сокрушительное поражение, какое ей 40 лет тому назад на той же территории
приготовил император Менелик; Муссолини заверял позже, что это было бы для
него «невообразимой по своим последствиям катастрофой» . Но Англия и Франция,
равно как и остальные нации, на это не отважились; дело ограничилось
половинчатыми мерами, неэффективность которых лишь снизила тот престиж,
которыми еще обладали демократии и Лига наций. Конечно, за этой
осторожностью скрывались многие причины. Например, чехословацкий премьер-
министр Бенеш, который отличился в роли особо энергичного поборника
экономических санкций, благоразумно не распространял их на собственный
экспорт в Италию.
Внутренние противоречия Европы предоставили Муссолини почти
неограниченную свободу маневра. Итальянская армия, оснащенная современным
вооружением, стала громить и уничтожать неподготовленного, почти безоружного
противника с небывалой жестокостью, утверждая новый стиль бесчеловечного
ведения войны, применяя даже отравляющие газы. Столь же беспрецедентным
моментом было то, что известные офицеры, в том числе сыновья Муссолини Бруно
и Витторио с гнусным высокомерием хвастались, что они устраивали веселую охоту
на целые толпы, сотни и тысячи людей и истребляли их зажигательными бомбами
и бортовым оружием своих самолетов . 9 мая 1936 года итальянский диктатор мог
наконец объявить с балкона палаццо Венеция перед восторженной толпой о «своем
триумфе над пятьюдесятью нациями» и о «воскрешении империи на судьбоносных
холмах Рима».
Гитлер поначалу придерживался в абиссинском конфликте строгого нейтралитета
– не только потому, что у него было достаточно причин обижаться на Муссолини,
скорее дело было в том, что эфиопская авантюра дуче создавала помехи
осуществлению его главной внешнеполитической концепции, в основе которой с
момента ее возникновения постоянно была идея партнерства с Англией и Италией.
Начавшаяся схватка приводила к противостоянию двух важнейших будущих
партнеров и ставила Гитлера перед непредусмотренной альтернативой .
Как это ни удивительно, он после продолжительных колебаний решил
поддерживать итальянскую сторону и стал поставлять ей сырье, прежде всего
уголь, хотя он за несколько месяцев до того приветствовал англо-германский
договор как начало нового времени. Так он поступил не из идеологических
соображений и явно не по экономическим причинам, сколь бы весомы они ни были
при принятии данного решения. Гораздо важнее было то обстоятельство, что он
видел в конфликте шанс взломать устоявшийся порядок в Европе. Логика
наращивания кризиса требовала помогать слабой стороне против более сильной.
Так, уже летом 1935 года Гитлер направил негусу в ходе двух трансакций,
проводившихся в обстановке высочайшей секретности, военную технику на 4 млн.
марок, в том числе 30 противотанковых пушек, которые явно предназначались для
боев с итальянским агрессором, и точно так же он поддерживал теперь Муссолини
в противостоянии западным державам . Принять такое решение было ему тем
более легко, поскольку он, как показывает его секретное выступление в апреле
1937 года, не принимал всерьез обязательства, взятого на себя Англией, ибо те
принципы, за которые она выступала: неприкосновенность малых наций, защита
мира, право на самоопределение – для него ничего не значили, в то время как
империалистическая акция Италии была в его глазах реализацией закона и логики
политики. Это была та же серьезнейшая ошибка, которую он повторил в августе и
сентябре 1939 года, она была связана с его рационалистической неспособностью
принимать в расчет какие-либо иные интересы, кроме голых мотивов борьбы за
власть. Кроме того, вдохновленный своими быстрыми успехами, он чувствовал себя
уже достаточно уверенно, чтобы в известной степени испытать на прочность
только что заключенный союз с Англией ради завоевания на свою сторону и
другого союзника, который пока, , несмотря на все усилия, почти враждебно
отворачивался от него.
Однако Гитлер использовал войну в Абиссинии не только для прорыва изоляции на
юге. Еще важнее было для него воспользоваться ставшей очевидной
нерешительностью западных держав, а также параличом Лиги наций для нового
ошеломляющего внешнеполитического демарша: 7 марта 1936 года немецкие
войска заняли Рейнскую область, которая являлась демилитаризованной зоной со
времени заключения Локарнского договора. По логике событий это было
неизбежным следующим шагом, но, по всей видимости, он совершился даже для
Гитлера неожиданно быстро. Судя по документам, он стал в середине февраля
размышлять, не целесообразнее ли провести эту акцию, которая первоначально
намечалась на весну 1937 года, ввиду сложившегося международного положения в
более ранний срок . И, очевидно, уже несколькими днями позже он решился
провести эту операцию, поскольку Муссолини два раза подряд с небольшим
интервалом заверял его, что дух Стрезы мертв, и Италия ни в каких акциях против
Германии участвовать не будет. Правда, Гитлер и на этот раз ожидал повода,
который позволил бы ему выступить перед миром в великой роли обиженного и
сослаться, выдвигая контробвинения, на совершенную в его отношении
несправедливость.
Предлогом ему послужил на этот раз французско-советский договор о
взаимопомощи, переговоры о заключении которого шли уже долгое время, но он
еще не был ратифицирован. Договор, тем более подходил в качестве предлога для
ответного хода Гитлера, что был предметом долгих споров внутри Франции и
вызывал значительную озабоченность далеко за ее пределами, прежде всего в
Англии. Для маскировки своих намерений он дал 21 февраля интервью Бертрану де
Жувенелю, в котором выразил свое желание обоюдного сближения и в особенности
дистанцировался от резко антифранцузской тональности книги «Майн кампф».
Тогда, заявил он, Франция и Германия были врагами, но тем временем все
основания для конфликтов исчезли. На вопрос де Жувенеля, почему книга,
которая повсеместно считается своего рода политической библией, переиздается
все вновь и вновь в неизменном виде, Гитлер ответил так: он не писатель, который
перерабатывает свои произведения, а политик: «Мои исправления я провожу в
своей внешней политике, которая сориентирована на взаимопонимание с
Францией… Мои исправления я вношу в великую книгу истории!» . Когда интервью
было опубликовано в «Пари-Миди» лишь неделей позже и как раз на следующий
день после ратификации французско-советского пакта палатой депутатов, Гитлер
счел себя обманутым. С послом Франсуа-Понсе, который посетил его 2 марта, он
говорил в раздраженном тоне, разгневанно заявив, что его хотели обвести вокруг
пальца, что своевременная публикация интервью была сорвана из-за интриг
политических кругов, все его заявления с того момента устарели и теперь он
выдвинет новые предложения.
Тем же 2 марта датирована директива фон Бломберга, касающаяся занятия
Рейнской области. Гитлер осознавал большой риск своего шага, позже он назвал
первые двое суток после утра 7 марта 1936 года, когда его части под аплодисменты
населения, засыпаемые букетами цветов, переходили Рейн, «самым волнующим
моментом» своей жизни, в ближайшие десять лет он не хочет брать на свои плечи
подобного груза, заверил он. Ведь строительство вермахта только начиналось, в
случае серьезной схватки он мог выставить лишь горстку дивизий против почти
двухсот дивизий Франции и ее восточноевропейских союзников, в состав которых
теперь надо было включать и вооруженные силы Советского Союза. И если у
самого Гитлера, очевидно, никакого нервного срыва, вопреки утверждению одного
из участников событий, не было, нервы отказали у его сангвинического военного
министра, который вскоре после начала акции возбужденно советовал отвести
части назад ввиду ожидавшейся французской интервенции. «Если бы французы
вошли тогда в Рейнскую область, – признал все-таки Гитлер, – нам пришлось бы с
позором и бранью отходить, ибо имевшихся у нас военных сил не хватило бы даже
для умеренного сопротивления .
Тем не менее Гитлер не колеблясь пошел на риск, и его готовность к этому шагу
была, бесспорно, связана с заметно становившейся все более презрительной
оценкой Франции. Прикрытие акции он обеспечил уже отработанным способом. Он
опять назначил ее на выходные дни, когда, как он знал, руководящие органы
западных держав не способны принять решения, опять он сочетал на этот раз
двойное нарушение договоров – Версальского и Локарнского – с клятвами в
благонамеренности своего поведения и головокружительными предложениями
союза, в том числе даже пакта о ненападении с Францией на 25 лет и возвращения
Германии в Лигу наций, опять он подвел под свою акцию демократическую
законную основу, проведя плебисцит, на котором он впервые получил «показатель,
о котором мечтают тоталитарные режимы» – 99 процентов голосов, «это оказало
сильнейшее воздействие на людей в стране и за ее пределами», – отмечал он
позже. То, что концепция внезапных насильственных действий, сопровождаемых
маскирующей болтовней, применялась сознательно, следует из его замечания в
ходе одной из «застольных бесед», в котором он критиковал уступчивость
Муссолини перед папской курией: «Я бы ввел войска в Ватикан и вытащил оттуда
всю компанию, а потом бы сказал: „Извините, я ошибся!“ – но ее бы там уже не
было!» Эту фазу, которой его тактика придавала столь характерный облик, он не
без основания называл «эпохой свершившихся фактов» .
Речь в рейхстаге, которой Гитлер оправдывал акцию в Рейнской области, была
шедевром демагогической игры на противоречиях, страхах, желании мира,
характерных и для Германии, и для Европы. Он пространно живописал «ужасы
интернациональной коммунистической диктатуры ненависти», опасность с
жуткого Востока, которую Франция тянет в Европу, ратовал за то, чтобы «вывести
проблему общих противоречий между народами и государствами из сферы
иррационального, из области страстей и рассмотреть ее спокойно в свете высшего
разума». Конкретно он обосновывал свой шаг тем, что по нормам немецкого права
французско-советский пакт о взаимопомощи должен рассматриваться как
нарушение Локарнского договора, поскольку он однозначно нацелен против
Германии; французы возражали, но доводы Гитлера все же не были лишены
оснований , хотя именно его политика радикального пересмотра существующего
порядка заставила Францию, озабоченную своей безопасностью, пойти на данный
союз. Как бы то ни было, его аргументы и заверения произвели свое впечатление.
Хотя, как нам теперь известно, правительство в Париже в какой-то момент
подумывало о военном контрударе, но, учитывая господствовавшие в стране
пацифистские настроения, побоялось проводить всеобщую мобилизацию. Англия
снова понимала вообще с трудом возбуждение французов, по ее оценке Германия
всего-навсего возвращается «в свой собственный сад»; когда Идеи посоветовал
премьер-министру Болдуину учесть обеспокоенность Франции и по меньшей мере
установить контакты между штабами вооруженных сил, он получил такой ответ:
«Нашим ребятам неохота заниматься этим» . По сути дела, среди французских
союзников готовность вмешательства продемонстрировала только Польша; но
французское правительство своей пассивной позицией дезавуировало ее, и в конце
концов поляки попали в весьма затруднительное положение, когда им пришлось
искать более или менее невинно звучащее обоснование готовности вмешаться в
события, когда об этом стало известно в Берлине.
Таким образом, все шло по модели предшествовавших кризисов. За молниеносной
акцией Гитлера последовали громкие протесты и угрозы, затем озабоченные
консультации, потом конференции (с Германией и без нее), и так до тех пор, пока
всплеск энергии, вызванный актом попрания права, не уходит в тягучую болтовню.
Хотя взволнованный Совет Лиги наций поспешил собраться на чрезвычайное
заседание в Лондоне и единогласно объявил Германию виновной в нарушении
договоров, он тем не менее не преминул отметить с чувством благодарности вновь
проявленную Гитлером «волю к сотрудничеству» и предложил вступить в
переговоры с нарушителем договора, как будто данная Советом оценка
случившегося была плодом всего лишь абсурдного каприза. Когда решение Совета
потребовало создания в Рейнской области двадцатикилометровой нейтральной
зоны и отказа Германии от укреплений в этом районе, Гитлер лаконично заявил,
что он не подчинится никакому диктату и что немецкий суверенитет
восстанавливался не для того, чтобы тут же позволить его ограничить или
аннулировать: державы-победительницы последний раз говорили тоном
победителей, тоном одержавших ту победу, которая уже давно выскользнула из их
рук. Очевидно, именно это не в последнюю очередь имела в виду лондонская
«Тайме», которая в своей публицистике продолжала, невзирая ни на что, бодро
выступать в качестве выразителя благожелательности к Германии и увидела
