Штауффенберг не смог до начала совещания вставить во взрывное устройство
запал. Как 11, так и 15 июля войска, которые должны были занять Берлин, были
уже подняты по тревоге, но оба раза приказы приходилось отменять, а все могущие
вызвать подозрения моменты – устранять.
Через два дня после первой попытки – 17 июля – заговорщики узнали, что уже
подготовлен приказ об аресте Герделера. Они отнюдь не были уверены, как это
имело место с Лебером, Райхвайном, фон Мольтке или Бонхефером, что гестапо
при допросе не сумеет достаточно быстро развязать ему язык. Штауффенберг
воспринял это известие как последний толчок к акции – теперь Рубикон перейден,
считал он. Его не остановило и сообщение, что в тот же день при обстреле с
шедшего на бреющем полете самолета был тяжело ранен Роммель, в результате
чего из его игры выпадала одна из ключевых фигур, ибо вызревший к тому
времени план предусматривал заключение благодаря этому пользовавшемуся
уважением и у союзников фельдмаршалу соглашения о прекращении огня на
Западном фронте, уход с захваченных территорий и использование
возвращающихся армий для поддержки операции по государственному перевороту.
Штауффенберг заявил, что станет действовать теперь при любых обстоятельствах,
однако добавил, что это будет его последней попыткой .
За несколько дней до того ставка фюрера вновь была переведена из Берхтесгадена
в Растенбург. Конвой уже был готов отправляться, все, кто должен был ехать, уже
заняли места в вагонах, а тут Гитлер еще раз переиграл и направился назад в
«Бергхоф». Он прошел в жилую комнату, постоял у большого окна, а затем
медленно, неверной походкой прошелся по помещению. На несколько мгновений
он задержался перед картиной Ансельма Фойербаха «Нана». Одному из тех, кто
оказался с ним рядом, он дал понять, что, может быть, уже никогда не вернется
сюда .
Штауффенберг был вызван на 20 июля с докладом в Растенбург.
Покушение и драматические события этого дня уже многократно описаны: и
неожиданный перенос совещания в барак, где действие взрывной волны оказалось
менее эффективным, и опозданиеШтауффенбергаиз барака, и его уверенность, что
Гитлер убит, когда, стоя невдалеке от барака у заранее подготовленного
автомобиля, он увидел, как взметнулось вверх облако огня и дыма, полетели
деревянные обломки и бумаги, и из разрушенного здания стали выскакивать люди,
и его полет до Берлина, отнявший столько драгоценного времени.
Как и все, кто был рядом в момент взрыва, Гитлер ощутил «адски яркое пламя» и
разрывающий барабанные перепонки грохот. Когда он с покрытым черной копотью
лицом и опаленным затылком поднялся из-под горящих, дымящихся обломков, к
нему с криком «Где фюрер?» бросился Кейтель и помог ему выйти из помещения.
Брюки Гитлера превратились в лохмотья, сам он был с ног до головы покрыт
пылью, но получил лишь незначительные ранения. На правом локте у него
появился небольшой синяк, на тыльной стороне правой ладони – небольшие
ссадины, и хотя лопнули обе барабанные перепонки, уже через короткое время его
слух немного восстановился. Тяжелее всего досталось его ногам, куда впилось
бесчисленное множество мелких щепок, но в то же время он, к своему
собственному изумлению, обнаружил, что дрожь в левой ноге почти полностью
унялась. Из двадцати четырех человек, находившихся в момент взрыва в
помещении, где проходило совещание, были тяжело ранены только четверо.
Самого Гитлера защитила прежде всего тяжелая крышка стола, над которым он
склонился, когда сработало взрывное устройство. Он был возбужден, но казался в
то же время странным образом испытывающим какое-то облегчение. Не без
удовлетворения он то и дело повторял своему окружению, что давно уже знал о
существовании заговора и вот теперь может, наконец, разоблачить изменников. Он
всем показывал разорванные в клочья брюки, а также китель с зиявшей
квадратной дырой на спине .
Его самообладание вытекало в первую очередь из чувства «чудесного спасения»:
казалось даже, что он был благодарен этому предательству за то, что оно укрепило
в нем сознание собственного призвания; во всяком случае, именно эту мысль
выразил он во второй половине того же дня Муссолини, который прибыл с заранее
объявленным визитом в Растенбург: «Когда я снова восстанавливаю в памяти все
это, – сказал Гитлер при совместном осмотре разрушенного помещения, где
проходило совещание, – то мне думается, что это ведь не в первый раз, когда я
чудесным образом избегаю смерти… После моего сегодняшнего спасения от
смертельной опасности я больше, чем когда бы то ни было, убеждаюсь в том, что
мне суждено довести теперь до счастливого конца и наше общее великое дело!»
Явно тронутый Муссолини провозгласил: «Это было знаком небес!»
Однако во второй половине дня его долго укрощавшиеся нервы все же не
выдержали. Когда Гитлер вместе со своим гостем около 17 часов появился в своем
бункере, он встретил там Геринга, фон Риббентропа, Деница, Кейтеля и Йодля.
Разговор снова зашел о спасении Гитлера, но вскоре перешел во взаимные, все
более резкие упреки. Дениц пожаловался на предательское поведение армии,
Геринг его поддержал. Но Дениц тут же обрушился и на авиацию с ее слабыми
результатами. Геринг в ответ на это набросился на фон Риббентропа и его
провалившуюся внешнюю политику и в возбуждении стал даже, если верить
сохранившемуся свидетельству, угрожать тому своим маршальским жезлом, тогда
как фон Риббентроп, к которому Геринг обращался, опуская его дворянскую
приставку, возмущенно заявил, что он – министр иностранных дел, и его фамилия –
фон Риббентроп. Гитлер же, казалось, был какое-то время занят собственными
мыслями, он сидел в своем кресле с выражением апатии на лице и сосредоточенно
сосал прописанные ему Мореллем пестрые пастилки. Только когда кто-то из
споривших упомянул «дело Рема», он, как рассказывают, вскочил и начал
внезапно бушевать. Он кричал, что суд, который он устроил тогда над
изменниками, будет ничем по сравнению с тем возмездием, которое будет
уготовано виновникам теперь; он сотрет их с лица земли вместе с их женами и
детьми и, раз они противятся Провидению, никто не получит пощады. А в то время
как он заходился в крике, прислуга из эсэсовцев молча двигалась между рядами
стульев и под этот монолог о мести, крови и истреблении сервировала чай.
Многократно описаны уже и события в Берлине со всеми их кульминационными
моментами, кризисами и гибельным исходом: и непонятная задержка с
осуществлением плана операции «Валькирия», и неудавшаяся информационная
блокада ставки фюрера, и телефонный разговор Ремера с Гитлером («Майор Ремер,
вы слышите мой голос?»), и арест Фромма, а также постоянные старания
Штауффенберга воодушевить и побудить к действию неожиданно оказавшийся
столь тяжеловесным механизм, и появление разгневанного фельдмаршала фон
Вицлебена на Бендлерштрассе, и сообщение около 21 часа по радио, что Гитлер
выступит этим вечером с обращением к немецкому народу, и первые признаки
растерянности среди заговорщиков, и арест коменданта города фон Хазе, а затем
снова Штауффенберг с его страстными, но уже словно обращенными в пустоту
речами, и, наконец, его подавленное состояние в тот вечер, когда он, сняв повязку
с изувеченного глаза, просто бродил по помещению, а потом и театральное
возвращение на сцену Фромма, заставившего вдруг снова функционировать
казавшийся парализованным аппарат, на который заговорщики возлагали так
много надежд, и, в конце концов, волна арестов, несколько неудачных попыток
Бека покончить с собой, спешно организованная экзекуция перед кучей песка во
внутреннем дворе, освещенном фарами подогнанного грузовика, а в заключение
громкий выкрик Фромма «Да здравствует фюрер!» Около часу ночи все немецкие
радиостанции разнесли голос Гитлера:
«Немецкие соотечественники и соотечественницы! Я не знаю, в какой уже раз
было организовано и осуществлено покушение на меня. И если я выступаю сегодня
перед вами, то это происходит по двум причинам: во-первых, чтобы вы слышали
мой голос и знали, что я жив и здоров. И, во-вторых, чтобы вы узнали также
подробно о преступлении, подобного которому не было в истории Германии.
Совсем ничтожная клика честолюбивых, лишенных стыда и совести и в то же
время глупых офицеров-преступников устроила заговор, чтобы устранить меня и
вместе со мною одновременно практически уничтожить штаб верховного
командования германского вермахта. Бомба, подложенная полковником графом
фон Штауффенбергом, взорвалась в двух метрах от меня. Ею был очень тяжело
ранен ряд дорогих мне сотрудников, один из них умер. Сам я совершенно
невредим, если не считать нескольких небольших ссадин, ушибов, ожогов. Я вижу
в этом подтверждение возложенной на меня Провидением миссии – продолжать
осуществление цели моей жизни, как я это делал до сих пор…
Круг, который представляют эти узурпаторы, максимально узок. Он не имеет
ничего общего с германским вермахтом и, главное, с германской армией… На этот
раз мы уже рассчитаемся с ними так, как это в обычае у нас, национал-
социалистов» .
Уже в ту же ночь покатилась широкая волна арестов, направленная против всех
подозреваемых, независимо от того, были ли они связаны с неудавшимся
государственным переворотом или нет. Вторая волна, примерно месяц спустя
(акция «Гроза»), захватила еще раз несколько тысяч предполагаемых
оппозиционеров, прежде всего из рядов старых партий . Созданная в этих целях
«спецкомиссия по событиям 20 июля», в которую вошли четыреста человек, в
течение месяцев, до самых последних дней крушения режима, шла по любому
следу и все новыми рапортами об успехах демонстрировала широту
Сопротивления. Изматывающее давление, пытки и шантаж принесли в скором
времени наглядные доказательства наличия многолетней, основательно
подготовленной теоретически, но неспособной к действиям оппозиции: в
частности, изобилие писем и дневников, придающих ей характер перманентного
разговора с самой собой. О том, к каким средствам прибегало следствие, видно на
примере Хеннинга фон Трескова, покончившего с собой 21 июля на фронте и с
похвалой упоминавшегося даже в сводке вермахта в качестве одного из наиболее
выдающихся генералов. Но как только выявилось его участие в государственном
перевороте, его труп под бранные слова приведенных родных и близких был
вытащен из семейной усыпальницы и отправлен в Берлин, где его
демонстрировали на допросе в случае упорного сопротивления его друзей, чтобы
привести их в шоковое состояние .
Вообще же режим развернул – совершенно вопреки своему идеалу бесстрастной,
чуть ли не равнодушной расправы – поразительную жестокость, спровоцированную
лично Гитлером. Он всегда и раньше, даже во времена контролировавшихся им
реакций, демонстрировал свое бросающееся в глаза стремление самым
жесточайшим образом мстить за любое неповиновение, любое противодействие.
Политика истребления в Польше, например, в своих безудержных,
террористических побочных явлениях отвечала не столько уже имевшейся
концепции отношения к восточным народам, сколько сиюминутной потребности в
возмездии тому из этих народов, кого Гитлер до этого безуспешно обхаживал,
желая сделать его союзником при осуществлении мечты своей жизни, – великом
походе на Советский Союз; и когда Югославия весной 1941 года после путча
офицеров захотела выйти из навязанного ей Тройственного пакта, он пришел в
такую ярость, что приказал бомбить с летящих на низкой высоте самолетов в
течение трех дней и ночей беззащитную столицу этой страны, назвав свою акцию
операцией «Наказание». Теперь же он заявил на одном из совещаний,
посвященных обсуждению обстановки, всего через несколько дней после
покушения: «С этим пора кончать. Так дело не пойдет. Все эти наиподлейшие
твари из числа тех, кто когда-то в истории носил военный мундир, весь этот сброд,
спасшийся от прежних времен, нужно обезвредить и искоренить». По поводу
юридического решения вопроса о государственном заговоре он сказал так:
«На этот раз я расправлюсь с ними безо всякого. Эти преступники предстанут не
перед военным судом, где сидят их пособники и где затягиваются процессы. Они
будут вышвырнуты из вермахта и предстанут
