самой судьбой. Кризис, становившийся все более очевидным, его не пугал, более
того, каким-то непостижимым образом он даже верил в него. Ибо исстари, начиная
с партийных дискуссий летом 1921 года, это было его постоянно триумфально
подтверждавшимся рецептом успеха – прямо-таки искать кризисы, чтобы их
преодолением обрести новую динамику и уверенность в победе. Если битва за
Сталинград и не была выдающимся кульминационным пунктом боев в общем ходе
войны, то она была таковым для Гитлера: «Если мы поступимся им – Сталинградом
– то поступимся, собственно, всем смыслом этой кампании», – заявил он . В своей
тяге к мифологизации он наверняка воспринимал как некий знак то, что в этом
городе он наносил удар по имени одного из своих противников-символов, – здесь
хотел он победить или погибнуть.
В конце января положение стало безвыходным. Но когда генерал Паулюс попросил
разрешения на капитуляцию своих совершенно измотанных холодом, эпидемиями
и голодом и деморализованных солдат, поскольку крах был неизбежен, Гитлер
протелеграфировал ему: «Запрещаю капитуляцию. Армия удержит свои позиции до
последнего солдата и до последнего патрона и своей героической стойкостью
внесет незабываемый вклад в построение фронта обороны и спасение Запада» . В
беседе с итальянским послом он сравнил 6-ю армию с тремя сотнями греков у
Фермопил, нечто подобное сказал и Геринг в речи 30 января, когда в руинах
Сталинграда сопротивление уже погасло и только какие-то небольшие,
отчаявшиеся и разрозненные остатки еще продолжали отбиваться: он заявил, что
«после о героической битве на Волге скажут: Вернешься в Германию, расскажи,
что видел нас лежащими в Сталинграде, как это повелел для Германии закон
чести и войны».
Три дня спустя, 2 февраля, капитулировали последние осколки армии, уже после
того как Гитлер за несколько дней до этого произвел Паулюса в генерал-
фельдмаршалы и присвоил 117 другим офицерам очередные воинские звания.
Около пятнадцати часов с летавшего еще над Сталинградом немецкого самолета-
разведчика сообщили по радио, что «боевых действий больше не наблюдается». 91
000 немецких солдат попали в плен; 5 000 из них годы спустя вернулись домой.
Возмущение Гитлера поведением Паулюса, которому, считал он, гибель оказалась
не по плечу и который потому досрочно капитулировал, вылилось в такой пассаж
при последующем обсуждении положения в ставке фюрера:
«Какую легкую жизнь он себе устроил!.. Настоящий мужчина должен
застрелиться, подобно тому как раньше полководцы бросались на меч, если
видели, что дело проиграно. Это же само собой разумеется. Даже такой, как Вар
приказал рабу: Теперь убей меня!.. Что это значит – «жить»? Жизнь – это народ, а
отдельный человек смертен, он и должен умирать. То, что после него остается
жить, это – народ. Но какой же страх может испытывать отдельный человек перед
этим, перед этой секундой, когда он уже может освободиться от этой печали, когда
долг не задерживает его больше в этой юдоли! Да уж! Паулюс… выступит в
ближайшее время по радио – вот увидите. И эти Зейдлиц и Шмидт будут выступать
по радио. Их запрут в подвал с крысами, и двух дней не пройдет, как они
сломаются и тут же заговорят… Как можно быть такими трусами. Я этого не
понимаю… Что тут поделаешь? Лично меня больше всего огорчает то, что я успел
произвести его в фельдмаршалы. Я хотел доставить ему последнюю радость. Это
был последний фельдмаршал, которого я произвел в эту войну. Нельзя хвалить
день, пока не наступит вечер… Просто смешнее не придумаешь. Так многим людям
приходится умирать, и вот появляется такой человек и в последнюю минуту
оскверняет героизм столь многих. Он мог избавиться от всех печалей и войти в
вечность, в бессмертие нации, а он предпочел отправиться в Москву. Какой тут
еще может быть выбор. Это какая-то дикость» .
Если не в военном, то в психологическом плане Сталинград явился, конечно,
одним из великих переломных пунктов войны. Как в Советском Союзе, так и у его
союзников эта победа принесла заметнейшую перемену в настроении и оживила
многие так часто уже представлявшиеся обманутыми надежды, тогда как среди
союзников Германии и в нейтральных странах вере в превосходство Гитлера был
нанесен весьма ощутимый удар. И в самой Германии быстро таяло и без того уже
ставшее критическим доверие к искусству Гитлера-полководца. Геббельс,
ежедневно проводивший совещания со своими сотрудниками, дал указание
использовать поражение, чтобы «психологически укрепить наш народ»: «Каждое
слово об этом героическом сражении, – вызвал он, – войдет в историю». Особое же
внимание придавалось тому, как будет выглядеть сводка вермахта, – надо, чтобы
это была «формулировка…. которая и через столетия будет волновать сердца». В
качестве образца Геббельс предлагал обращения Цезаря к воинам, воззвание
Фридриха Великого к своим генералам в канун Лейтенского сражения и призывы
Наполеона к гвардии. «Может быть, мы только сейчас, – говорилось в спецвыпуске
руководства пропагандой рейха, – вступили во фридриховскую эпоху этого
гигантского решения. Колин, Хохкирх, Кунерсдроф – все эти три названия
означают тяжелые поражения Фридриха Великого, подлинные катастрофы, по
своим последствиям куда худшие, нежели все, что случилось в последние недели
на Восточном фронте. Но после Колина был Лейтен, после Хохкирха и
Кунерсдорфа были Лигниц, Торгау и Буркерсдорф – последняя завершающая
победа…» Однако несмотря на все ободряющие параллели, которые начиная с
этого времени и до самого конца войны станут цитатами-заклинаниями, в сводке
службы безопасности говорилось: «Имеет место общее убеждение, что Сталинград
означает перелом в войне… Неустойчивые соотечественники склонны видеть в
падении Сталинграда начало конца.»
Для самого Гитлера проигрыш этого сражения стал как бы новым мифологическим
толчком. С этого момента мир его фантазий все в большей степени определяется
картинами инсценировок катастрофического краха. Совещание в Касабланке, на
котором Черчилль и Рузвельт провозгласили в конце января принцип
«безоговорочной капитуляции» и тем самым сожгли за собой все мосты, еще более
укрепило это его представление. Исходя из стратегии «безоговорочного
удержания», которая определила весь 1943 год, Гитлер вместе с приближающимся
концом все категоричнее развивает стратегию «грандиозного крушения».
Глава III
УТРАЧЕННАЯ РЕАЛЬНОСТЬ
Из вновь приобретенных восточных областей мы должны сделать рай земной.
Это – большое зло, если мужи, которые определяют судьбу Земли, заблуждаются в
том, что же является возможным… Их упорство, или, если хотите, их гений
приносит их усилиям преходящий успех, но поскольку они вступают в борьбу с
планами, интересами, всем нравственным бытием своих современников, то эти
силы сопротивления обращаются против них – и через определенное время, очень
долгое для их жертв, но очень короткое с исторической точки зрения, от всех их
предприятий остаются только преступления, которые они совершили, и страдания,
которые они причинили.
С самого начала русской кампании Гитлер ведет замкнутую жизнь. Его ставка,
служившая одновременно и ставкой Верховного командования вермахта, после
возвращения из Винницы опять располагается в обширном лесном массиве за
Растенбургом в Восточной Пруссии. Густая сеть стен, колючей проволоки и
минных полей надежно окружает систему разбросанных бункеров и наземных
зданий, порождающую своеобразное настроение уныния и монотонности.
Современные наблюдатели метко окрестили ее смесью монастыря и концлагеря.
Узкие, лишенные каких-либо украшений помещения со скромной деревянной
мебелью резко контрастируют с помпезностью прошлых лет – со всеми этими
просторными залами, широкими перспективами и рассчитанным на эффект
расточительством в Берлине, Мюнхене или Берхтесгадене. Иной раз создавалось
впечатление, что Гитлер ушел в пещеру. Итальянский министр иностранных дел
Чиано и сравнивал обитателей ставки с троглодитами и называл тамошнюю
атмосферу удушающей: «Не видишь ни единого цветного пятна, ни единого живого
оттенка. Приемные наполнены курящими, жующими, болтающими людьми. Пахнет
кухней, военной формой, тяжелыми сапогами» .
В начальные месяцы войны Гитлер еще выезжал на фронт, бывал на полях
сражений, в штабах или лазаретах. Но уже после первых неудач он стал избегать
встреч с действительностью, отступая в абстрактный мир столов с военными
картами и обсуждений фронтовой обстановки; начиная с этого времени, он
воспринимает войну почти исключительно в линейно-числовом выражении на
бумажных ландшафтах. И его появления на публике становятся все реже, он
испытывает боязнь перед такими парадными выступлениями, как прежде,
поражения разрушили вместе с его нимбом и силы, поддерживавшие стиль его
поведения; а когда он впервые освободился от манеры держаться с
монументальностью памятника, то почти без какого бы то ни было перехода
проявилась и та перемена, что произошла с ним, – усталый, с опущенными
плечами, подволакивая одну ногу, передвигается он по помещениям ставки, тупо
взирают лишенные блеска глаза на безжалостном, одутловатом лице, подрагивает
левая рука – это заметно сдавший физически, ожесточившийся и, по его
собственным словам, измученный меланхолией человек , все глубже увязающий в
комплексах и ненавистях времен своей молодости. И какой бы сильный отпечаток
ни наложили на облик Гитлера его застылые, статичные черты, все же при взгляде
на эту фазу невольно думаешь, что являешься свидетелем быстро
прогрессирующего процесса редукции, но в то же время кажется, что именно в
редукции и проступает как раз его неискаженная, истинная сущность.
Изоляция, на которую обрек себя Гитлер после конфликта с генералитетом, еще
более усилилась после Сталинграда. Он часто сидит в одиночестве, предавшись
своим мыслям, погруженный в глубокую депрессию или с отрешенным взором
предпринимает короткие бесцельные прогулки в сопровождении своей овчарки по
территории ставки. Над всеми отношениями здесь царит какая-то напряженная
подавленность: «Лица застыли в маски, мы часто стояли вместе молча», – будет
вспоминать потом один из участников, а Геббельс напишет: «… трагично, что
фюрер так отгораживается от жизни и ведет такую несоразмерно нездоровую
жизнь. Он не бывает больше на свежем воздухе, не находит никакой разрядки,
сидит в своем бункере, действует и размышляет… Одиночество в ставке фюрера и
весь стиль работы там, разумеется, оказывают угнетающее влияние на фюрера» .
Гитлер и впрямь начал все более ощутимо страдать от своей добровольной
изоляции, в противоположность годам своей молодости, жалуется он, ему «уже
совершенно невмоготу быть одному». Стиль его жизни, принявший с первых лет
войны спартанские черты, стал еще невзыскательнее, обеды за фюрерским столом
характеризовались пресловутой простотой. Лишь один-единственный раз побывал
он на представлении «Гибели богов» в Байрейте, а после второй русской зимы
даже не желал больше слушать музыку. Начиная с 1941 года, скажет он потом, его
задачей было «при всех обстоятельствах владеть нервами и, если где-то наступает
крах, постоянно искать выходы и вспомогательные средства, чтобы как-нибудь
поправить историю… Я уже пять лет, как отрешился от другого мира: не бываю в
театре, не посещаю концертов, не смотрю фильмов. Я живу одной-единственной
задачей – вести эту борьбу, потому что я знаю: если за ней не стоит натура с
железной волей, то выиграна эта борьба быть не может» . Однако остается вопрос,
а не эти ли тиски, которым подчинил себя этот маньяк воли, не эта ли отчаянная
сконцентрированность на военных событиях так сузили его сознание и полностью
лишили его внутренней свободы?
Угнетавшее его напряжение выливалось теперь сильнее, чем когда бы то ни было,
в неутолимую жажду говорить. Новую аудиторию он обрел в лице своих секретарш
и пытался – хоть и тщетно – с помощью пирожных и огня в камине создавать им
«уютную атмосферу», иногда он вовлекал в эту компанию своих адъютантов,
врачей, Бормана или того случайного гостя, кому он доверял. С тех пор как у него
стали усиливаться приступы бессонницы, его монологи становятся все
протяженнее, и, наконец, в 1944 году застольной компании уже приходится,
отчаянно тараща глаза, чтобы не задремать, держаться до самого рассвета. Только
тогда, как засвидетельствует Гудериан, Гитлер «ложился, чтобы забыться в
коротком сне, из
