defunto» Муссолини – мертвец (итал. ) – Примеч. пер. .
Однако эти события не только не убивали решительности Гитлера, а, скорее,
укрепили ее: человеческие слабости, половинчатость и предательство,
встречавшиеся ему на его пути, лишь обостряли его чувство дистанции и
придавали ему то ощущение великой трагической ауры, которая ассоциировалась у
него с представлением об историческом масштабе. Как и в годы своего
восхождения, когда он именно и утверждал свою убежденность в кризисные по
сути дела периоды, так и теперь с каждым новым поражением у него возрастала
вера в себя; составной частью его базисного чувства пессимизма было то, что свою
силу и опору он черпал именно в катастрофах: «До сих пор любое осложнение
обстановки оборачивалось для нас в конечном счете ее улучшением», – сказал он
как-то в кругу своих генералов . Часть того воздействия, которое он по-прежнему
оказывал на свое окружение, на скептически настроенных офицеров и ставших
неуверенными функционеров, шла, несомненно, от той силы убеждения, коей
награждали его удары судьбы. Очевидцы описывают, как, начиная с осени 1943
года, бродил он по мрачным помещениям бункеров ставки, окруженный стеной
молчания и презрения к людям, и многим невольно приходила на ум мысль о
«постепенно угасающем человеке» . Но все подчеркивают неизменное
гипнотическое воздействие, которым он по-прежнему обладал и которое
находилось в удивительнейшем противоречии с его внешним обликом. Конечно,
эта оценка может быть не свободна от оппортунизма, от интеллектуальной
коррумпированности, а кое в чем и от потребности в самооправдании, и все же
сама личность остается примечательным феноменом энергии, умножающейся как
раз в катастрофах.
Ведь все аргументы, на которые он мог еще опираться, были сравнительно
слабыми. Он любил напоминать о времени борьбы, поднимая его на щит как
великую параболу триумфа воли и упорства, говорил о «чудо-оружии», с помощью
которого он подвергнет союзников возмездию за их террор в небе над Германией,
и связывал немало замыслов с ожиданием предстоящего раздора в рядах
«неестественной коалиции» противника. Но весьма характерным было то, что он
не был готов даже взвесить возможности сепаратного мира с той или другой
стороной. В декабре 1942 года, а потом еще раз летом 1943 года, Советский Союз
через свое представительство в Стокгольме давал понять о своей готовности вести
переговоры с Гитлером о заключении сепаратного мира. Все более опасаясь, что
западные державы ориентируются в своей политике на войну на истощение между
Германией и Советской Россией, последняя, наконец, в осторожной форме
конкретизировала в сентябре 1943 года свои предложения: восстановление
германо-советских границ 1941 года, свобода действий в спорных вопросах о
проливах, а также широкомасштабные экономические отношения. Заместитель
министра иностранных дел и бывший посол в Берлине Владимир Деканозов был
готов приступить к обмену мнениями в Стокгольме с 12 по 16 сентября. Но Гитлер
отклонил все переговоры. Он усматривал в этом советском зондировании
тактический маневр, и, действительно, по сей день остается неясным, насколько
серьезными были намерения Москвы. Что же касается Гитлера, то его
соображения оставались маниакальными и застывшими, они определялись все тем
же одним, раз и навсегда принятым решением. Своему министру иностранных дел,
выступавшему за контакты с Москвой на предмет мира, Гитлер заявил, пожимая
плечами: «Знаете, Риббентроп, если я сегодня замирюсь с Россией, то завтра я
начну все снова, – я просто не смогу иначе». Риббентроп справедливо выразил
мнение, что Гитлер, вероятно, уже совсем не понимает смысл и возможности
политики, для него существуют только «победа или смерть». Геббельсу Гитлер в
середине сентября тоже сказал, что момент для политических контактов
«максимально неподходящий», он сможет вести персговоры только после
решающего военного успеха
Однако до сих пор решающие военные успехи всегда лишь разжигали его жажду
еще более решающих военных успехов, а теперь о переломе уже нечего было и
думать – бог войны, как заметил Йодль, давно уже отвернулся от немецкой стороны
и подался в другой лагерь. В 1938 году, в пору великих архитектурных проектов,
Альберт Шпеер завел счет для финансирования строительства исполинских зданий
в столице мира городе Германца. А вот теперь, в конце 1943 года, он, не уведомляя
Гитлера, молча прикрыл этот счет .
Глава I
Сопротивление
Убить!
К началу 1944 года со всей мощью разворачивается штурм «крепости Европы» –
Гитлер отступает на всех фронтах. На Юге западные державы продвинулись до
Центральной Италии, технологическое преимущество, которое они имели в первую
очередь благодаря своим превосходящим немецкие радиолокационным системам,
дает им возможность вести почти тотальную войну в воздухе и, кроме того,
вынуждает немецкую сторону на какое-то время приостановить подводную войну;
на Востоке русские, непрерывно наступая, уже приближаются к тем полям
сражений, где немецкие армии одерживали свои первые крупные победы летом
1941 года. Линии обороны трещат и рушатся со всех сторон, а Гитлер по-прежнему
лишь повторяет свой тезис о необходимости сопротивляться до последнего
человека, вновь демонстрируя тем самым тот факт, что его полководческий талант
проявлялся только в наступательной обстановке. Поспешное отступление лишает
его возможности осуществлять свое намерение – оставлять противнику «полностью
выжженную и разрушенную страну» . Но все равно уже сама эта территория
представляет собой сцену чудовищной постановки. Вокруг гигантских костров, над
которыми возведены политые бензином ржавые металлические конструкции,
лихорадочно и в полном молчании работают люди из «команды 1005», чье задание
отыскивать бесчисленные массовые захоронения почти трехлетнего периода
немецкого господства, выкапывать трупы и устранять все следы злодеяний.
Огромные клубы черного дыма поднимаются над этими кострищами; режим
отрекался от своих видений и сводил их к idee fixe .
Как только проявился паралич гитлеровского колосса власти, повсюду в Европе
стало разворачиваться Сопротивление. Оно сосредоточивалось главным образом в
рядах коммунистических партий, но исходило также и от офицерских союзов,
католической церкви и групп интеллигенции, организовываясь в некоторых
странах – в Югославии, Польше, да и во Франции – в почти настоящие военные
соединения, выступавшие как «отечественная армия» или «внутренние
вооруженные силы» и навязывавшие оккупационным властям ожесточенную
кровавую войну. На все возраставшее число покушений и актов саботажа немцы
отвечали экзекуциями, увеличивая количество заложников, – смерть одного
часового каралась нередко расстрелом двадцати, тридцати и более жертв. Акт
мести, совершенный дивизией СС «Рейх» по отношению к французской деревне
Орадур-сюр-Глан с ее шестьюстами ни в чем не повинных жителей, явился апогеем
этой безжалостно проводившейся маленькой войны, а знаменитая операция Тито
по прорыву на Неретве или Варшавское восстание летом 1944 года стали
легендарными акциями европейского Сопротивления – столь же известными, как и
крупнейшие сражения.
Одновременно вновь появились оппозиционные силы и в самой Германии. В
минувшие годы они терпели поражение перед лицом сперва дипломатических, а
затем военных успехов Гитлера; и его победа над Францией стала
кульминационной точкой этого процесса. Но вот теперь перелом в войне снова
возродил все подавленные сомнения, которыми всегда сопровождался этот режим,
в том числе и в минуты восторгов и безудержных торжеств. После Сталинграда, а
затем после новых поражений зимой 1943-1944 годов в Германии какое-то время
царило странное настроение, представлявшее собой смесь страха, усталости и
апатии и придавшее усилиям оппозиции новый стимул и определенную надежду на
резонанс. Озабоченность тем, как бы после стольких разочарований прошлых лет
шанс на акцию не оказался в очередной раз, а значит, и навсегда сорван быстро
надвигавшимся поражением, чрезвычайно укрепляла решимость к действию. Но в
то же время это обстоятельство послужило и поводом для столь часто
высказываемого упрека, будто немецкое Сопротивление было, по сути,
оппортунистическим, оно решилось пойти на свержение режима только тогда,
когда тот и без того уже рушился, и являлось всего лишь обдуманным актом
отчаяния нескольких националистов, стремившихся спасти скорее силу, а не
моральный облик страны.
От внимательного взгляда наблюдателя не могут ускользнуть те трудности, с
которыми Сопротивление столкнулось в начале 1944 года. Еще за некоторое время
до этого гестапо обнаружило «центральное бюро» Сопротивления – аппарат Остера
и арестовало нескольких виднейших его сотрудников, тогда как Канарис оказался
в значительной мерс лишенным связей, а Бек из-за тяжелой болезни был
неспособен к действиям. Кроме того, свержение Муссолини послужило для
Гитлера серьезнейшим сигналом тревоги и сделало его еще более
подозрительным. Намного строже, чем прежде, засекречивает он теперь все свои
поездки, его персонал получает указание скрывать все, относящееся к распорядку
дня фюрера, даже от таких высокопоставленных фигур в руководстве как Геринг и
Гиммлер, да и вообще, когда намечается его появление на публике, то он в
большинстве случаев резко изменяет программу – иногда буквально за минуту до
выхода. Даже в ставке он носит тяжелую, бронированную фуражку, глубоко
спадавшую ему на уши. В его выступлении по радио 10 сентября, посвященном
событиям в Италии, не лишены угрожающего подтекста слова относительно
лояльности его «фельдмаршалов, адмиралов и генералов», и дается отпор надежде
противников «найти сегодня предателей, как в Италии» и в немецком офицерском
корпусе .
Дилемма, перед которой оказались активные противники режима в Германии,
имела дело с трудно поддающимся расшифровке комплексом мотивов, препятствий
и слабых мест. Естественно, играли тут свою роль и традиционные проблемы и
принципы воспитания, образовавшие задний план конфликта. Но если в
европейском Сопротивлении национальный и нравственный долг почти полностью
совпадали друг с другом, то здесь имело место резкое, подчас неразрешимое кое
для кого столкновение норм. Многие главные действующие лица – в первую
очередь, из рядов военной оппозиции – при всей их многолетней конспирации так
и не преодолели в итоге тот последний эмоциональный барьер, за которым то, что
ими планировалось, казалось им самим изменой стране, новым «ударом кинжалом
в спину» и предательством всех традиционных ценностей. В противоположность
европейскому Сопротивлению, их освободительное деяние должно было первым
делом принести отнюдь не свободу, а поражение и добровольную сдачу на милость
ожесточившемуся противнику, и только высокомерная мораль может не считаться
с этим конфликтом в среде тех, кто при всей своей ненависти к Гитлеру и при всем
отвращении к совершенным преступлениям не мог забыть ни преступлений
Сталина, ни ужасов «красного террора», ни страшных чисток – вплоть до жертв
Катыни.
Такого рода сомнения накладывали свой отпечаток и на те бесконечные
дискуссии, вся серьезность которых поддается сегодня прослеживанию в
историческом плане лишь частично: о том, как скажется нарушение присяги на
самом клятвопреступнике, об обязанности подчинения приказу, а также главным
образом о покушении, которое одним представлялось неизбежным и единственно
последовательным актом Сопротивления, в то время как другие не могли не
ставить под сомнение его безупречность в плане морали и до самого последнего
момента отвергали эту идею. Но как те, так и другие были изолированы в своей
стране, а с неизбежным расширением круга посвященных усиливалась угроза
слежки со стороны гигантского аппарата надзора и возрастала опасность доносов.
Кроме того, свободе действий мешала зависимость всех их планов от текущих
событий: насколько каждая победа Гитлера ослабляла шансы государственного
переворота внутри страны, настолько же каждое поражение уменьшало шансы
вовне в глазах союзнической коалиции, обойтись без поддержки которой было
невозможно.
На фоне этих обстоятельств история немецкого Сопротивления – это история
терзаний, противоречий и растерянности. Правда, источники порою заставляют
подозревать, что добрая часть сомнений, терзавших Сопротивление, была
продиктована манией драматизации проблем, искавшей в порожденной обилием
мыслей безысходности предлог к уклонению от необходимости совершения
поступка; другие же опасения, в частности, среди значительной части высших
офицеров служили поводом для того, чтобы прикрыть их собственную моральную
инертность. Но как бы ни относиться ко всем этим обстоятельствам, бесспорным
остается то, что над всеми высказываниями и делами доминирует несомненное
выражение глубокого отчаяния. В нравственном отношении оно вытекало не
столько из чувства внешней
