возвращался в том, что касается терминологии и выразительности, на
иррациональный уровень. «Только тому может способствовать благосклонность
Провидения, кто борется с судьбой», – заметил он в той же речи. Один
наблюдатель из его ближайшего окружения отмечал в последние дни августа ярко
выраженную «тенденцию к смерти в стиле Нибелуигов», в то же время Гитлер
ссылался в свое оправдание на Чингисхана, который также «отправил на тот свет
миллионы женщин и детей», фюрер определял войну как «роковую борьбу,
которую нельзя как-то подменить или обойти посредством какого-нибудь
хитроумного политического или тактического искусства, война – это
действительно своего рода схватка гуннов, … ж которой или остаешься стоять на
ногах или падаешь и гибнешь – одно из двух» . Во всех этих свидетельствах нельзя
не увидеть симптомы того, что он вновь оказался в дополитических сферах, где
события определяются не презренными увертками и не искусством скользких
политиков, а историей и поступью судьбы.
Последующие годы показали, что отход Гитлера от политики проистекал не из
преходящего каприза, ибо по сути он никогда не возвращался в политику. Все
попытки его окружения: настойчивые заклинания Геббельса, побуждения
Риббентропа или Розенберга, даже высказывавшиеся порой рекомендации таких
зарубежных политиков, как Муссолини, Хорти и Лаваль, – были напрасны.
Регулярные встречи с руководителями государств-сателлитов, которые
становились все реже по мере того, как продолжалась война, – это было все, что
осталось от политики, но, по сути, и они не имели никакого отношения к
политической деятельности, сам Гитлер метко окрестил их «сеансами гипноза».
Эту эволюцию венчает ответ, который он дал представителю МИД в ставке, послу
Хевелю весной 1945 года на его предложение использовать последнюю
возможность политической инициативы: «Политика? Я политикой больше не
занимаюсь. Она мне так противна» .
В остальном же он самым противоречивым образом обосновывал свою пассивность
изменениями обстоятельств; в те времена, когда военная удача была на его
стороне, он считал, что время работает на него, в периоды невезения он опасался
ослабления своих позиций на переговорах: «Он считает себя пауком-
крестовиком». – цитировали его заявление времен второго этапа войны, – который
выжидает полосу везения, надо лишь быть готовым и иметь к этому моменту под
рукой все необходимое». В действительности за такими картинами он скрывал свое
непреходящее подозрение к политике вообще, ее ставки представлялись ему
слишком маленькими, ее успехи слишком пресными, в ней не было той огненной
магической субстанции, которая превращала успехи в триумфы. В различных
высказываниях военных лет проходит его идея, что надо «самим отрезать себе
возможные линии отхода…. тогда воевать легче, а решимость крепче» . Политика,
как он теперь считал, была не чем иным, как «возможной линией отхода».
Отказавшись от политики, Гитлер вернулся и на былые принципиальные
идеологические позиции. Та жесткость его образа мира, которая так долго
оставалась скрытой благодаря его безграничной тактической и методической
подвижности, теперь стала вновь проявляться во все более резких формах. Война
положила начало процессу окостенения, который стал вскоре захватывать всю его
личность и парализовывать все ее реакции. Уже неофициальное распоряжение
Гитлера, отданное им 1 сентября 1939 года, в день начала войны, подвергнуть всех
неизлечимо больных эвтаназии было тревожным признаком . Наиболее осязаемой
формой этого процесса стало маниакальное усиление антисемитизма, который сам
по себе был проявлением мифологизирующего искажения сознания: в начале 1943
года он заявил в разговоре с одним зарубежным гостем: «Евреи – естественные
союзники большевизма, они претенденты на те места, которые освободятся в
случае большевизации при ликвидации нынешней интеллигенции. Поэтому чем
радикальнее меры против евреев, тем лучше. Предпочтительнее выдержать
саламинское морское сражение, чем ждать схватки с неясным исходом, лучше
сжечь за собой все мосты, ибо еврейская ненависть все равно будет колоссальной.
В Германии… нельзя повернуть назад с однажды избранного пути» . Его чувство,
что он вступил в окончательную великую битву, явно усиливалось, эсхатология, по
его мнению, не знает фигуры дипломата.
Когда мы ищем конкретный элемент, приведший в движение все эти процессы,
надо, правда, отметить, что отвращение Гитлера к политике, как бы органично ни
вписывалось оно в психологический облик этого человека, которому постоянно
претила устойчивость во всех вещах, конечно, не дает полного объяснения. Иногда
предполагали, что в структуре его личности под воздействием некой болезни
произошел перелом, но конкретных данных, подкрепляющих эту версию, нет, за
такими рассуждениями нередко скрывается лишь попытка разочарованных
приверженцев режима объяснить различие между Гитлером периода успехов и
Гитлером периода неудач. Но какие бы ломки ни происходили в жизни этого
человека – именно совершенно неизменный характер представлений и идеологии,
который проявился на этой фазе и столь тесно связывает ее с ранними периодами
жизни, говорит о том, что налицо не перелом, а, напротив, неизменность стержня,
сути Гитлера.
Конечно, во всем играли свою роль нетерпение, потребность в драматическом
заострении происходящего, быстрая пресыщенность успехами, динамика, которую
он вызывал к жизни и жертвой которой он теперь стал, «непреодолимая тяга» к
тому, чтобы «не оставаться в пассивном состоянии», которую отмечал Ульрих фон
Хассель уже во время оккупации Рейнской области, и, наконец, феномен страха
перед временем, который самое позднее с 1938 года придавал его образу действий
характерный облик и который еще усиливался теми соображениями, что время не
просто утекает у него из рук, но и работает против него. «Во время бессонных
ночей, – заверял он Муссолини, – он искал ответа на вопрос, не лучше ли для
Германии отложить начало войны на два года», но потом, осознавая неизбежность
конфликта и растущую силу противника, «напал на Польшу осенью, не затягивая
дела» . Аналогичные вещи он говорил 27 сентября 1939 года фон Браухичу и
Гальдеру, а в составленном двумя неделями позже меморандуме он заявил: «При
сложившемся положении вещей… можно считать, что время с большей
вероятностью является союзником западных держав, нежели нас» . Эти
соображения он во все новых аспектах развивал дальше, говоря не только о
«счастье, что он сам может вести эту войну», но даже о ревности, которая
появляется при мысли, что эту войну мог бы начать после него кто-то другой, в
другом месте, пренебрежительно оглядывая любого из своих преемников, он
заявил, что не хочет, чтобы «после его смерти имели место „глупые войны“. В
обобщенной форме его излюбленные рассуждения содержатся в речи 23 ноября
1939 года, когда он хотел побудить командование вермахта совершить как можно
скорее нападение на Запад; проанализировав положение, он заметил:
«В качестве последнего фактора я со всей скромностью должен назвать
собственную личность – я незаменим. Меня не может заменить ни гражданский,
ни военный деятель. Попытки покушения могут повториться (подобно той, что
была 8 ноября 1939 года в пивной «Бюргербройкеллер»). Я убежден в силе своего
разума и в своей решимости. Войны всегда заканчиваются уничтожением
противника. Всякий, кто думает иначе, поступает безответственно. Время работает
на противника. Сейчас соотношение сил таково, что оно уже не может улучшиться
для нас, оно может лишь ухудшиться. Противник не пойдет на заключение мира,
если соотношение сил будет для нас неблагоприятным. Никаких компромиссов.
Крайняя требовательность по отношению к самим себе. Я буду наступать, а не
капитулировать. Судьба рейха зависит только от меня. Я буду действовать в
соответствии с этими соображениями» .
К отказу от политики, который проявлялся в таких своеобразных опьяняюще
рационализированных выкладках, Гитлера ободрял, однако, и весьма успешный ход
начальной фазы войны. Роль полководца, которую он еще во время польской
кампании исполнял с некоторой сдержанностью, он скоро стал играть с растущим
увлечением, некая инфантильность, с которой он стремился перевести в разряд
постоянных хобби все занятия, как-то однажды захватившие его, чувствовалась и в
этом безмерном увлечении работой у стола с картами в ставке фюрера. Она давала
его нервам новые возбудители, вместе с тем ставила перед ним новые задачи, в
профессии полководца он бесспорно видел высший экзамен не только для «силы
мозга», своей жесткости и решимости, но и для своего театрального темперамента
– режиссерскую задачу «самого гигантского масштаба» и смертельной
серьезности, его замечание, что только художественно одаренные люди обладают
полководческими способностями, подчеркивает этот момент. Одержанные в
первое время с легкостью победы укрепляли его убежденность, что он добавит к
славе демагога и политика и лавры полководца; война шла и шла, а эта слава не
приходила, и он стал гнаться за ней – неистово, упрямо, поглощенный своими
фантасмагориями – до момента гибели.
Воля Гитлера к войне была, однако, не только столь сильной и безусловной, что он
ради нее смирился с превращением своей концепции в ее противоположность,
кроме того, он вступил в схватку несмотря на то, что подготовка к ней во всех
отношениях была неудовлетворительной. Подавленное настроение на улицах,
неоднократно демонстративно изъявленное в прошлые месяцы нежелание людей
ликовать свидетельствовали о неудовлетворительной психологической подготовке
населения, в своем нетерпении Гитлер слишком мало сделал для ее улучшения.
После речи в рейхстаге 28 апреля он почти не выступал перед массами,
предположительно, он исходил из того, что драматизм событий и так оказывает
достаточное воздействие в плане мобилизации и пробуждения энергии людей. Но
чувство удовлетворения, которое доставляли людям возвращение Рейнской
области, аншлюс Австрии и присоединение Судетской области, уже при оккупации
Праги не проявилось, окончательно исчерпав себя: для потребности в престиже
нации, которая так долго чувствовала себя униженной, ни Данциг, ни коридор не
были вопросами подлинного значения. Хотя война против Польши была
популярнее какой-либо другой кампании во второй мировой войне, но
впечатляюще действующим мотивом она не обладала, ни раздутые сообщения о
«зверствах поляков», которые убивают, пытают и насилуют немок и немцев, ни
реальное число – примерно 7 тысяч жертв – не могли создать его. Уже спустя
немного месяцев после начала войны участились выражения недовольства, служба
безопасности (СД) отмечала как «глас народа», «что войну начали без достаточной
подготовки», между Рождеством и Новым годом пришлось впервые публично
использовать полицию для разгона групп недовольных людей .
Решение Гитлера начать войну было, очевидно, вызвано и опасением, что
готовность населения к войне может ослабнуть еще больше, вероятно, он считал
необходимым начать схватку, пока еще имелась возможность воспользоваться
динамикой прошлых лет, которая падала прямо на глазах. «Тот, кто избегает
битв, – заявил он как-то раньше, – никогда не наберется сил, чтобы сражаться», в
одной из своих последних речей он оправдывал момент начала войны («более
удачного срока, чем 1939 год… вообще не могло быть»), отмечая, что его решение
было продиктовано психологическими соображениями: «воодушевление и
готовность к жертвам нельзя… разложить по банкам и законсервировать. Они
возникают один раз – в ходе революции и потом постепенно затухают. Серые будни
и приятные стороны жизни опять берут власть над людьми, превращая их в
обывателей. То, чего мы добились благодаря огромной волне воодушевления,
охватившей наш народ, нельзя было растратить просто так». Война была шансом
вновь раскрутить этот маховик .
Однако война должна была отчасти сама создать предпосылки, необходимые для
ее ведения, не только в психологической области; строго говоря, в этом
заключалась гитлеровская основная концепция схватки вообще, она, как мало что
еще, опять выявила его суть азартного игрока. В речи, относящейся к началу июля
1944 года, он со всей откровенностью заявил о приверженности этому принципу,
признав, что данная война является «тем как бы авансовым финансированием,
которое мы должны провести сегодня, чтобы иметь от него отдачу в будущем:
работу, сырье, продовольственную базу, она выступает также важнейшей школой
для решения задач, которые будут вставать перед нами в будущем»
