позже, когда забрезжило утро 1 сентября, поступило донесение польского
коменданта форта Вестерплятте майора Сухарского: «В 4. 45 броненосец
«Шлезвиг-Гольштейн» открыл из всех своих стволов огонь по «Вестерплятте».
Обстрел продолжается». Одновременно перешли в наступление с исходных
позиций войсковые соединения, сосредоточившиеся вдоль германо-польской
границы. Объявления войны не было. Началась вторая мировая война.
Вместе с тем Гитлер еще надеялся избежать большого конфликта. Незадолго до
десяти часов он выехал на заседание рейхсканцелярии в здании оперы Кролля. На
улицах, во воспоминаниям очевидцев, почти не было народа, немногочисленные
прохожие молча бросали взгляды на машину, в которой сидел Гитлер в полевой
серой форме. Его речь была весьма краткой и отличалась лишенной ярких красок
серьезностью. Он клялся в своем миролюбии и «бесконечном долготерпении», еще
раз пытался пробудить надежду Запада, заверял в новой дружбе с Советским
Союзом, выразил свое смущение ввиду позиций итальянского союзника и обрушил
горы обвинений на польское правительство. Польша, заявил он, приведя дикие
выдумки о числе пограничных инцидентов в последние дни, «сегодня ночью
использовала регулярные армейские части для нападения на объекты на нашей
территории, эти солдаты стреляли в нас. С 5. 45 открыт ответный огонь! С этого
момента на каждую их бомбу ответим нашей бомбой». Теперь он хотел быть
первым солдатом рейха: «Я снова одел тот мундир, который был для меня самым
святым и дорогим. Я сниму его только после победы или – я не дождусь этого
конца» .
Сохранявшуюся у Гитлера надежду на возможность ограничить конфликт все же
только Польшей питала медлительность Запада, который не ответил на германское
нападение немедленным объявлением войны, как того требовали союзнические
обязательства. Решение начать войну далось мучительно трудно прежде всего
французскому правительству, оно ссылалось, пуская в ход все новые отговорки, на
мнение генштаба, на новую посредническую миссию Муссолини, на еще
продолжавшуюся эвакуацию людей из больших городов и в конце концов пыталось
оттянуть вступление в войну по крайней мере на несколько часов ; хотя позиция
Англии была решительнее, она тем не менее также отражала всю тяжесть
принимаемого решения. 1 сентября Чемберлен объявил в парламенте: «Полтора
года тому назад я выразил здесь горячую надежду, что на мою долю не выпадет
ответственность призвать страну принять страшное решение о вступление в
войну». Теперь он собирается потребовать от правительства рейха обещания
прекратить наступление в Польше и отвести войска назад. Когда один депутат
громко на весь зал задал вопрос, установлен ли тому срок, премьер-министр
ответил: «Если ответ на это последнее предупреждение будет отрицательным – я
полагаю, что реакция будет именно такой – послу Его Величества даны указания
потребовать свои паспорта. В таком случае мы готовы».
Однако Гитлер проигнорировал это предупреждение или сделал из него лишь тот
вывод, что Англия, несмотря на наличие однозначного случая, при котором
вступают в силу обязательства по союзу, все еще ставила открытие своих действий
в зависимость от определенных условий. Поэтому на английскую ноту от 1
сентября он поначалу вообще не ответил. И пока Англия и Франция пытались
договориться в ходе изматывающих переговоров о совместных действиях, в Польше
немецкие войска стремительно продвигались вперед. Судя по всему, именно
указанные признаки слабости противоположной стороны ободряли Гитлера, когда
он 2 сентября отверг попытки Муссолини уговорить Германию пойти на решение
проблемы за столом переговоров, используя благоприятную обстановку: «Данциг
уже стал немецким, – убеждал он Гитлера, – у Германии в руках козыри,
обеспечивающие выполнение ее требований. Кроме того, Германия уже получила
«моральную сатисфакцию». Если бы она приняла решение относительно
конференции, она достигла бы своих целей и одновременно избежала бы войны,
которая, как становится видным уже сейчас, станет всеобщей и исключительно
долгой» .
Ночью 2 сентября Англия в конце концов решила отказаться от совместных
действий с Францией и дала указание Гендерсону передать в 9 часов утра
наступающего воскресенья германскому министру иностранных дел ультиматум,
срок которого истекал в 11 часов. Риббентроп поручил передать эту ноту своему
старшему переводчику доктору Паулю Шмидту, который описал сцену,
разыгравшуюся после того, как он привез этот документ в рейхсканцелярию. В
приемной перед кабинетом Гитлера собрались члены кабинета и многочисленные
руководители партии, Шмидту с трудом пришлось протискиваться вперед. Когда он
вошел в кабинет, Гитлер сидел за своим письменным столом, а Риббентроп стоял
несколько в стороне у окна:
«Когда я вошел, оба бросили на меня напряженный взгляд. Остановившись на
некотором расстоянии перед столом Гитлера, я стал медленно переводить ему
ультиматум британского правительства. Когда я закончил, воцарилась полная
тишина…
Гитлер сидел, словно окаменев, уставившись в пространство перед собой. Он не
утратил самообладания, как утверждали позже, не бушевал, как это было по
воспоминаниям других. Он сидел на своем месте совершенно тихо и неподвижно.
Через какое-то время, показавшееся мне вечностью, он повернулся к Риббентропу,
который остался стоять у окна, будто оцепенев, «Ну, что теперь делать?» – спросил
Гитлер своего министра иностранных дел с яростью в глазах, как бы желая
выразить, что Риббентроп неверно проинформировал его о реакции англичан.
Риббентроп тихим голосом ответил: «Я предполагаю, что в следующий час такой
же ультиматум предъявят нам и французы» .
Когда Кулондр примерно в полдень появился у немецкого министерства
иностранных дел, Англия уже находилась в состоянии войны с рейхом.
Французский ультиматум соответствовал британскому, но, что было характерно,
расходился с ним в одной детали: как будто правительство в Париже даже сейчас
уже боялось слова «война», оно грозило в том случае, если Германия откажется
вывести свои войска из Польши, «выполнить тс известные германскому
правительству договорные обязательства, которые Франция взяла на себя в
отношении Польши». Вернувшись в посольство, сам Кулондр разразился слезами
перед своими сотрудниками .
Но и Англии было трудно настроиться на войну как на совершившийся факт.
Польша отчаянно ждала военной помощи или хотя бы облегчения своего
положения и слишком поздно поняла, что она осталась без реальной поддержки.
Неповоротливость Англии в ее действиях была, однако, вызвана не только
темпераментом или недостаточной военной подготовкой. Скорее дело в том, что к
гарантиям Польше в Англии никогда не относились с большой симпатией. Между
двумя странами не было традиционной дружбы, Польша считалась одним из тех
диктаторских режимов, которые проявляли лишь присущие авторитарному
господству ограниченность и притеснения, но без театрального волшебства и
гипнотического воздействия власти . Когда в первые дни сентября один
оппозиционный консерватор настойчиво требовал от члена кабинета помощи
Польше и при этом упомянул обсуждавшийся тогда план поджечь Шварцвальд
зажигательными бомбами, он услышал в ответ: «Что вы, этого нельзя делать, это –
частная собственность. Этак вы в следующий раз попросите, чтобы мы бомбили
Рурскую область». В свое время Франция взяла на себя обязательство перед
Польшей до шестнадцатого дня войны начать наступление силами 35-38 дивизий.
Но полностью настроенная на оборону и сохранение своей национальной идиллии
страна была не способна спланировать наступление. В Нюрнберге генерал Йодль
заявил: «Если мы не потерпели крах еще в 1939 году, то лишь потому, что во время
польской кампании примерно 110 французских и английских дивизий на Западе
пребывали в полном бездействии против 25 немецких дивизий» .
В этих условиях современные немецкие армий смогли раздавить Польшу одним
победным броском. Их совершенству, отлаженности действий и динамике другая
сторона была в состоянии противопоставить, по собственному более позднему
признанию, лишь попытки сопротивления, характеризовавшиеся «трогательной
абсурдностью» .
Взаимодействие прорывавшихся вперед небывалых масс танковых соединений с
моторизованными частями пехоты и безраздельно господствовавшими ВВС,
штурмовики которых с оглушающим воем сирен обрушивались на цели, точно
работающая система информации – вся мощь этого продвигающегося вперед с
механической неумолимостью колосса ставила поляков в такое положение, при
котором им оставалась только их храбрость. В свое время Бек самоуверенно
заверял, что вооруженные силы «подготовлены для гибкой, сдерживающей
противника подвижной войны. Мир будет изумлен» .
Основное значение этой кампании заключалось в том, что в ней вторая мировая
война как бы сражалась с первой мировой, нет другого более яркого проявления
этого неравенства сил, чем смертельное донкихотство атаки на тухельской
равнине, когда польская кавалерийская часть ринулась на немецкие танки. Уже в
первой половине 5 сентября генерал Гальдер записал после обсуждения военного
положения, что «враг почти что разбит», б сентября пал Краков, днем позже
правительство из Варшавы бежало в Люблин, а на следующий день немецкие
передовые отряды достигли польской столицы. Уже в этот момент всякое
организованное сопротивление противника начало разваливаться. В результате
двух больших начавшихся 9 сентября обходных операций остатки польских
вооруженных сил были окружены, а затем медленно раздавлены. Восемью днями
позже, когда кампания была уже почти окончена, в уже разбитую страну с Востока
ворвался Советский Союз, приняв, правда, обширные юридические и
дипломатические меры для того, чтобы его не обвинили в агрессии. 18 сентября
немецкие и советские части встретились в Брест-Литовске. Первый блицкриг был
окончен; когда через несколько дней пала Варшава, Гитлер приказал семь дней
подряд звонить в колокола – между 12. 00 и 13. 00 часами.
Тем не менее остается вопрос, принес ли ему быстрый военный триумф
незамутненное удовлетворение или же все это ликование и колокольный звон не
могли заглушить предчувствие, что победа, собственно говоря, уже утрачена. Во
всяком случае, Гитлер видел, что его главная концепция была поставлена с ног на
голову: он воевал не в том направлении, не с Востоком, как он мог внушить себе на
протяжении прошедшей так быстро польской кампании, а с Западом. Почти
двадцать лет все его мышление и тактика определялись прямо противоположной
идеей; теперь его нетерпение, заносчивость и опьяняющее действие больших
успехов перевесили все рациональные соображения и окончательно разбили
«фашистскую схему расстановки сил»: он воевал с консерваторами, не «разгромив
предварительно революционеров» . Кое-что говорит о том, что он осознал эту
роковую ошибку уже в тс дни. В его окружении говорили, что на него находил
пессимизм, что его внезапно охватывал страх, «ему хотелось вынуть голову из
петли» . Вскоре после того, как война с Англией стала неотвратимой, он сказал
Рудольфу Гессу: «Теперь все мое дело разваливается. Моя книга была написана
впустую». Порой он сравнивал себя с Мартином Лютером, который точно так же не
хотел бороться с Римом, как он не желал сражаться с Англией. Потом он вновь
внушал себе, призывая на помощь свои знания, которых он беспорядочно
нахватался там и сям, что Англия слаба и подточена декадансом демократии; он
пытался заглушить свои предчувствия, говоря, что британское правительство ведет
«войну лишь для видимости», чтобы формально выполнить непопулярный в стране
союзнический долг: как только с Польшей будет покончено, заявил он в последние
дни августа, «мы проведем большую мирную конференцию с западными
державами» . На это он теперь и надеялся.
В этом контексте следует рассматривать стремление Гитлера сперва после
польской кампании, а потом после захвата Франции вести войну с Англией лишь
вполсилы – в режиме усиленной угрозы войны с выматывающими силы
пропагандистскими кампаниями, войны, которую в Англии называли phoney war.
Почти два года его стиль ведения войны определялся вновь и вновь
предпринимаемыми попытками изменить неоднозначную расстановку сил,
поставить все с головы на ноги, вернуться к легкомысленно упущенной однажды
концепции. За несколько недель до начала войны, 22 июля 1939 года, он сказал
адмиралу Деницу, что ни в коем случае нельзя допустить войны с Англией, ибо она
означала бы не что иное, как «finis Germaniae».
Теперь же он находился в состоянии войны с Англией.
ПРОМЕЖУТОЧНОЕ РАЗМЫШЛЕНИЕ III: НЕУДАВШАЯСЯ ВОЙНА
Гороскоп предвещает не мир, а войну.
Вопрос, кто виновен во второй мировой войне, совершенно очевиден; тем не
