получат честной пули, а будут повешены как подлые изменники! Суд чести
вышвырнет их из вермахта, и тогда можно будет судить их как гражданских лиц,
так что они не запятнают престижа вермахта. Судить их следует молниеносно; не
позволять им произносить никаких речей. И приводить приговор в исполнение в
течение двух часов после его вынесения! Их следует вешать тут же без всякой
жалости. И самое главное – не давать им времени для длинных речей. Ну,
Фрайслер уж об этом позаботится. Это – наш Вышинский» .
Так и поступали. «Судом чести» под председательством фельдмаршала фон
Рундштедта, где заседателями были фельдмаршал Кейтель, генерал-полковник
Гудериан, а также генералы Шрот, Шпехт, Крибель, Бургдорф и Майзель, впервые
собравшимся 4 августа, были, без заслушивания самих обвиняемых, с позором
выгнаны из армии двадцать два офицера, в том числе один фельдмаршал и восемь
генералов. С момента начала допросов Гитлер ежедневно получал подробное
донесение об их результатах, а также информацию об арестах и казнях, которую он
«жадно проглатывал». Он вызвал председателя Народного трибунала Роланда
Фрайслера, а также главного палача к себе в ставку и потребовал, чтобы к
осужденным не приглашали священника и чтобы они вообще были лишены всего,
что каким-либо образом облегчило бы их участь. «Я хочу, чтобы их повесили –
повесили, как скотину», – так звучало его указание .
8 августа первые восемь заговорщиков были казнены в тюрьме Плетцензее.
Облаченные в одежду каторжников и деревянные башмаки, они по одному
выходили в имевшее два маленьких окна, пропускавших тусклый свет, помещение,
где происходила казнь. Их проводили мимо гильотины и подводили к крюкам,
укрепленным на свисавшем с потолка рельсе. Палачи снимали с них наручники,
набрасывали им на шею петлю и раздевали их до пояса. Затем они вздергивали
осужденных вверх, затягивали петлю и, когда те уже начинали биться в удушье,
стягивали с них штаны. Как правило, протоколы отмечают, что казнь длилась не
более двадцати секунд, хотя инструкция требовала, чтобы смерть наступала не так
быстро. После каждой экзекуции палач и его помощники подкреплялись из
бутылки со шнапсом, стоявшей на столе в центре помещения. Все это
запечатлевалось на кинопленке, и уже в тот же вечер Гитлеру демонстрировали
казни со всеми их подробностями – вплоть до последних конвульсий осужденных .
Чрезмерностью реакции характеризовалась не только интенсивность, но и широта
преследования: идеологически окрашенная ответственность за деяния каждого из
заговорщиков возлагалась на всех его близких. Через две недели после
неудавшегося государственного переворота Генрих Гиммлер, выступая 3 августа
1944 года на совещании гауляйтеров в Позене, заявил:
«Затем мы введем здесь абсолютную ответственность всей семьи. Мы уже так
поступали… и пусть никто не приходит и не говорит нам: то, что вы делаете, это
большевизм. Нет, вы уж на нас не обижайтесь, это совсем не большевизм, а очень
старый и практиковавшийся еще нашими предками обычай. Почитайте-ка хотя бы
германские саги. Когда они подвергали какую-то семью остракизму и объявляли ее
вне закона или когда в какой-то семье была кровная месть, тут уж они были
беспредельно последовательными. Когда семья объявляется вне закона и
предается анафеме, они говорили: этот человек совершил измену, тут плохая
кровь, тут кровь изменника, ее следует истребить. А при кровной мести
истреблялся весь род до последнего колена. Семья графа Штауффенберга будет
уничтожена до последнего колена».
В соответствии с этим принципом были арестованы все оказавшиеся в пределах
досягаемости родственники братьев Штауффенбергов – начиная с трехгодовалого
ребенка и кончая восьмидесятипятилетним отцом одного из кузенов. Сходная
судьба постигла и членов семей Герделера, фон Трескова, фон Зейдлица, фон
Лендорфа, Шверина фон Шваненфельда, Йорка фон Вартенбурга, фон Мольтке,
Остера, Лебера, фон Кляйста и фон Хефтена, а также многих других.
Фельдмаршалу Роммелю пригрозили карами против его семьи и судом над ним
самим, если он откажется уйти из жизни добровольно. Генералы Бургдорф и
Майзель, передавшие ему это требование Гитлера, вручили ему одновременно и
ампулу с ядом. Спустя полчаса они доставили труп в одну из больниц в Ульме и
запретили производить какое-либо вскрытие: «Не прикасайтесь к трупу, – сказал
Бургдорф главному врачу, – все уже согласовано с Берлином». Казни
продолжались до апреля 1945 года.
Так след государственного переворота, предпринятого 20 июля, потерялся в
бараках, где проходили казни, и в моргах, куда привозили трупы. Среди причин его
провала следует поставить на первое место, пожалуй, все то же внутреннее
торможение перед поступком, который шел наперекор слишком уж многим
стереотипам мышления и освященным традициями рефлексам. Будучи заговором
офицеров, он имел дело со всеми окаменелостями этого слоя, как никакая другая
социальная группа зашоренного своим происхождением и идеологическим сводом
правил поведения. Наиболее решительному ядру заговорщиков эта проблематика
была знакома до отчаяния, и часть проблем, отягощавших акцию с самого ее
начала, имела своей причиной то, что операция «Валькирия» была связана
фикцией «легального государственного переворота» ради преодоления
офицерским корпусом комплекса присяги и бунта. Одно из главных действующих
лиц, генерал Хепнер, даже 20 июля принял командование над войсками резерва
только тогда, когда получил запрошенный им письменный приказ, однозначно
подтверждавший легальность перехода к нему командования . Случаи подобной
тяжеловесности придают этой попытке государственного переворота на удивление
неуклюжий и при всей его серьезности в моральном плане чуть ли не пародийный
характер. Многие эпизоды и детали воскрешают тут в памяти что-то от
незабвенного донкихотства генерал-полковника фон Фрича, который собирался в
1938 году, после своей спровоцированной интригами Гиммлера отставки, вызвать
рейхсфюрера СС на дуэль; старый мир столкнулся здесь с лишенной предрассудков
группой революционеров и в лице своих отдельных еще не коррумпированных
представителей проявил всего лишь беспомощную и чудную реакцию. Так,
Герделер, будучи последовательным противником идеи покушения, верил, что,
случись у него разговор с Гитлером, он смог бы того вразумить, тогда как
Штауффенберг и ряд других заговорщиков собирались после восстановления
правопорядка добровольно предстать перед судом .
Подобный подход демонстрирует большинство из них и после провала операции.
Оцепенело ожидали они своих преследователей, будучи неспособными бежать и
укрыться: «Не ударяться в бега, а выдержать», – такими словами оправдывает свое
решение явиться с повинной капитан Клаузинг, один из главных персонажей
событий на Бендлерштрассе; Теодор Штельцер даже возвратился из Норвегии;
генерал Фельгибель отклонил протянутый ему непосредственно перед арестом
револьвер замечанием, что так не поступают , и все эти манеры поведения, с их
старофранкской и трогательной чертой, образцово выражает своим решительным
жестом Карл Герделер, который собрал рюкзак, взял в руки дорожную трость и
пустился в бега. И во время допросов некоторые из участников заговора больше
занимаются доказыванием серьезности и решимости Сопротивления, нежели
защитой самих себя, а другие запрещают себе по моральным соображениям лгать,
несмотря на опасность того, что их гордость может быть только на руку
следователям. Один из руководителей «спецкомиссии по событиям 20 июля» так и
заявит, что «мужественная позиция идеалистов тотчас же пролила какой-то свет
на эту тьму» . С той же элементарной нравственностью связан и тот факт, что
попытка путча прошла без единого выстрела, и в результате неизбежно был
упущен ряд шансов на успех. Уже само исходное соображение – идти по пути
военного приказа – покоилось на таком обосновании: надо отдавать команды, а не
стрелять. И прав был Ханс Бернд Гизевиус, задавший вопрос, почему же главарь
эсэсовцев и верный Гитлеру войсковой командир, преградившие путчистам дорогу
на Бендлерштрассе, были лишь арестованы, а не «тут же поставлены к стенке»,
дабы уже с самого начала продемонстрировать непоколебимую решимость
государственного переворота и придать ему характер вызова, готового на все .
Здесь проявилось то, что 20 июля и было-то именно путчем офицеров – в том плане,
что у них не было солдат, которые бы стреляли, арестовывали и осуществляли
захват. В свидетельствах того дня то и дело сталкиваешься с маленькими
офицерскими отрядами, готовыми к выполнению спецзадач: даже поздним
вечером на Бендлерштрассе не было команды караульных, а полковник Егер
тщетно просил генерала фон Хазе дать ему боевую группу, с которой он захватил
бы Геббельса. В принципе у операции отсутствовала какая-либо ударная сила, а
сами офицеры, стоявшие во главе операции, в большинстве своем олицетворяли
интеллектуальный тип штабного офицера, а не того бесстрашного вояки, коим был,
например, Ремер. Две неудачных попытки Бека в конце этого дня покончить с
собой как бы символизировали в финале всю горькую неспособность заговорщиков
к решительным поступкам. И, наконец, у путча не было опоры в народе: когда
Гитлер вечером 20 июля провожал Муссолини из ставки на вокзал, он задержался
у группы строителей и сказал: «Я с самого начала знал, что это были не вы. Я
глубоко убежден в том, что мои враги – это носящие приставку „фон“ и
называющие себя аристократами» . Он всегда прямо-таки вызывающим образом
был уверен, что простые люди поддерживают его и что он и сейчас знает их
желания, их поведение, их потолок; и, действительно, общественность поначалу
чуть ли не механически реагировала на попытку государственного переворота как
на преступление против государства и встретила это известие со смешанным
чувством равнодушия и неприятия. Конечно, такая реакция имела своим истоком и
все еще немалую когерентность государства, а также – и подавляющим образом –
сохранявшийся престиж Гитлера, ибо он все еще обладал психологической
властью, хотя мотивы тут за последнее время и изменились: это уже было не
столько восхищение прошлых лет, сколько тупое, окрашенное фатализмом чувство
прикованности друг к другу, которое приумножалось как собственной, так и
западной пропагандой, угрожающе приближающейся Красной Армией, а также
органами устрашения в лице гестапо, сети шпиков и СС, – и над всем этим витала
смутная надежда на то, что, как это уже не раз бывало в прошлом, этот человек
найдет средство, чтобы отвратить беду. Неудача покушения и быстрый провал
попытки государственного переворота избавили народ от необходимости решать
вопрос о выборе, перед которым хотели поставить его заговорщики, собираясь
раскрыть ему глаза на преступный характер режима в моральном плане, на то, что
творилось в концлагерях, на сознательно ориентированную на войну политику
Гитлера и на практику истребления, Герделер был убежден, что тогда у общества
вырвется крик возмущения и вспыхнет народное восстание . Но этот вопрос
поставлен не был.
Таким образом, 20 июля осталось решением и делом немногих одиночек. Однако в
смысле характерологической социологии заговора следствием тут явилось то, что
этот день стал не только финалом путча – это был – в первую очередь, для
прусского дворянства, составлявшего ядро попытки восстания, – крах того богатого
традициями слоя, который представлял собой, «может быть, единственную,
наверняка наиболее мощную, способную к господству и образованию государства
силу, порожденную Германией в новое время», и который один только обладал тем,
«в чем нуждается правящий класс и чего не было и нет ни у немецкой высшей
аристократии, ни у немецкой буржуазии, ни, как представляется, у немецкого
рабочего класса: единством, стилем, волей к господству, пробивной мощью, верой
в себя, самодисциплиной, моралью» , Конечно же, этот слой уже был
коррумпирован Гитлером, лишен власти и обличен в своих паразитических
амбициях. Но ликвидирован он был им только теперь. С ними, носителями многих
звучных имен, ушла одновременно со сцены и старая Германия, и если даже она
давно уже утратила свою славу, растеряла ее в оппортунистическом и близоруком
альянсе с Гитлером, то все равно следует сказать, что решимость разорвать этот
заключенный в прошлом союз исходила от этих людей. А в безудержной реакции
Гитлера в очередной раз
