антиверсальского самосознания, Гитлер все же не решился, как это сопутствовало
всем прежним аналогичным акциям, провести по этому вопросу плебисцит.
В этот момент гораздо важнее была реакция держав, подписавших Версальский
договор, в связи с его открытым нарушением. Однако уже через несколько часов
неопределенности Гитлер увидел, что его рискованный шаг оправдал себя. Хотя
британское правительство выступило с серьезным протестом, оно уже в ноте
протеста запрашивало, не хочет ли еще Гитлер принять министра иностранных
дел; для немецкой стороны это было «сенсацией в нужном направлении» , как
заметил один из участников событий. Франция и Италия были опять готовы идти
более решительным курсом и собрали в середине апреля конференцию трех
держав в Стрезе на берегу озера Лаго-Маджоре. В первую очередь Муссолини
настаивал на том, чтобы остановить дальнейшие поползновения Германии, но
представители Великобритании с самого начала дали понять, что их страна не
собирается применять санкции. Дело обернулось простым обменом мнениями.
Консультации – последнее прибежище нерешительности перед лицом
реальности, – записал Муссолини, имея в виду данную конференцию .
Вследствие этого Саймону и Идену, когда они прибыли в конце марта в Берлин,
пришлось иметь дело с самоуверенным Гитлером, с терпеливой вежливостью
выслушивающим предложения собеседников, но уклоняющимся от каких бы то ни
было конкретных договоренностей; после долгих заклинаний по поводу
большевистской угрозы он вновь, ссылаясь на нехватку «жизненного
пространства» у немецкой нации, предложил глобальный союз, первой ступенью
которого должен был стать морской договор. Когда другая сторона, однако, сухо
отказалась рассматривать вопрос об установлении особых германо-английских
отношений и принести им в жертву согласие с Францией, Гитлер оказался на
переговорах в более трудном положении.
В какой-то момент показалось, что вся его идея союза, великая концепция,
потерпела крах, но он оставался непреклонным. Только когда беседы
последующего дня дали новый шанс, он использовал его для смелого блефа. На
вопрос о нынешней силе немецких люфтваффе, который сэр Джон Саймон задал в
ответ на требование немецкой стороны установить паритет в военной авиации,
Гитлер после короткой паузы, вроде бы поколебавшись, ответил, что Германия уже
достигла паритета с Англией. Это сообщение вызвало шок, другая сторона
лишилась дара речи, какое-то время никто не произносил ни слова, как
вспоминает один из участников, лица англичан выражали озадаченность,
удивление и сомнение, но это был поворот. Теперь было понятно, почему Гитлер
оттягивал переговоры до сообщения о создании люфтваффе и введении воинской
повинности: простыми уговорами склонить Англию на свою сторону было
невозможно, он мог придать вес своим предложениям только при помощи
давления и угроз. Когда Гитлер непосредственно после этого тура переговоров
вместе с Герингом, Риббентропом и некоторыми членами кабинета приехал на
завтрак в английское посольство, хозяин дома сэр Эрик Фиппс выстроил в салоне
приемов своих детей, которые приветствовали Гитлера вытянутыми в фашистском
приветствии ручонками и смущенным «Хайль!» .
В любом случае англичане были под сильным впечатлением от услышанного, и
хотя еще раз представилась возможность изолировать Гитлера, когда Совет Лиги
наций 17 апреля осудил нарушение Версальского договора Германией, и Франция
вскоре после этого заключила договор о союзе с СССР, они соблюдали
оговоренные в Берлине сроки переговоров о морском договоре. Судя по всему,
Гитлер уже в этом разглядел кардинальное признание слабости, которое он
собирался теперь использовать. Он дал указание своему специальному
уполномоченному Риббентропу начать беседу в Форин оффис 4 июня
ультимативным требованием принять соотношение сил на море как 35: 100; это не
просто немецкое предложение, а непоколебимое решение фюрера, принятие
которого является непреложной предпосылкой начала переговоров. Побагровев от
гнева, Саймон одернул главу немецкой делегации и покинул затем помещение, но
Риббентроп упорно настаивал на своем условии. Претенциозный и ограниченный,
он явно не чувствовал, каким афронтом для другой стороны были выдвинутые им
сразу в начале переговоров требования согласиться с тем, что она совсем недавно
осудила в «Белой книге», потом в ноте протеста в связи с восстановлением
всеобщей воинской повинности, затем в Стрезе и только что в Совете Лиги наций.
Все возражения Риббентроп, пользуясь любимым словом его заключительного
доклада, «категорически» отметал, он говорил об «историческом немецком
предложении», назвал срок союза просто-напросто «вечным», а на
соответствующее возражение ответил, что все равно, когда обсуждать трудные
вопросы – в начале или в конце . Кончилось дело тем, что участники бесед
безрезультатно разошлись.
Тем сильнее было удивление, когда двумя днями позже англичане попросили о
новой встрече, которую они начали заявлением, что британское правительство
решило принять требования рейхсканцлера за основу дальнейших переговоров
между двумя странами о флотах. И как будто те особые доверительные отношения
с Англией, которых добивался Гитлер, уже стали налаживаться, Саймон со
сдержанным жестом сообщника сказал, что надо всего лишь переждать несколько
дней, «считаясь особенно с положением во Франции, где позиции правительства, к
сожалению, не столь стабильны, как в Германии и Англии» . Когда несколькими
днями позже переговоры по согласованию текста договора, который не
представлял больше проблем, были завершены, днем подписания избрали – не без
чувства символики – 18 июня, день, когда 120 лет тому назад британцы и пруссаки
победили французов у Ватерлоо. Риббентроп вернулся в Германию великим
государственным деятелем, «еще более великим, чем Бисмарк», как заметил
позже Гитлер. Сам Гитлер назвал этот день «самым счастливым в своей жизни» .
Это был действительно необыкновенный успех, он давал Гитлеру все, на что он мог
надеяться в данный момент. Британские апологеты постоянно ссылались на
потребности Великобритании в безопасности и на шанс укротить Гитлера при
помощи уступок; но все же остается вопрос, могли бы эти потребности и
расплывчатые ожидания оправдать действия, в силу которых санкционировалась
политика дерзких нарушений договоров, окончательно взрывалась изнутри
западная солидарность, и политическая ситуация Европы пришла в движение, о
котором никто не мог знать, когда и где оно остановится. Морской договор по
праву называли «событием века», «симптоматическое значение которого
несравненно больше его конкретного содержания» . Прежде всего оно укрепило
Гитлера в представлении, что средствами шантажа можно добиться прямо-таки
всего, и подпитывало его надежду на великий союз по дележу мира: этот договор,
восторженно говорил он, представляет собой «начало нового времени… Он твердо
верит в то, что британцы добивались взаимопонимания с нами в этой области лишь
в качестве начала сотрудничества, которое идет гораздо дальше. Германо-
британская комбинация будет сильнее всех остальных держав, вместе взятых».
Ввиду серьезности его исторических претензий вручение Гитлеру точной копии
меча Карла Великого в начале сентября в Нюрнберге было, пожалуй, чем-то более
значительным, чем просто пустым торжественным жестом.
Заключение англо-германского морского договора привело, однако, к еще одному
результату, – именно он по-настоящему закрепил поворот в европейских
отношениях. Два с половиной года после назначения Гитлера рейхсканцлером
Муссолини, несмотря на все идеологическое родство, придерживался в отношении
Гитлера политики критической сдержанности, «более ясно ощущая
экстраординарное и угрожающее в национал-социализме, чем большинство
западных государственных деятелей» . Личное удовлетворение победой
фашистского принципа в Германии не могло заглушить глубокое беспокойство по
поводу существования соседа на севере, который обладал той динамикой,
жизненной силой и дисциплиной, которые он упорно и не без трудностей старался
внушить собственному народу. Встреча в Венеции скорее подтвердила его скепсис
в отношении Гитлера, но и, вероятно, впервые уже пробудила тот комплекс
«второсортности», который он все больше и больше стремился компенсировать
гримасами гордости, имперскими акциями и ссылками на прошлое, но который, в
конечном счете, все глубже затягивал его в роковое партнерство с Гитлером. Три
тысячелетия истории позволяют итальянцам, сказал он в одной из речей вскоре
после встречи, имея в виду расовые теории Гитлера, «с величественным
равнодушием взирать на известные доктрины, существующие по ту сторону Альп,
разработанные потомками тех людей, которые в дни Цезаря, Вергилия и Августа
еще не знали грамоты». По свидетельству из другого источника, он назвал Гитлера
«фигляром», заклеймил расовое учение как «еврейскую выдумку» и саркастически
выразил сомнение, удастся ли превратить немцев в «расово чистое стадо»: «При
самом благоприятном раскладе… для этого потребуется шесть столетий» . В
отличие от Франции или тем более Англии он временами был готов ответить на
наглые внешнеполитические вылазки Гитлера демонстрациями военной силы:
«Самый лучший способ затормозить немцев – призвать в армию родившихся в 1911
году». После убийства Дольфуса он перебросил на северную границу несколько
итальянских дивизий, обещал по телеграфу австрийскому правительству
всяческую поддержку в защите независимости страны и в конце концов разрешил
итальянской прессе популярные в стране выпады против Гитлера и немцев.
Теперь он ожидал награду за столь долгое образцовое поведение. Его взоры
обратились при этом на Эфиопию, которая занимала империалистическую
фантазию Италии уже с конца XIX века, когда попытка расширить колонии
Эритрею и Сомали позорно провалилась. Англия и Франция, как он ожидал, не
станут чинить препятствий завоевательному походу, поскольку они и далее
нуждаются в Италии для организации отпора Гитлеру. Расположенная в своего
рода «ничейной земле» Аддис-Абеба для них не могла в реальности быть важнее
Берлина. Половинчатые выражения согласия, высказанные Лавалем во время его
январского визита в Рим, и молчание британцев в Стрезе он истолковал как знак
осторожного одобрения. Кроме того, он отдавал себе отчет в том, что морской
договор еще более повысил ценность Италии для западных держав, прежде всего
для Франции.
При помощи подстроенных пограничных инцидентов и конфликтов в районах
оазисов он нагнетал настроения в пользу колониальной войны, которая
производила впечатление странного анахронизма. Франция, опасаясь лишиться
еще одной опоры в своей системе союзов, заверила его в пассивной поддержке, все
посреднические попытки он отметал жестами Цезаря. И тут, как ни удивительно, в
дело вмешалась Англия. После того как она еще в апреле отказалась применить
санкции в ответ на подрывающие мир действия Гитлера, она потребовала их в
отношении Муссолини и в знак своей решимости демонстративно усилила
средиземноморский флот. Но здесь стала возражать Франция, которая не
собиралась рисковать добрыми отношениями с Италией как раз ради Англии,
которая только что в сговоре с Гитлером показала себя весьма ненадежной
союзницей; это, в свою очередь, вызвало раздражение Англии, в то время как в
Италии лихорадочное возбуждение дошло до того, что стали хвастливо говорить о
превентивной войне против Великобритании (ее насмешливо называли «Операция
«Безумие»») – короче говоря, все договоренности и долголетние дружественные
связи теперь открыто распадались. Во Франции влиятельные сторонники
Муссолини, прежде всего многочисленные интеллектуалы, открыто поддерживали
экспансионистские устремления Италии. Шарль Моррас, видный представитель
французских правых, публично угрожал смертью всем парламентариям,
требовавшим санкций против Италии; пораженческая ирония забавлялась
вопросом: «Чего ради умирать за негуса?»; а вскоре такой же вопрос зададут и о
Данциге .
Жест Англии мог иметь оправдание, тем более, если принять во внимание, каков
был Гитлер, только в том случае, если бы британское правительство было готово со
всей решительностью выступить против агрессии Муссолини и при этом не
побоялось бы риска войны. Но Англия явно не собиралась идти так далеко в
реализации своего решения, и поэтому последнее должно было лишь ускорить
роковую развязку. Теперь Муссолини мог в любом случае считать гордость и честь
Италии задетыми прозвучавшими угрозами в такой степени, что можно было
начинать военные действия. 2 октября 1935 года он заявил на массовом митинге,
трансляцию которого слышало более 20 миллионов человек на улицах и площадях
во всех частях страны, что Италия по собственному решению объявляет войну
Эфиопии: «Пробил великий час в истории нашего Отечества… Сорок миллионов
итальянцев как скрепленное общей клятвой сообщество не позволят лишить себя
места под солнцем!» Достаточно было перекрыть Суэцкий канал или ввести
эмбарго на поставки нефти, чтобы тут же сделать небоеспособной насыщенную
военной
