Чемберлена тем объектом, на котором свет клином сошелся: он был на самом деле
«далеким городом в далекой стране», как заявил он в Палате общин. Ради него
никто бы не пошел на смерть.
Однако теперь, когда после московского пакта вся ее политика, казалось,
потерпела провал, Англия поняла, за что придется воевать и умирать при любых
обстоятельствах. Политика умиротворения основывалась не в последнюю очередь
на страхе буржуазного мира перед коммунистической революцией. По
представлениям английских государственных деятелей Гитлер играл роль
воинственного защитника от этой угрозы, именно это заставляло мириться со
всеми его постоянными выходками, провокациями и бесчинствами – и только это.
Договорившись с Советским Союзом, он «раскрылся»: стало ясно, что он не тот
враг революции, за которого себя выдавал, что он не защитник буржуазного строя,
не «генерал Врангель мировой буржуазии». Даже если считать пакт со Сталиным
образцом мастерской дипломатии, все равно придется признать, что у него все же
был один малопримечательный на первый взгляд недостаток: он лишал силы те
предпосылки, на которых строилась политика отношений между Гитлером и
Западом. Это была непоправимая ошибка, теперь Англия демонстрировала с
редким единодушием, вплоть до самых твердых поборников умиротворения,
решимость к сопротивлению.
На многократные проявления этой воли к сопротивлению Гитлер реагировал очень
раздраженно; Гендерсону, передававшему письмо своего премьер-министра в
Оберзальцберге, пришлось выслушать возбужденную тираду, кульминацией
которой стало заявление, что он, Гитлер, «теперь окончательно убежден в
справедливости представления, согласно которому Англия и Германия никогда не
смогут договориться». Тем не менее двумя часами позже, в полдень 23 августа, он
еще раз сделал «большое предложение» по разделу мира: германская гарантия
существования британской мировой империи, ограничение вооружений и
официальное признание немецкой западной границы в обмен на право Германии
беспрепятственно обратиться на Восток; и, как это уже не раз бывало, за
непреклонным решением последовал нероновский вздох, которым он хотел
показать свое безразличие к безжалостному, гнусному миру политики: «по своей
натуре он артист, а не политик, когда будет разрешен польский вопрос, он
посвятит остаток жизни искусству, а не войне; он не хочет превратить Германию в
огромную казарму; на это он бы пошел только в том случае, если бы его вынудили
поступить так. Когда будет решен польский вопрос, он отойдет от дел» .
Однако эта сцена, как и миссия дружившего с Герингом шведского коммерсанта
Биргера Далеруса, в рамках которой он неоднократно ездил из Берлина в Лондон,
служили только одному – попытке Гитлера закамуфлировать свои намерения и
побудить Англию отказаться от своих обязательств. Последнее обращение к
французскому премьер-министру преследовало ту же цель. Гендерсон услышал
мольбу не терять времени и незамедлительно передать предложение. Но едва
только посол вышел из комнаты, как Гитлер вызвал генерала Кейтеля и
подтвердил приказ напасть на Польшу на рассвете следующего дня.
С аналогичными тактическими соображениями связано и то обстоятельство, что он
опять заколебался несколькими часами позже, ибо не само решение развязать
войну, а дата начала была поставлена под сомнения двумя известиями, которые
поступили в рейхсканцелярию во второй половине дня. Одно было из Лондона, он
свидетельствовало, что и последняя попытка разобщить Англию и Польшу
провалилась. После тянувшихся целые месяцы переговоров британское
правительство трансформировало временные гарантии поддержки Польши в пакт о
помощи, Гитлер не мог не увидеть в этом самое решительное отклонение его
большого предложения; одновременно тем самым устранялись все сомнения
относительно решимости Англии вмешаться в ход дел. Один из присутствующих
видел, как Гитлер после поступления информации «долго сидел в задумчивости за
столом» .
Более сильным ударом была для него другая новость, которая вырвала его из
задумчивости. Она пришла из Рима и гласила ни много ни мало, что Италия делает
приготовления к тому, чтобы тайком выйти из союза, который был лишь недавно
заключен с такой помпой. Последние недели Муссолини, чем ближе, как казалось,
надвигался конфликт, был подвержен резким перепадам настроения – от подъема
до отчаяния, как это бывает с сангвиниками. Чиано не без иронии отмечает в
дневнике колебания «на качелях эмоций»: то дуче демонстрирует решимость
остаться в стороне от войны Гитлера, «потом говорит, что честь требует идти с
Германией, заверяя, что хочет получить свою долю добычи в виде Хорватии и
Далмации»; двумя днями позже желает «подготовить отход от Германии, но
действовать осторожно», затем опять «считает все еще возможным, что
демократии не станут ввязываться, и Германия с минимальными затратами
провернет блестящий гешефт, и ему не хотелось бы остаться с пустыми руками.
Кроме того, он боится разгневать Гитлера» . В такой сумятице перечеркивающих
друг друга мотивов 25 августа в 15. 30 он заверил германского посла в безусловной
поддержке, это обещание он аннулировал двумя часами позже телеграммой
Гитлеру, выдвигая условием поддержки такой огромный перечень материальной
помощи, что «им можно было убить быка», как сказал Чиано, используя не совсем
удачный образ . Ссылаясь на то, что в двусторонних соглашениях война
планировалась на более поздний срок, и армия Италии не вооружена для борьбы,
он пытался выкрутиться из альтернативы между гибелью и предательством.
Строго говоря, у Гитлера не было оснований обижаться. Итальянцы могли
чувствовать себя обманутыми, оскорбленными бесчисленное количество раз
презрительным обращением, посланное с опозданием письмо, которым он извещал
о пакте с Москвой, было образцом пренебрежительной дипломатии, которая
отделывалась от союзника, желавшего иметь реальную информацию, банальными
фразами и дешевой газетной агиткой о чинимых над немцами зверствах, но ни
звуком не обмолвилось об идеологических и политических последствиях,
вытекавших из поворота всех позиций на 180 градусов. Однако Гитлер
распростился с итальянским послом, который передал ему письмо Муссолини, с
«ледяным лицом», и рейхсканцелярия опять гудела «презрительными
замечаниями в адрес «неверных партнеров по оси». Несколькими минутами позже
Гитлер отменил приказ о наступлении. «Фюрер в весьма подавленном
настроении», – записал Гальдер в своем дневнике .
Казалось, что события драматически замедлились. Только тремя днями позже
Гитлер, как рассказывали люди из его окружения, не в лучшей форме – со следами
бессонных ночей, голос срывался – выступил на собрании ответственных
партийных и военных руководителей и попытался оправдать поведение Муссолини.
Он был в мрачном настроении и заявил, что предстоящая война будет «очень
тяжелой, может быть, безнадежной». Однако он не отступил от своего решения,
сопротивление, как всегда, только усиливало его упорство: «пока я жив, ни о какой
капитуляции и речи быть не может» . В качестве новой даты для нападения он
определил 1 сентября.
Вследствие этого события последних дней: страстные усилия сохранить мир,
послания, поездки и развернувшаяся между столицами активность – несут на себе
печать ирреальности; перед обращающимся к истории они предстают отчасти как
театр абсурда, с обилием диалогов между глухими и немыми, легко разгадываемой
путаницей и порой гротескными сценами. Напрасным было трогательное личное
обращение Даладье и призывы Кулондра, который сказал Гитлеру все, «что может
сказать мне мое сердце человека и француза», напрасным был примирительный
жест Англии, на который Гитлер ответил лишь новыми упреками, так что даже
терпеливый Гендерсон утратил выдержку и попытался перекричать Гитлера, он не
желает «слышать таких речей ни от него, ни от кого другого. Если он хочет войны,
то он ее получит!»; и, наконец, напрасным было заклинающее письмо Муссолини,
который хотел склонить Гитлера к решению проблемы при помощи конференции,
заверяя, что «это не нарушит ритм Ваших замечательных свершений» .
Только два противника, казалось, знали, что ситуация безвыходна: Гитлер и Бек.
Только они одни думали исключительно о войне, один толкая к ней события,
нетерпеливо зафиксировавшись на назначенном им самим сроке, другой
фаталистически, устало, имея перед глазами неподкупную судьбу. Гитлер был так
зациклен на использовании своей военной мощи, что уже не видел политических
возможностей. Из записок английских дипломатов видно, каких маневров ожидал
Лондон и к каким уступкам он готовился: за один только отказ от войны Гитлер
предположительно получил бы не только Данциг и линию коммуникаций, но и
обещание Англии восстановить колониальные владения, а также переговоры о
крупном компромиссе .
Однако Гитлер уже не мыслил альтернативами, в этот момент впервые проявилась
явно усиливающаяся в последующие годы неспособность его выходить за рамки
военных целей и постоянно анализировать военное положение под углом зрения
его политических возможностей. Он хотя и принял английское предложение о
прямых переговорах с Польшей, но тут же придал делу ультимативный оборот и
потребовал прибытия польского представителя, имеющего все полномочия, в
течение суток. В этом шахматном ходе явно просматривалось намерение
принудить Польшу к капитуляции или, как это было в свое время с Чехословакией,
выставить ее в роли нарушителя мира. Список требований, который приготовила
Германия к переговорам, был полностью нацелен на разложение фронта
противостоящих сил при помощи мнимых уступок: хотя в нем было требование
возврата Данцига, он в остальном служил попытке завоевать мировое
общественное мнение на свою сторону, предлагался целый набор мер: и
плебисциты, и компенсации, и форма международного контроля, гарантии прав
меньшинств и предложения по демобилизации. Гальдер записал о беседе с
Гитлером во второй половине дня 29 августа: «Фюрер надеется, что вобьет клин
между Англией, Францией и Польшей… Основные идеи: выставить только
демографические и демократические требования». А далее идет настоящий
график:
«30.8. – поляки в Берлине. 31.8. – разрыв. 01.9. – применение силы» .
Однако поляки в Берлин не приехали; Бека слишком пугали тени Шушнига и Гахи.
На неустанные настойчивые запросы англичан и французов, к которым
присоединились также и итальянцы, он лишь подавлено и коротко отвечал, что
переговоры вести не о чем. Утром 31 августа Гендерсон был проинформирован, что
Гитлер отдаст приказ о нападении, если польское правительство не согласится
прислать представителя до 12 часов. Опять, как совсем недавно в Москве, началась
борьба с польской непреклонностью наперегонки со временем. Гендерсон
попытался переубедить своего коллегу в Берлине, направив к нему двух
сотрудников. Липский принял посетителей, как рассказывал один из них, в своем
рабочем кабинете, откуда была убрана часть вещей и обстановки, он был «бледен,
как полотно», взял дрожащими руками бумагу с перечнем немецких требований,
посмотрел на нее неподвижным отсутствующим взглядом и наконец тихо
произнес, что не может разобраться в том, что там написано; он только знает, что
надо оставаться твердыми и что «брошенная своими союзниками Польша готова
воевать и умереть в одиночку»: смерть была единственной идеей Польши. Таким
же по духу было переданное в 12. 40 по телеграфу указание Бека своему послу в
Берлине, это был документ, свидетельствовавший о растерянности, примечательно
только время его отправления: в ту же минуту Гитлер подписал «директиву № 1 о
ведении войны», немногим позже он ответил на вопрос итальянского посла, что
все уже решено .
Директива начиналась так:
«Теперь, когда исчерпаны все политические возможности устранить мирным
путем невыносимое для Германии положение на ее восточной границе, я решил
добиться этого силой.
Нападение на Польшу должно быть проведено в соответствии с приготовлениями,
предусмотренными «Планом Вайс». День наступления – 1.9.1939, время – 4.45…
На Западе ответственность за открытие военных действий следует возложить
однозначно на Англию и Францию. Незначительные нарушения наших границ
следует вначале ликвидировать на местном уровне. Строго соблюдать нейтралитет,
гарантированный нами Голландии, Бельгии, Люксембургу и Швейцарии…»
Вечером в 21. 00 все радиостанции передали перечень немецких предложений
Польше, который самим полякам никогда не сообщался. Почти в то же время
команда штурмбаннфюрера СС Альфреда Науйокса проникла, инсценируя
нападение поляков на немецкую радиостанцию в Гляйвице, передала в эфир
короткое заявление, произвела несколько выстрелов в воздух и оставила на месте
акции несколько трупов отобранных для
