поведении Гитлера «шанс заново построить здание» международных отношений, –
так она озаглавила свою передовицу.
Все эти реакции трудно было истолковать иначе, как неспособность или
нежелание западных держав защищать далее свою созданную в Версале и после
него систему сохранения мира. Уже год тому назад, после вялой реакции на
восстановление всеобщей воинской повинности, Франсуа-Понсе с озабоченностью
отмечал, что Гитлер, должно быть, теперь убежден в том, что может «позволить
себе все и диктовать Европе законы» . Ободренный в равной степени ликованием
собственного народа, а также слабостью и эгоизмом другой стороны, он, подобно
альпинисту, пробирающемуся по карнизу над пропастью, подымался все выше и
выше. Во время возвращения из триумфальной поездки по вновь занятой Рейнской
области, после речи перед Кельнским собором, которую предварял звон колоколов,
а завершала Нидерландская благодарственная молитва и последующая
пятнадцатиминутная пауза в работе радиостанций, он еще раз выразил в своем
специальном поезде в небольшом кругу приближенных облегчение тем, что другая
сторона была так нерешительна: «Как я рад! Господи, как я рад, что дело прошло
так гладко. Да, мир принадлежит смелому. Ему помогает Бог». Во время поездки
через ночной Рур, мимо зарниц домен, мимо отвалов и шахтных копров, им
овладело одно из тех настроений взлета над своим обычным «я», которое
пробуждало в нем желание слушать музыку. Он попросил поставить пластинку с
музыкой Рихарда Вагнера и после увертюры к «Парсифалю» впал в медитацию:
«Свою религию я строю из „Парсифаля“. Служба Богу в торжественной форме…
Без наигранного смирения… Богу можно служить только в одеянии героя». О том,
как недалеко он ушел от своего начального этапа эволюции с его пропитанной
обидами затхлостью даже теперь, когда он был избалован почти непостижимыми
успехами и был еще почти оглушен ликованием, как мало спокойствия и
великодушия было в нем даже в моменты счастья, свидетельствует его замечание,
сделанное после того, как прозвучал траурный марш из «Гибели богов»: «Впервые
я услышал его в Вене, в опере. До сих пор помню, как будто это было сегодня,
какое омерзение у меня вызвал вид лопочущих между собой евреев, в их
лапсердаках, мимо которых пришлось пройти, возвращаясь домой. Более резкого
противоречия вообще нельзя себе представить: великолепная мистерия
умирающего героя и это еврейское отребье!»
Поначалу занятие Рейнской области почти не изменило фактического
соотношения сил между европейскими державами. Но оно позволило Гитлеру
получить прикрытие на Западе, которое было ему безусловно необходимо для
достижения целей на Юго-Востоке и на Востоке, становившихся все более
близкими. Как только волнения из-за этой акции улеглись, он начал сооружать
линию укреплений вдоль немецкой западной границы. Германия поворачивалась
на Восток.
Частью психологической подготовки поворота на Восток было усиливающееся
осознание коммунистической угрозы. И как будто бы он сам сидел за клавишами
исторического процесса, события стали идти по весьма выгодному для Гитлера
руслу. Одобренная прошедшим летом Коминтерном новая тактика Народного
фронта привела к впечатляющим успехам сперва в феврале 1936 года в Испании, а
вскоре затем и во Франции, где победа объединенных французских левых на
выборах помогла прежде всего коммунистам, которые смогли увеличить число
своих мандатов с 10 до 72; 4 июня 1936 года Леон Блюм сформировал
правительство Народного фронта. Шестью неделями позже, 17 июля, военный
мятеж в Марокко положил начало гражданской войне в Испании.
На обращение испанского правительства за помощью к французскому
правительству Народного фронта и к Советскому Союзу вождь мятежников
генерал Франко ответил аналогичной просьбой в адрес Германии и Италии. Вместе
с испанским офицером два национал-социалистических функционера отправились
из марокканского города Тетуан в Берлин, чтобы передать Гитлеру и Герингу
личные письма Франко. Хотя и в МИД, и в военном министерстве отказались
официально принять делегацию, Рудольф Гесс решил проводить их к Гитлеру,
который находился на ежегодном вагнеровском фестивале в Байрейте. Вечером 25
июля три посланца передали письма возвращавшемуся с открытой фестивальной
площадки Гитлеру, и под воздействием эйфорического настроения момента, без
согласования с соответствующими министрами было принято решение активно
поддержать Франко. Геринг как главнокомандующий люфтваффе и фон Бломберг
незамедлительно получили соответствующие указания. Самой важной и, может
быть, сыгравшей даже решающую роль мерой было скорейшее направление
нескольких соединений самолетов Ю-52, при помощи которых Франко мог
перебросить свои части через море и создать плацдарм в континентальной части
Испании. В последующие три года он получал поддержку в виде поставок военной
техники, технического персонала, советников и прежде всего помощи известного
легиона «Кондор», однако немецкое содействие не оказывало существенного
влияния на ход войны, по своим масштабам оно бесспорно далеко уступало
численности сил, выделенных Муссолини. Изучение документов, касающихся этой
войны , позволяет сделать весьма примечательный вывод, что Гитлер и в этом
случае опять руководствовался в своих действиях прежде всего тактическими
соображениями, проявляя холодный рационализм, совершенно свободный от
идеологических факторов: он годами почти ничего не предпринимал для
обеспечения победы Франко, но делал все, чтобы не дать погаснуть конфликту. Он
давно понял, что его шанс был связан только с кризисом. Лишь необходимость
признаться в подлинных интересах, чего требует каждая критическая ситуация,
разлад прежних связей, их разрыв и переориентация дают простор для игры
политической фантазии. Поэтому подлинная выгода, которую мог извлечь Гитлер
из гражданской войны в Испании и действительно извлек, искусно управляя ходом
событий, состояла в той встряске, которой он подверг прочно сложившиеся
отношения в Европе.
В сравнении с этим блекнет всякий иной выигрыш, как бы велико ни было
значение возможности опробования немецкой авиации и танковых частей в боевых
условиях. Еще более весомым моментом было впервые продемонстрированное в
военной схватке превосходство над всеми соперничавшими политическими
системами. В криках возмущения, наполнявших весь цивилизованный мир в связи
с обстрелом порта Альмерия или бомбардировкой Герники, сквозил все же и
трепет извращенного уважения к нечеловеческой дерзости, с которой здесь был
брошен вызов коммунистической угрозе и в конце концов дан ей отпор: это был, в
более широкой сфере, старый опыт Гитлера, приобретенный во времена побоищ в
залах собраний, который говорил о привлекательной силе воздействия террора на
массу.
Уже вскоре стало различимо то направление, в каком война толкала развитие
событий: она и здесь демонстрировала давным-давно известные черты. Конечно,
верно, что антифашизм создал на полях битв в Испании свою легенду , когда
расколотые на многочисленные клики и фракции, измотанные внутренними
распрями левые сплотились в интербригады словно для того, чтобы дать последний
и решительный бой и еще раз показали, что старые мифы еще сохраняют свою
силу. Однако тезис о мощи и опасности левых никогда не был чем-то более
существенным, нежели легендой, и в качестве легенды он сыграл свою самую
серьезную по последствиям роль: сплотил и мобилизовал силы противостоящей
стороны.
Их борьба в Испании, несмотря на все срывы, имела прежде всего тот эффект, что
так долго державшиеся порознь, медлительно сближавшиеся фашистские державы
окончательно сплотились и создали провозглашенную 1 ноября 1936 года
Муссолини «ось Берлин-Рим», которая расценивалась ими как новый
триумфирующий элемент порядка, вокруг которого в призрачном вихре кружились
декадентские демократии и человеконенавистнические террористические системы
левого толка: только в этот момент возник международный фашизм с излучающим
гипнотическое воздействие центром власти. Одновременно впервые обрисовались
и контуры расстановки сил ко второй мировой войне.
Несмотря на все побудительные импульсы извне данный союз возник не без
трудностей и попятных движений. Как на итальянской, так и на немецкой стороне
имелись значительные возражения против тесного единения. Замечание
Бисмарка, что с этой южной страной, в равной степени ненадежной как в роли
друга, так и врага, нельзя заниматься политикой, обрело в первую мировую войну
статус общепринятой истины, и общественному мнению разъяснить
целесообразность союза с Италией было столь же трудно, как и в случае союза с
Польшей. Хотя неприязнь не заходила так далеко, как предполагал Муссолини,
который сказал в декабре 1934 года немецкому послу в Риме Ульриху фон Хасселю,
что, как он чувствует, ни одна война не была бы так популярна в Германии, как
война с Италией; но, с другой стороны, в Германии не были склонны верить
заверениям Чиано, что фашистская Италия отказалась от мании поиска самых
выгодных для нее комбинаций и перестала быть, как утверждало в прошлом одно
бранное определение, «шлюхой демократий» .
Установлению столь тесных связей способствовала прежде всего личная симпатия,
которая возникла у Гитлера и Муссолини друг к другу в период после неудавшейся
встречи в Венеции. Несмотря на все различия в частностях – экстравертная
подвижность Муссолини, его неосложненная рефлексией трезвость, спонтанность
и жизнелюбие находились в явном противоречии с торжественной зажатостью
Гитлера – оба были весьма похожи. Воле к власти, жажде величия,
раздражительности, хвастливому цинизму и театральности манер одного отвечали
родственные черты другого. Муссолини чувствовал себя старшим и с
удовольствием, не без покровительственности давал почувствовать известное
фашистское первородство в отношении немца. Как бы то ни было, некоторые
высокопоставленные национал-социалистические функционеры стали читать
Макиавелли. В рабочем кабинете Гитлера в Коричневом доме стоял тяжелый
бронзовый бюст итальянского диктатора; в октябре 1936 года, во время визита
итальянского министра иностранных дел в Берхтесгаден, он совершил совсем
необычный жест почтения, назвав Муссолини «ведущим государственным
деятелем мира», «с которым никто даже отдаленно не может сравниться» .
Поначалу Муссолини воспринимал явное ухаживание Гитлера не без скептической
сдержанности, которая была вызвана не только укоренившимся страхом перед
«германизмом», но и тем, что интересы его страны имели противоположную
направленность. Хотя он приобрел колониальные владения в Восточной
Фрицатвовать во взлете к величию, проявлять динамизм, пробуждать веру,
удовлетворять старую «тоску по войне» – были и другие лозунги судьбоносного
экстаза. Поэтому, какой бы зловещей ни представлялась ему на удивление
мрачная фигура немецкого диктатора, – его смелость, с которой он вопреки всем
выкладкам обычного разума ушел из Лиги наций, объявил о введении воинской
повинности, все вновь и вновь бросал вызов миру и привел в движение
устоявшиеся европейские порядки, мучили Муссолини и импонировали ему тем
больше, что это и была собственно «фашистская» политика «встряски», которую
демонстрировал миру нескладный гость Венеции. Озабоченный своим реноме,
Муссолини стал думать о сближении.
Самое серьезное препятствие Гитлер устранил тактическим маневром: будучи
убежденным, что позже между друзьями все можно будет уладить по-хорошему, он
внешне уступил в австрийском вопросе. В июле 1936 года он заключил с Веной
соглашение, которым прежде всего признавал австрийский суверенитет, клялся в
невмешательстве и в обмен на это получил обещание, что «приличным» национал-
социалистам не будут мешать занимать ответственные политические посты.
Понятно, что Муссолини расценивал договор в высокой степени как личный успех.
Тем не менее он все-таки испугался бы идеи более тесных отношений с Германией,
если бы как раз в этот момент обстоятельства не изменились в его пользу, что не
могло не спутать его представлений. Дело в том, что в июле державы-члены Лиги
наций аннулировали свое малоэффективное решение о санкциях против Италии и
тем самым выдали Абиссинию завоевавшему ее агрессору, признав собственное
бессилие. Одновременно Муссолини мог укрепить уверенность в себе действиями в
Испании, где его вмешательство намного превосходило помощь Гитлера и где он
выступал в качестве ведущей фашистской силы. Когда Ханс Франк посетил его в
сентябре и прежде чем изложить предложение об установлении тесного
сотрудничества, передал приглашение Гитлера с самыми лестными заверениями
относительно доминирующей позиции Италии в Средиземноморье, Муссолини
реагировал все еще с явной сдержанностью; но это было, очевидно, лишь
демонстрацией величественной непоколебимости великого деятеля. Ибо месяцем
позже он послал в Германию прозондировать обстановку своего зятя, министра
иностранных дел графа Чиано. Вскоре после этого приехали Туллио Чианетти,
Ренато Риччи, а затем тысяча «авангардистов» и, наконец, в сентябре 1937 года –
сам Муссолини.
