большой ошибкой… Утверждают,
что если бы правительство Его Величества, более ясно заявило о своей позиции в
1914 году, можно было бы избежать той страшной катастрофы… Правительство
Его Величества полно решимости позаботиться о том, чтобы на этот раз такого
трагического недоразумения не возникло». В том же тоне было выдержано
заявление премьер-министра в Палате общин. В отличие от пришедшей в смятение
Франции, которая лишь с трудом сохраняла решимость и смаковала сладость
своего пораженчества, задавая вопрос «а чего ради умирать за Данциг?», Англия
теперь не
