почему, боится за южный фланг. Он бушует и кричит, что таким образом можно
загубить всю операцию и оказаться перед угрозой поражения» .
На деле же такой угрозы не было. Когда новый британский премьер-министр
Уинстон Черчилль, обеспокоенный положением на фронте, прибыл в те дни в
Париж, главнокомандующий сухопутными силами союзников генерал Гамелен
признался ему, что большинство его моторизованных соединений оказалось в
расставленной немцами ловушке. В своем приказе по войскам 17 мая Гамелен
взывал к славным воспоминаниям и дословно повторял призыв генерала Жоффра к
солдатам перед Марнским сражением – не уступать ни пяди земли. Однако
командованию союзников так и не удалось собрать свои отступавшие армии,
построить новые линии и организовать контрнаступление. И если бы передовые
части танкового корпуса Гудериана, находившиеся всего в нескольких километрах
южнее Дюнкерка, не получили приказа остановиться на достигнутом рубеже и не
вступать в столкновение с противником, то поражение союзников было бы полным;
промедление же в течение сорока восьми часов оставило в их руках гавань и дало
им шанс на эвакуацию.
Примерно в течение восьми дней благодаря одной из самых авантюрных
импровизаций этой войны – при помощи приблизительно девятисот
преимущественно небольших судов, в том числе и рыбацких баркасов, прогулочных
пароходов и частных яхт, – подавляющая часть войск, в количестве около трехсот
сорока тысяч человек, была переправлена в Англию.
Ответственность за «стоп-приказ» под Дюнкерком до сего времени остается
предметом дискуссий, причем иногда выдвигается мнение, будто бы сам Гитлер
намеренно позволил эвакуироваться большей части английского экспедиционного
корпуса, чтобы не заблокировать все еще вожделенный для него путь примирения
с Англией. Однако такое решение противоречило бы не только сформулированным
им в его памятной записке целям войны, но и «Директиве № 13» от 24 мая, которая
начиналась следующими словами: «Ближайшей задачей операций является
уничтожение окруженных в Артуа и во Фландрии франко-англо-бельгийских сил
путем концентрического удара нашего северного крыла… Задача авиации
заключается здесь в том, чтобы сломить всякое сопротивление окруженных частей
противника(и) воспрепятствовать эвакуации английских сил через Ла-Манш» .
Скорее всего, «стоп-приказ» Гитлера, хотя и встреченный в штыки командованием
сухопутных войск, но тем не менее одобренный командующим группой армий «А»
фон Рундштедтом, был продиктован стремлением поберечь уставшие в
четырнадцатидневных боях танковые соединения для предстоящей битвы за
Францию. Утвердили же Гитлера в его решении самоуверенные, высокопарные
заявления Геринга, что он и его люфтваффе превратят гавань Дюнкерка в море
огня и потопят каждое причаливающее судно. Когда же город, еще за десять дней
до того лежавший перед Гудерианом незащищенным, оказался наконец 4 июня в
немецких руках, Гальдер скупо отметил: «Дюнкерк занят, побережье достигнуто.
(Даже) французы убрались вон» .
Но не одним лишь великолепно задуманным планом операции объясняются
немецкие успехи. Когда армии Гитлера после охватывающего маневра у побережья
Ла-Манша повернули затем на юг, они повсюду встречали уже потерявшего
мужество, сломленного противника, чья обреченность еще больше усугублялась
творившейся на севере неразберихой. Французское верховное командование
оперировало соединениями, которые давно уже были разбиты, дивизиями, которые
были рассеяны, дезертировали либо просто развалились сами собой, Уже в конце
мая один британский генерал назвал французскую армию «скопищем черни» без
малейшего намека на дисциплину . Миллионы беженцев, тащивших за собой
тележки с нагроможденными в них пожитками, заполонили все дороги, они
бесцельно брели просто куда глаза глядят, задерживали движение своих воинских
частей, втягивали их в сумятицу, оказывались в тылу немецких танков, метались в
панике под бомбами и воем сирен пикирующих бомбардировщиков, и в этом
неописуемом хаосе тонула любая попытка организованного военного
сопротивления – страна была готова к обороне, но не была готова к гибели. У
французской ставки в Бриаре для связи с войсками и внешним миром имелся один-
единственный телефонный аппарат, да и тот не функционировал с двенадцати до
четырнадцати часов, потому что телефонистка на почте уходила в это время
обедать. Когда же командующий британским экспедиционным корпусом генерал
Брук спросил о дивизиях, которые якобы должны были защищать «крепость
Бретань», то новый французский главнокомандующий генерал Вейган только
удрученно пожал плечами: «Я знаю, что все это чистая галлюцинация». Подобно
генералу Бланшару, многие военачальники тупо глядели на оперативные карты
как на белую стену – было такое впечатление, что на Францию и впрямь
обрушились небеса .
Хотя немецкие планы битвы за Францию едва ли предусматривали какую-либо
активность со стороны противника, и директивы походили скорее на указания по
проведению многодневного учебного марш-броска, а не военного похода, Гитлер
был, тем не менее, смущен такой скоростью продвижения собственных армий
вперед. 14 июня его войска вошли через ворота Майо в Париж и сорвали с
Эйфелевой башни трехцветный французский флаг; три дня спустя в течение одного
дня Роммель совершил бросок на двести сорок километров, а когда в тот же день
Гудериан сообщил, что он со своими танками дошел до Понтарлье, Гитлер
запросил телеграфом, не ошибка ли это, «вероятно, имеется в виду Понтайе-сюр-
Сон», Гудериан протелеграфировал: «Никакой ошибки. Лично нахожусь в
Понтарлье на швейцарской границе» . Оттуда он двинулся на северо-восток и
вклинился с тыла в линию Мажино. Оборонительный вал, бывший не только
основой стратегии Франции, но и всего ее мышления, пал почти без боя.
И тут как бы на помощь победе Германии, ставшей уже осязаемой, пришла
Италия. Хотя Муссолини, как он любил говорить, ненавидел репутацию
ненадежности, приставшую к его стране, и хотел путем «политики, прямой, как
клинок шпаги», заставить забыть о ней, обстоятельства не благоприятствовали
этим его намерениям. Его первоначальное решение не ввязываться в войну было
поколеблено уже в октябре в результате немецких побед в Польше, в ноябре
мысль, что Гитлер может выиграть войну, он воспринимал как «совершенно
невыносимую», в декабре в разговоре с Чиано «открыто пожелал немцам
поражения» и выдавал голландцам и бельгийцам сроки немецкого наступления, а в
начале января направил Гитлеру письмо, в котором, пользуясь своим правом
«декана диктаторов», самоуверенно растекался в советах и пытался нацелить
Гитлера на Восток .
«Никто не знает лучше меня, поскольку я обладаю вот уже сорокалетним
политическим опытом, что политика выдвигает тактические требования… Поэтому
я понимаю, что Вы… избегали второго фронта. Россия тем самым, не шевельнув и
пальцем, получила в Польше и Прибалтике большой выигрыш от этой войны. Но я,
будучи революционером от рождения и никогда не меняя своих взглядов, говорю
Вам, что Вы не можете постоянно жертвовать принципами Вашей революции в
угоду тактическим требованиям определенного политического момента. Я
придерживаюсь убеждения, что Вы не можете допустить, чтобы упало
антисемитское и антибольшевистское знамя, которое Вы высоко несли на
протяжении двадцати лет… и я безусловно исполню свой долг, если добавлю, что
один-единственный дальнейший шаг по расширению Ваших отношений с Москвой
имел бы в Италии опустошительные последствия…»
Однако при встрече на перевале Бреннер 18 марта 1940 года Гитлеру без особого
труда удалось устранить отрицательные эмоции Муссолини и вновь разжечь в
партнере старые комплексы, связанные с жаждой добычи и восхищения. «Нельзя
закрывать глаза на то, что дуче очарован Гитлером, – писал Чиано, – и к тому же
эта очарованность совпадает с устремлениями его собственной натуры, толкающей
его к действию». Начиная с этого момента, у Муссолини растет решимость
участвовать в войне. Просто недостойно, считает он, «сидеть сложа руки, когда
другие делают историю. Дело не в том, кто победит. Чтобы сделать народ великим,
надо послать его в бой – если потребуют обстоятельства, даже пинками в задницу.
Этого я и буду придерживаться» . В ослеплении от успехов своего товарища по
судьбе, вопреки воле короля, промышленников, армии, даже вопреки воле части
своих влиятельных соратников по Большому совету, он взял теперь курс на
вступление Италии в войну. Когда в первые же дни июня в ответ на приказ начать
наступление маршал Бадольо, возражая, заметил, что у его солдат «нет даже
достаточного количества рубах», Муссолини, отвергая его возражения, сказал: «Я
уверяю вас, что в сентябре все кончится, и мне нужно несколько тысяч мертвецов,
чтобы как участнику войны сесть за стол мирных переговоров. 10 июня
итальянские соединения начали наступление, однако застряли уже на подступах к
пограничному населенному пункту Мантон. Возмущенный итальянский диктатор
реагировал на это так: „Мне нужен материал. И Микеланджело нужен был
мрамор, чтобы создать свои статуи. Если бы у него была одна глина, он стал бы
всего лишь горшечником“ . А неделю спустя события обогнали его честолюбие –
президент Франции Лебрен поручил формирование правительства маршалу
Петену. Первое, что тот сделал на своем новом посту, было обращение к
германскому верховному командованию через правительство Испании с просьбой о
перемирии.
Гитлер получил сообщение об этом в маленькой бельгийской деревушке Брюли-ле-
Пеш близ французской границы, где находилась его ставка. Кинопленка
запечатлела взрыв его чувств – некую стилизованную в соответствии с сознанием
собственной роли пляску радости с притопыванием правой ноги, улыбкой во все
лицо, покачиванием застывшей в оцепенении головой и похлопыванием себя по
бедру. И тут, не остыв еще от восторженного экстаза, Кейтель впервые
провозгласил здравицу в честь «Величайшего полководца всех времен» .
Успехи же и впрямь были беспримерными. Всего три недели понадобились
вермахту, чтобы разгромить Польшу, немногим более двух месяцев, чтобы
победить Норвегию, Данию, Голландию, Бельгию, Люксембург и Францию,
заставить Англию отступить на свой остров и бросить достаточно эффективный
вызов британскому флоту. И все это сопровождалось относительно совсем
небольшими потерями – западная кампания стоила немецкой стороне 27 000
убитых, в то время как потери противника составили почти 135 000 только
убитыми. Разумеется, успехи этой кампании не являются одной лишь личной
заслугой Гитлера как полководца, но ни в коем случае не были они и только
результатом везения или же умения тех, кто ему советовал, либо полнейшего
безволия противника. Значение танковых соединений осознали в 30-х годах и во
Франции, и в других странах, но только Гитлер сделал из этого нужный вывод и
несмотря на встреченное им сопротивление вооружил вермахт десятью танковыми
дивизиями; куда зорче, чем его погрязший в устаревших представлениях
генералитет, разглядел он слабость Франции и ее деморализующее бессилие, и
сколь бы скромен ни был его личный вклад в манштейновский план кампании, он
сразу же оценил его значение и изменил в соответствии с ним немецкую
концепцию этой операции. И вообще он доказывал – во всяком случае, в ту пору –
свое умение увидеть нетрадиционные возможности, которое к тому же обострялось
благодаря той его непосредственности, что присуща самоучке. Он долго и
интенсивно занимался изучением специальной военной литературы, на
протяжении почти всей войны читал на сон грядущий военно-морские календари и
военно-научные справочники. Благодаря поразительной памяти на военно-
исторические теории и военно-технические детали он придавал своим
выступлениям убедительный вид – уверенность, с которой он мог по памяти
говорить о тоннажах, калибрах, дальности действия или оснащенности самых
различных систем вооружения, достаточно часто повергала его окружение в
изумление и замешательство. Но одновременно он умел и с богатейшей фантазией
применять эти свои знания, у него было удивительное чутье на возможности
эффективного применения современного оружия, что соединялось с высокой
степенью умения вживаться в психологию противника, и все эти способности
находили свое выражение в проводившихся уверенной рукой мерах по
одурачиванию противника, в точном предвидении его ответных тактических шагов,
а также в молниеносном улавливании предоставляющегося благоприятного случая
– дерзкая идея захвата форта Эбен-Эмаэль принадлежала именно ему, равно как и
мысль об оснащении пикирующих бомбардировщиков устрашающе воющими
сиренами , а танков – вопреки мнению многочисленных экспертов –
длинноствольными орудиями. Так что не совсем уж без оснований его называли
одним из
