неприязни к старому миру, тот аффект ненависти, который отличал и его
двоедушное отношение к буржуазии: «Я уже часто горько жалел, что не подверг
мой офицерский корпус чистке, как это сделал Сталин», – говорил он . В этом
смысле 20 июля и то, что последовало вслед за ним, было завершением национал-
социалистической революции.
Редко какому социальному слою «уход из истории» удавался столь впечатляюще и
выигрышно, как этому, и все же, говоря в целом, он принес жертвы только ради
себя самого. Да, его движущей мыслью была мысль о «священной Германии», как
это патетически, словно заклинание, воскликнул перед расстрелом Штауффенберг,
но за ней всегда стояла и убежденность, что надо действовать как класс и
подчиняться в качестве класса особому моральному императиву, который давал
право на сопротивление и возводил в долг тираноубийство. «Мы очищаем самих
себя», – ответил генерал Штифф на вопрос, как решился он участвовать в деле со
столь неопределенным исходом .
Из сознания этого и черпались ими все главные мотивы. По сравнению с ним
упрек в государственной измене, нарушении присяги или «ударе кинжалом в
спину» уже не был таким весомым, равно как и фальсификации и обвинения, к
которым они были готовы. «Теперь на нас набросится весь мир и будет поливать
нас руганью, – сказал Хеннинг фон Тресков незадолго до смерти одному из своих
друзей, – но я, как и раньше, непоколебимо убежден, что мы действовали
правильно» . И, действительно, национал-социалистическая пропаганда и
пропаганда союзников с фатальным единодушием, которое на этом этапе войны
стало проявляться все чаще, обрушили на заговорщиков град подозрений и
обвинений, ибо и та, и другая были заинтересованы в тезисе о монолитном
характере режима, о тождестве народа и фюрера. Союзники придерживались этого
тезиса еще долго и после окончания войны, когда оккупационные власти
запрещали публикации о немецком Сопротивлении, И скорее вынужденное
уважение, которое проявляется по отношению к заговорщикам всеми сторонами,
сохраняет в себе ту же былую неприязнь; во всяком случае, ничего из их идей и
представлений о ценностях современностью не унаследовано. Они не оставили за
собой почти никакого следа, и случайности истории только подчеркнули такой
исход: трупы казненных были переданы анатомическому институту Берлинского
университета, а руководитель этого института, у которого были близкие друзья
среди заговорщиков, распорядился кремировать их без вскрытия и захоронить
урны на одном из деревенских кладбищ. А там, во время налета авиации
союзников, большинство урн было уничтожено бомбами .
События 20 июля лишний раз послужили для режима радикализирующим
импульсом, и если он когда-либо и отвечал полностью понятию тоталитарного
государства, то это было именно в те последние месяцы, принесшие больше жертв
и разрушений, нежели весь предыдущий период войны. Уже в день покушения
Гитлер назначил рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера командующим войсками
резерва и таким актом изощренного унижения офицерского корпуса передал ему
тем самым одну из ключевых позиций в вермахте. И Геббельс получил в
соответствии с его настоятельным требованием пост «имперского
уполномоченного по ведению тотальной войны» и под девизом «Народ этого
хочет!» моментально издал целую серию распоряжений об ограничениях, запретах
и сокращениях. Были закрыты почти все театры и варьете, все академии,
хозяйственные и торговые учебные заведения, отменены все отпуска, введена
трудовая повинность для женщин в возрасте до пятидесяти лет и т. д. 24 августа
им была объявлена тотальная мобилизация, и вскоре всех годных к несению
службы мужчин в возрасте от пятнадцати до шестидесяти лет стали призывать в
«фолькс-штурм». «Понадобилась бомба у Гитлера под задницей, чтобы он уловил
суть», – так выразился Геббельс .
В то же время военное производство достигает таких высоких показателей, каких
еще не бывало. И хотя недопоставки и беспрерывные бомбежки постоянно создают
все новые трудности, но Шпееру все же удается справиться с ними своими
изобретательными и энергичными импровизациями. Производство орудий
увеличилось с 27 000 в 1943 году до более чем 40 000, танков – с 20 000 до 27 000,
а самолетов – с 25 000 до почти 38 000. Но это был лишь наичрезвычайный,
безжалостно пожиравший все резервы сил и словно зовущий на самый последний
бой подъем, ни сохранить, ни как-то поддержать, ни тем более повторить который
стало уже невозможно. Поэтому он лишь ускорял крушение, тем более что
союзники перешли к тем систематическим бомбардировкам заводов,
производивших горючее, которые они когда-то планировали, а затем оставили. В
результате тут же стало наблюдаться, например, недопроизводство авиационного
бензина – со 156 000 тонн в мае 1944 года до 52 000 тонн в в июне, 10 000 тонн в
сентябре и, наконец, всего до 1 000 тонн в феврале 1945 года . Тем самым начали
исчерпывать себя все возможности для продолжения войны: недопоставки и
бомбежка имели своим следствием ощутимую нехватку сырья, а это, в свою
очередь, сокращало производство и снижало качество вооружений, что вело к
новым территориальным потерям и давало, со своей стороны, возможность
противнику базировать свою авиацию все ближе к территории рейха. Теперь почти
все оперативные решения принимаются с оглядкой на состояние военной техники,
на каждом разборе положения на фронтах речь идет о сырьевых ресурсах,
трудностях транспортировки, дефицитах. С осени 1944 года к взрывчатым
веществам подмешивается двадцать процентов соли, на аэродромах готовые к
вылету истребители стоят с пустыми баками, а в одной из своих памятных записок
того времени Шпеер приходит к выводу, что «с учетом времени складирования и
прохождения в перерабатывающей промышленности… зависимое от хрома
производство, т. е. все производство вооружений, к 1 января 1946 года будет
свернуто» .
А в это время русские, прорвав фронт на центральном участке, уже вышли к Висле
и из-за ожесточенной тактики Гитлера на удержание продолжали отрезать и
окружать все новые немецкие соединения; на некоторых разборах обстановки на
фронте выяснялось, что у немцев вдруг, не подав о себе знать, исчезали и больше
не находились целые дивизии. Сходным образом, как цепь прорывов и окружений,
складывалась и ситуация на Западе, после того как союзники повели с конца июля
маневренную войну. Гитлер, сам когда-то успешно применявший такой метод
операций, не мог уже теперь находить ему какого-то противодействия и, как и
прежде, упорно отклонял все предложения о подвижной обороне, настоятельно
делавшиеся ему новым начальником генерального штаба генералом Гудерианом.
Вместо этого он, словно зациклившись на своих наступательных концепциях,
постоянно разрабатывал планы все новых наступлений, до деталей
предписывавшие командующим на местах участки, а также деревни, мосты,
дороги, по которым они должны были продвигаться вперед . И хотя вермахт еще
насчитывал в своем составе более девяти миллионов человек, эти войска были
рассредоточены на половине континента – от Скандинавии до Балкан. Стремление
Гитлера удерживать потерянные престижные позиции, а также необходимость
сохранять все уменьшающуюся сырьевую базу подавляли всякую оперативную
свободу. В августе Красная Армия отобрала Румынию с ее нефтяными
месторождениями, в сентябре – Болгарию, а когда немецкие линии на Балканах
были прорваны почти без сопротивления, из войны вышла и измотанная
Финляндия. Примерно в то же время англичане высадились в Греции и вошли в
Афины. До конца августа союзники заняли и Северную Францию, захватив при
этом огромное количество трофеев – материалов и вооружения, а также целое
войско пленных. В первые дни сентября их танковые соединения вышли к Мозелю,
а неделю спустя, 11 сентября, американский патруль впервые перешел западную
границу Германии. И хотя немного позже еще раз удалось отразить предпринятый
русскими прорыв в Восточной Пруссии, всем теперь стало ясно: война вернулась
на территорию Германии.
Несмотря на все это, Гитлер и не думал сдаваться. Первые же проявления
разложения вермахта подавлялись им драконовскими методами; так, например, в
начале сентября он устами Гиммлера пригрозил всем дезертирам наказанием,
которое будет постигать их семьи. Он рассчитывает на раздоры в стане союзников,
на силу вновь подтвердившегося 20 июля «Провидения», на какой-то внезапный
перелом в войне: «Они плетутся к своей гибели», – заявил он на одном из
совещаний в ставке, которое выявило его решимость продолжать войну при всех
обстоятельствах.
«Пожалуй, я вправе сказать, что большего кризиса, чем тот, что мы уже пережили
однажды в этом году на Востоке, невозможно себе представить. Когда
фельдмаршал Модель прибыл в группу армий «Центр», она и вправду была
сплошною дырой. Она была больше дырой, нежели фронтом, а потом, наконец,
стала больше фронтом, нежели дырой… Мы будем сражаться, если понадобится,
даже на Рейне. Мы при всех обстоятельствах будем продолжать эту борьбу, пока,
как сказал Фридрих Великий, один из наших проклятых противников не устанет
бороться и пока мы не получим мир, который обеспечит немецкой нации жизнь на
ближайшие 50 или 100 лет и который, главное, не покроет во второй раз нашу
честь позором, как это случилось в 1918 году… Если бы моя жизнь окончилась (20
июля), то для меня лично это было бы – я вправе это сказать – освобождением от
забот, от бессонных ночей и тяжелой нервотрепки. Ведь всего лишь какая-то доля
секунды – и ты избавлен от всего и имеешь свой покой и вечный мир. И все-таки я
благодарен Провидению за то, что остался в живых» .
Однако тем не менее кажется, что его организм стал теперь реагировать на
перманентное перенапряжение уже сильнее и нетерпеливее, чем когда бы то ни
было. После 20 июля Гитлер покидает бункер еще реже, чем прежде, и избегает
свежего воздуха, он боится инфекций и террористов. Он не поддается уговорам
своих врачей оставить душные, маленькие помещения с их угнетающей
атмосферой, более того, разочарованный и терзаемый своими горькими чувствами,
он все глубже погружается в этот бункерный мир. В августе он начинает
жаловаться на постоянные головные боли, в сентябре заболевает вдруг желтухой,
мучится зубной болью, а в середине месяца, вскоре после того как впервые
крупные соединения союзников вторглись на территорию рейха, с ним случился
сердечный припадок. По сохранившимся свидетельствам, он лежал в апатии на
своей походной кровати, в его голосе слышалась легкая дрожь, и какое-то время
казалось, что воля к жизни уже покинула его, Головокружения, приступы
потливости и боли в желудке следовали друг за другом, все это было связано с
какой-то тяжелой инфекцией, а лежавшее на поверхности подозрение в
истерическом характере этого букета болезней усиливалось тем, что и теперь, как
и осенью 1935 года, понадобилась операция на голосовых связках. 1 октября, в
ходе врачебной процедуры, Гитлер на какое-то время потерял сознание . Только
после этого болезни начинают утихать, но теперь еще больше усиливается дрожь в
конечностях, часто бывает у него и нарушение равновесия, а однажды, во время
одной из его редких прогулок, на которые он в конце концов дал себя уговорить,
он, словно направляемый чьей-то рукой, стал клониться в сторону. Надо полагать,
что одной из причин этой в целом внезапной регенерации явилось давление на
него тех принципиальных решений, принимать которые он был теперь, перед
лицом надвигающейся заключительной фазы войны, просто вынужден.
В стратегическом плане у него оставались всего лишь две альтернативы: он мог,
используя старую идею Германии-бастиона, собрать воедино всю массу еще
остававшихся на Востоке сил и укрепить таким образом растянутый фронт
обороны, либо же попытаться еще раз нанести удар на Западе. Такой была, так
сказать, военная формулировка неоднократно, начиная с лета 1943 года,
возникавшего вопроса, где же все-таки следует искать шанс – на Востоке или на
Западе, насколько бы неудачным и по сути своей беспочвенным
