британской мощи в восточном Средиземноморье теперь уже неминуем. Редер и
командование военно-морского флота все с большей настойчивостью требуют
начать осенью 1941 года крупное наступление на английские позиции на Ближнем
Востоке, которое «было бы для Британской империи более страшным ударом,
нежели взятие Лондона»; и ставшие позднее известными суждения противника во
многом подтвердили это предположение. Однако Гитлер опять не проявляет
готовности расстаться со всепоглощающей идеей экспансии на Востоке, и все
старания части его окружения переубедить его оказываются безуспешными . Не
останавливает его и весьма обострившаяся ситуация на Западе, где все более
ощутимо проявляет себя материальная мощь США, и где после поражения в
воздушной войне грозит уже и поражение в подводной войне.
Не приходится сомневаться в том, что Гитлер видел и учитывал все
многочисленные слабые места своей новой концепции войны: риск борьбы на два
фронта, опыт Наполеона, связанный с непреодолимо глубокими пространствами,
выход из игры итальянского союзника, а также распыление собственных сил, резко
противоречившее самой идее блицкрига. Но то упорство, с которым он не хочет
замечать все это, объяснялось не только и не столько его сконцентрированностью
на центральной мысли – скорее, он сам все отчетливее сознавал, что то
начинающееся лето 1941 года давало ему последний шанс для осуществления его
идеи. Он был, как он сам потом скажет, в ситуации человека, у которого остался в
ружье только один патрон , и особенность тут заключалась в том, что
эффективность заряда как бы неуклонно снижалась. Ибо войну, как он знал, нельзя
было выиграть, если бы она приняла характер битвы ресурсов и борьбы на
истощение, что поставило бы Германию во все возрастающую зависимость от
Советского Союза, а в конечном итоге все кончилось бы все равно гегемонией
Соединенных Штатов. Можно полагать, что где-то в глубине его мысли о
нападении на СССР еще тлела, неотчетливо и расплывчато, надежда на то, чтобы
ударом по Советскому Союзу вернуть себе нейтралитет консервативных держав,
чье содействие он имел, да упустил, но вот теперь, мол, вновь осознал в качестве
противника их общего врага. Во всяком случае, именно эта надежда побудила его
старого обожателя Рудольфа Гесса 10 мая 1941 года на свой страх и риск вылететь
в Англию, чтобы положить конец этой «перевернутой войне». Но встреченное им
там отсутствие интереса к его миссии отчетливо показало, что и этот шанс
упущен, и у Гитлера действительно нет выбора. Его решение начать войну на
Востоке именно в этот момент походило на акт отчаяния – это был единственный
путь, оставшийся для него еще открытым, но этот путь вел к гибели.
Насколько ясно представлял себе Гитлер эту дилемму, свидетельствуют его
многочисленные высказывания начиная с осени 1940 года. Его беседы с
дипломатами, генералами, политиками, помимо их значимости как таковых,
являются документом процесса непрерывного самоубеждения. Недооценка и
умаление силы противника играли при этом такую же важную роль, как и
изображение его страшным чудовищем; с одной стороны, Советский Союз был
«глиняным колоссом без головы», а с другой – «большевизированной пустыней»,
«просто ужасным», «мощным натиском народов и идей, угрожающим всей
Европе», и заключенный когда-то договор стал ощущаться теперь «очень
болезненно» . А потом он снова уговаривал себя, что это не война на два фронта:
«Теперь есть возможность, – заявил он перед генералитетом 30 марта 1941 года, –
нанести удар по России, имея позади свободный тыл. Снова такая возможность так
скоро не предоставится. С моей стороны было бы преступлением перед будущим
немецкого народа, если бы я не ухватился за нее!» Откровенное отсутствие
поддержки со стороны общественности, приветствовавшей «ревизионистские»
кампании начального этапа объединения всех немцев, а в итоге и французскую
кампанию, его не смущало, он не разделял озабоченности одного агентурного
донесения о настроениях тем фактом, что «частично обозначившаяся в пропаганде
грядущая роль Германии как ведущего государства Европы и непосредственное
присоединение восточных территорий… пока еще едва ли доступны большей части
народа» .
Его заклинания подкреплял становящийся все более нетерпеливым дух
уверенности в том, что все принимаемые им решения одобрены и узаконены
Провидением, и это усиливающееся стремление иррационально обосновать
собственные намерения наиболее наглядным образом отражало то состояние
обеспокоенности, в котором он находился. Нередко акты магического
самоуспокоения представляли собой непосредственные вкрапления в сугубо
деловые разговоры. Например, в марте 1941 года в беседе с одним венгерским
дипломатом, он после сравнения уровня вооружений Германии и Соединенных
Штатов, заявил: «Осмысливая свои способы действия и предложения в прошлом,
он приходит к убежденности, что все это так сотворено Провидением; ибо то, к
чему он изначально стремился, было бы, если бы он достигал этого мирным путем,
всякий раз только половинчатым решением, которое вызвало бы со временем
новую борьбу. У него лишь одно особое пожелание – чтобы улучшить наши
отношения с Турцией» .
Начиная с лета 1940 года между Германией и Советским Союзом наблюдается
целый ряд дипломатических неурядиц, которые не в последнюю очередь следует
объяснить решительными попытками Москвы защитить собственное предполье от
возросшей до внушавших большие опасения размеров мощи рейха; Москва делает
это путем аннексии прибалтийских государств и части Румынии, а также упорно
сопротивляясь расширению немецкого влияния на Балканах. Правда, британский
посол в Москве сэр Стаффорд Криппс полагал весной 1941 года, что Советский
Союз будет, «с абсолютной твердостью», противодействовать всем стараниям
втянуть его в войну с Германией, даже если Гитлер сам решится напасть на СССР,
но он опасается, что Гитлер не преподнесет своим врагам такого подарка .
И все же он его преподнес. Несмотря на весь напор фатальных обстоятельств,
решение Гитлера напасть на Советский Союз еще раз показало сущность его
поведения, когда надо было на что-то решаться: оно явилось последним и наиболее
рельефным из тех его самоубийственных решений, что были характерны для него с
самых ранних лет и разоблачали его обыкновение в ситуациях отчаяния еще раз
удваивать и без того завышенную ставку. Интересно однако, что его расчеты все
равно оборачивались в итоге негативной стороной: если он проигрывал кампанию
против Советского Союза, то в результате проигрывал и всю войну, но если даже
он и одерживал победу на Востоке, то это еще отнюдь не означало, что выиграна и
вся война в целом, как бы ни старался он убеждать себя в обратном.
В решении Гитлера напасть на СССР еще в одном отношении проявилась некая
характерная для него последовательность. Московский договор был заключен еще
на том «политическом» этапе его жизни, который за это время остался у него
позади. Этот договор представлял собой продиктованную тактическими
соображениями измену его собственным идейным принципам и, следовательно,
стал анахронизмом. «Честным этот пакт никогда не был, – сказал он одному из
своих адъютантов, – потому что слишком глубока пропасть между
мировоззрениями». Теперь же на передний план вышла честность в смысле
приверженности радикализму.
В ночь с 21 на 22 июня 1941 года, чуть позже трех часов, Муссолини был разбужен
– поступило послание Гитлера. «По ночам я даже своих слуг не тревожу, но эти
немцы просто безжалостно заставляют меня вскакивать с кровати», – недовольно
пожаловался он . Письмо начиналось с фразы о «месяцах тревожных раздумий» и
информировало далее Муссолини о предстоящем наступлении. «Я чувствую себя, –
заверял Гитлер в этом документе, неизменно и энергично возвращаясь в нем то и
дело к собственной персоне, – с тех пор как заставил себя принять это решение,
снова внутренне свободным. При всей искренности стремления добиться
окончательной разрядки, сотрудничество с Советским Союзом все же часто сильно
обременяло меня; ибо в чем-то оно казалось мне разрывом со всем моим
происхождением, моими взглядами и моими прежними обязательствами. Я
счастлив, что избавился от этих душевных мук.»
В этом чувстве облегчения проскальзывала все же нотка озабоченности. Правда,
ближайшее окружение Гитлера, особенно высшее военное командование, было
настроено чрезвычайно оптимистично. «Для немецкого солдата нет
невозможного», – такими словами заканчивалась сводка вермахта от 11 июня 1941
года, где подводились итоги боевых действий на Балканах и в Северной Африке.
Только вот сам Гитлер, как сообщают очевидцы, казался подавленным и
обеспокоенным. Но он был не тем человеком, который отказался бы от мечты
своей жизни, когда от нее его отделяла лишь кампания продолжительностью всего
в несколько недель, – и тогда будет завоевано огромное пространство на Востоке,
покорится Англия и пойдет на уступки Америка, и его станет славить весь мир.
Риск только повышал притягательность цели. Когда в ночь перед нападением
вокруг него царило деловое предпоходное настроение, он сказал: «У меня такое
чувство, словно я распахиваю дверь в темное, никогда не виденное мной
помещение и не знаю, что находится за этой дверью»
Глава II
«ТРЕТЬЯ» МИРОВАЯ ВОЙНА
Когда поднимется «Барбаросса», мир затаи, т дыхание и замрет.
153 дивизии, 600 000 моторизованных единиц, 3580 танков, 7184 орудие и 2740
самолетов – с такими силами Гитлер на рассвете 22 июня 1941 года, около трех
часов пятнадцати минут, начал наступление на Советский Союз. Это была самая
огромная сосредоточенная на одном театре военных действий вооруженная мощь,
которую когда-либо знала история. Наряду с немецкими соединениями стояли
двенадцать дивизий и десять бригад Румынии, восемнадцать финских дивизий, три
венгерские бригады и две с половиной словацкие бригады, позднее к ним
присоединились три итальянские дивизии и испанская «Голубая дивизия». По
примеру большинства предыдущих кампаний нападение последовало без
объявления войны, и опять оно было начато внезапным массированным налетом
люфтваффе, одним ударом уничтожившим половину из почти десяти тысяч
самолетов Советской России; как это уже имело место в Польше и на Западе,
наступающие войска всей мощью своих массированных танковых формирований
глубоко вклинились во вражескую территорию и, быстрыми операциями взяв
противника в клещи и загнав в «котлы», громили его там. В предыдущие годы
Гитлер не раз заверял, что он не планирует «похода аргонавтов» в Россию или
чего-то в этом роде , и вот теперь он двинулся в такой поход.
За военными соединениями следовали, как вторая волна, специальные
подразделения, «айнзацгруппы», перед которыми Гитлер еще 3 марта поставил
задание истреблять «еврейско-большевистскую интеллигенцию» по возможности
уже в районе операций . Эти спецкоманды и придали войне с самого начала
беспримерный, не имеющий аналогов характер, и если в стратегическом плане эта
кампания и была тесно связана с войной в целом, то по своей сути и морали она
представляла собой нечто совершенно новое – она была как бы третьей мировой
войной.
В любом случае она не соответствовала понятию «нормальной европейской
войны», правилами которой определялось до сих пор все противоборство, хотя уже
в Польше проявились признаки новой, более радикальной практики. И как раз тот
опыт сопротивления войсковых командиров режиму террора СС в оккупированных
польских областях побуждает теперь Гитлера взяться за имевшую идеологическую
окраску борьбу на уничтожение уже в оперативной зоне. Ибо это была – после
стольких осложнений, окольных путей и перевернутых фронтов – его война, и в ней
он не допускает никаких компромиссов. Он ведет ее безжалостно, одержимо, все
больше пренебрегая всеми другими театрами боевых действий. Он не принимает во
внимание никаких тактических соображений и отказывается, в частности, от того,
чтобы При помощи каких-то привлекательных лозунгов об освобождении добиться
сперва военной победы, а потом уже начинать дело порабощения и уничтожения;
более того, теперь он ищет только окончательных решений – и это тоже было
симптомом его решительного отказа от политического пути. 30 марта 1941 года он
созвал в рейхсканцелярии в Берлине примерно двести пятьдесят высших офицеров
всех родов войск и объяснил
