по этому поводу в начале октября к Гальдеру, ибо интриги офицеров означают
«кризис тяжелейшего рода», и Гитлер «рассержен тем, что военные не идут за
ним» .
Чем строптивее вели себя генералы, тем нетерпеливее настаивал он на том, чтобы
начать наступление на Западе. Первоначально им был установлен срок между 15 и
20 ноября, но потом начало наступления было перенесено на 12 ноября, и это
вынуждало офицеров к принятию решения. Как и в сентябре 1938 года, они стояли
перед выбором – либо подготавливать войну, которую сами они считали роковой,
либо свергнуть Гитлера путем государственного переворота; и, как и тогда, фон
Браухич придерживался позиции середина наполовину, а за кулисами действовали
все те же актеры: полковник Остер, вышедший к тому времени в отставку генерал-
полковник Бек, адмирал Канарис, Карл Герделер, затем бывший посол в Риме
Ульрих фон Хассель и другие. Центром их действий была штаб-квартира генштаба
в Цоссене, и в начале ноября заговорщики решились на организацию
государственного переворота, если Гитлер будет и далее настаивать на своем
приказе о наступлении. Фон Браухич заявил о своей готовности предпринять
последнюю попытку переубедить Гитлера во время беседы с ним, назначенной на 5
ноября. Это был тот самый день, когда немецкие соединения должны были занять
исходные позиции для вторжения в Голландию, Бельгию и Люксембург.
Беседа в берлинской рейхсканцелярии вылилась в драматическое столкновение.
Гитлер с показным спокойствием выслушал сначала те сомнения, которые
главнокомандующий сухопутными войсками изложил в виде своего рода
«памятной записки». Ссылка на плохие погодные условия была отметена Гитлером
коротким возражением, что погода одинаково плоха и для противника, опасения
же относительно недостаточности боевой выучки войск он отверг замечанием, что
дополнительные четыре недели тут мало что изменят. Когда же фон Браухич стал
критиковать поведение армии в польской кампании и заговорил о нарушениях
дисциплины, Гитлер воспользовался случаем и впал в один из своих припадков
неописуемой ярости. Вне себя, как это отмечается в сделанной задним числом
записи Гальдера, он потребовал, чтобы были приведены конкретные
доказательства, желая точно знать, в каких частях имели место такого рода
явления, что было их причиной и были ли вынесены смертные приговоры. Он
заявил, что должен лично убедиться, так ли это, в действительности же все дело в
том, что командование армии не желает воевать и поэтому давно уже отстают
темпы вооружения, но теперь он выкорчует с корнем этот «цоссенский дух».
Резким тоном он запретил фон Браухичу продолжать доклад, и
главнокомандующий, растерянный, с побелевшим лицом, покинул
рейхсканцелярию. «Б(раухич) совершенно подавлен», – так охарактеризовал его
состояние один из участников событий . В тот же вечер Гитлер еще раз подтвердил
в приказном порядке, что срок нападения – 12 ноября.
Хотя этим, собственно говоря, уже создавалась предпосылка для государственного
переворота, заговорщики так ничего и не предприняли; хватило одной угрозы
искоренить «цоссенский дух», чтобы выявились их слабость и нерешительность.
«Все слишком поздно и совершенно впустую», – записал в своем дневнике один из
близких к Остеру людей, подполковник Гроскурт. В предательской спешке Гальдер
сжег все компрометирующие материалы и с того же часа прекратил всю текущую
подготовку. Когда три дня спустя Гитлер чуть было не стал жертвой покушения в
мюнхенской пивной «Бюргербройкеллер», организованного, по всей вероятности,
каким-то одиночкой, страх перед крупной сыскной акцией со стороны гестапо
окончательно парализовал последние остатки плана государственного переворота .
Кроме того, заговорщикам благоприятствовала случайность, устранявшая повод
для их намерений, – 7 ноября из-за плохих погодных условий сроки вторжения
были отодвинуты. Правда, Гитлер отложил его всего лишь на несколько дней; о
том, насколько ему не хотелось идти на значительное оттягивание сроков, как
этого требовали офицеры, говорит тот факт, что такая ситуация повторялась в
общем и целом двадцать девять раз, прежде чем наступление все же началось в
мае 1940 года. Во второй половине ноября главнокомандующих снова вызывали в
Берлин для идеологической накачки; с пламенными призывами обращались к ним
Геринг и Геббельс, а 23 ноября перед ними выступил с тремя длившимися в общей
сложности семь часов речами сам Гитлер, в них он пытался уговорить и запугать
офицеров . Напомнив о минувших годах, он упрекнул их в недостатке веры и
заявил, что «глубочайшим образом обижен» и не может «вынести, чтобы ему кто-
то сказал, что с армией не все в порядке», а затем с угрозой добавил: «Внутренняя
революция невозможна – ни с вами, ни без вас». Свою решимость немедленно
начать наступление на Западе он назвал неизменной и отозвался о
планировавшемся и критиковавшемся некоторыми офицерами нарушении
голландского и бельгийского нейтралитета как о пустяке, не имеющем никакого
значения («Ни один человек не задаст об этом вопроса, если мы победим») и,
наконец, высказал прямую угрозу: «Я не остановлюсь ни перед чем и уничтожу
каждого, кто против меня». Свою речь он закончил следующими словами:
«Я полон решимости вести мою жизнь так, чтобы мог держаться достойно, если
мне придется умереть. Я хочу уничтожить врага. За мной стоит немецкий народ,
чье моральное состояние может стать только хуже… Если мы успешно выдержим
борьбу – а мы ее выдержим, – наше время войдет в историю нашего народа. Я
выстою либо паду в этой борьбе. Я не переживу поражения моего народа. Никакой
капитуляции вовне, никакой революции внутри».
Офицерский кризис осени 1939 года имел далеко идущие последствия. По самой
своей природе, постоянно влекшей его навстречу тотальным эмоциям, Гитлер не
только не верил впредь в лояльность своих генералов, но и не доверял их деловому
совету, и то нетерпение, с которым он взял на себя роль полководца, имело своим
истоком именно эти события. В свою очередь, вновь проявившаяся слабость и
уступчивость генералитета, особенно главного командования сухопутных войск,
способствовала его намерению свести органы военного руководства к уровню всего
лишь инструментальных функций. Уже при подготовке сходной с переворотом
кампании против Дании и Норвегии, в результате которой он рассчитывал
обеспечить себе рудные запасы Швеции и базу для операций в войне с Англией, он
полностью исключил из этого главное командование сухопутных войск. Вместо
того он поручил планирование операции специально созданному штабу при
верховном командовании вермахта (ОКВ) и реализовал тем самым также и в
рамках воинской иерархии систему соперничающих инстанций, относившуюся к
максимам его практики господства. И его расчеты блистательно подтвердились,
когда начатая в апреле 1940 года чрезвычайно рискованная операция,
противоречившая всем привычным принципам ведения войны на море и
считавшаяся в штабах союзников просто немыслимой, увенчалась полным успехом.
Начиная с этого момента, он уже не ожидал больше никакого открытого
сопротивления со стороны генералитета; все бессилие офицерского корпуса
иллюстрирует тот факт, что Гальдер еще во время осеннего кризиса обратился к
статс-секретарю фон Вайцзеккеру с вопросом, нельзя ли повлиять на Гитлера,
подкупив одну ясновидящую, – ради этой цели он готов был раздобыть миллион
марок; что же касается фон Браухича, то тот произвел на одного из своих
посетителей такое впечатление, будто он «вконец добит, изолирован» .
На рассвете 10 мая 1940 года началось, наконец, долгожданное наступление на
Западе. Вечером предыдущего дня полковник Остер проинформировал
противоположную сторону через голландского военного атташе в Берлине
полковника Г. Й. Саса, с которым он был дружен, о предстоявшем наутро
нападении. Но когда грохот орудий и вой бомбардировщиков разорвали
предрассветную тишину, для скептически настроенных генштабов союзников,
подозревавших ловушку, это все равно оказалось полной неожиданностью. Путем
ввода крупных британских и французских сил, срочно переброшенных из Северной
Франции, им, наконец, удалось где-то восточнее Брюсселя приостановить немецкое
вторжение в Бельгию. И у них не вызвало никакого подозрения то обстоятельство,
что немецкая авиация почти не препятствовала их ответным акциям, – а вот это-то
и оказалось подлинной ловушкой, в которую они попали, и именно тогда эта их
бездумность стоила им, по строгому счету, победы.
Первоначальная немецкая концепция этой кампании опиралась на главную идею
плана Шлиффена, она предусматривала обход французских укрепленных линий
через Бельгию и нанесение удара с северо-западного направления. Конечно,
германское командование сознавало, что в таком плане таились свои проблемы, – у
него отсутствовал элемент внезапности, поэтому была угроза, что наступление
захлебнется еще раньше, чем в первую мировую войну, и перейдет в позиционную
борьбу; кроме того, оно требовало применения крупных танковых соединений на
территории, изрезанной многочисленными реками и каналами, что, казалось,
препятствовало быстрому исходу, хотя именно на этом и был построен весь
военный план Гитлера. Но никакой альтернативы не видели. Предложенный в
октябре 1939 года начальником штаба группы армий «А» генералом фон
Манштейном план был отвергнут Браухичем и Гальдером, в результате чего
Манштейн даже лишился своего поста. Он настаивал на том, чтобы главный удар в
немецком наступлении был смещен с правого фланга в центр, – это должно было
вернуть германской стратегии элемент внезапности, поскольку Арденны не были,
по всеобщему мнению, подходящим местом для крупномасштабных танковых
операций. По той же причине французское командование держало на этом участке
фронта относительно слабые силы, но как раз на том и базировался план
Манштейна: если только немецкие танки преодолевали горную и лесистую
местность, то они могли затем почти беспрепятственно катиться по равнинам
Северной Франции до самого моря, они отрезали армии союзников, введенные в
Бельгию, и заставляли занимать боевую позицию спиной к побережью.
И то, что первоначально смутило командование сухопутных войск, – неожиданный,
рискованный характер этого плана – как раз и захватило моментально Гитлера.
Говорили, что у него в голове уже зрели подобные задумки, когда он узнал о
предложении фон Манштейна; поэтому, побеседовав с генералом, он приказал в
феврале 1940 года по-новому сформулировать план кампании. Это и оказалось
решающим.
Ибо отнюдь не численное превосходство и не превосходство в вооружении и
технике были тем, что сделало войну на Западном фронте беспрецедентным,
захватывающим дыхание победным походом. Силы, выступившие друг против друга
10 мая, были – при небольшом превосходстве в численности у союзников –
примерно равны. 137 дивизиям западных держав, к которым следовало
присоединить еще 34 голландские и бельгийские дивизии, противостояли 136
немецких дивизий; авиация союзников насчитывала 2800 машин, а у немцев было
почти на 1 000 самолетов больше; против примерно 3 000 танков и самоходных
орудий противника немецкая сторона выставила 2500, правда, они были большей
частью сосредоточены в самостоятельных танковых дивизиях. Но решающее
значение имело превосходство немецкого плана операции, удачно названного
Черчиллем «взмахом серпа» и вынудившего противника к «сражению с
перевернутыми фронтами».
Под тяжестью немецкого наступления, начатого опять без объявления войны,
вероломным налетом на находившуюся на аэродромах авиацию противника, через
пять дней пала «крепость Голландия». Решающей для быстроты успеха явилась
выдвинутая самим Гитлером идея выброски небольших, натренированных
спецподразделений парашютистов в стратегически важных местах за линией
фронта. Это решило судьбу господствовавшего над льежским укрепрайоном форта
Эбен-Эмаэль, когда прямо на территорию крепости было высажено с грузовых
планеров такое подразделение. А в это время последовал совершенно не
ожидавшийся противником быстрый прорыв через Люксембург и Арденны, и уже
13 мая танковые соединения сумели у Динана и Седана форсировать Маас, 16 мая
пал Лан, 20 мая – Амьен, и в ту же ночь передовые соединения вышли к Ла-Маншу.
Какое-то время продвижение вперед шло такими быстрыми темпами, что части
второго эшелона потеряли связь с авангардом, и мнительный, как всегда, Гитлер
уже не верил в свой триумф: «Фюрер ужасно нервничает, – записывает Гальдер в
дневнике 17 мая, – он боится собственного успеха, не хотел бы рисковать и поэтому
охотнее всего задержал бы нас». И из записи следующего дня: «Фюрер,
