выдержим и эту беду» .
В тот же день Альберт Шпеер направил Гитлеру памятную записку, в которой
говорилось, что война окончательно проиграна.
Глава II
ГИБЕЛЬ БОГОВ
Короче говоря, ведь тому, кому завещать свой дом некому, не остается ничего
другого, как спалить этот дом со всем, что там находится, – получится
превосходный костер.
Известие о начале крупного советского наступления заставило Гитлера вернуться
в рейхсканцелярию. Огромное серое здание, которое виделось когда-то прообразом
новой архитектуры, к тому времени лежало в окружении ландшафта из гор битого
кирпича, кратеров и руин. Бомбы повредили многочисленные коммуникации,
раскололи порфир и мрамор, выбитые окна были заделаны досками. Лишь та часть
здания, где находились жилые и рабочие помещения Гитлера, не подверглась еще
разрушениям, даже окна этого флигеля оставались пока чуть ли не повсюду
целыми. Однако почти непрерывные бомбежки скоро стали вынуждать Гитлера то
и дело спускаться в заложенный в саду на глубине восьми метров бункер, и через
какое-то время он решил перебраться туда совсем; к тому же такой уход в пещеру
отвечал все явственнее проявлявшимся главным чертам его натуры: страху,
недоверию и отрицанию реальности. Даже в верхних помещениях, где Гитлер еще
в течение нескольких недель имел обыкновение принимать пищу, гардины были
всегда плотно задернуты . А снаружи в это время рушились все фронты, пылали
города и тянулись нескончаемые потоки беженцев – хаос разрастался.
И все же во всем этом виделась какая-то направляющая энергия, которая вела не
просто к кончине рейха, а к его гибели. Ибо с самого начала своей политической
карьеры Гитлер не уставал в высокопарных формулировках, которые он так любил,
заклинать альтернативой – мировое господство или гибель, и не было никакого
повода сомневаться в том, что о гибели он говорил в не менее буквальном смысле,
нежели о своей – теперь уже рухнувшей – страсти к господству над миром.
Действительно, отсутствие драматического конца дезавуировало бы всю его
прошлую жизнь, его оперный, очаровывающийся грандиозными эффектами
темперамент: если мы не победим, заявил он еще в начале тридцатых годов,
распространяясь в одной из своих фантазий насчет предстоящей войны, «то
погибая сами, мы увлечем в эту погибель еще и половину мира» .
Конечно, дело тут было не только в его тяге к театральности и не только в его
упрямстве и отчаянии – они лишь подталкивали к катастрофе, скорее, дело тут
было в том, что Гитлер видел в этом максимальный шанс для выживания.
Штудируя историю, он понял, что только грандиозная гибель и развивает ту
мифотворческую силу, благодаря которой остаются в памяти потомков чьи-то
имена; и вот теперь он вкладывал всю свою оставшуюся силу в постановку своего
ухода. Когда в конце января ставший к тому времени генерал-майором Отто Эрнст
Ремер спросил его, почему же он несмотря на неминуемое поражение все еще
стремится продолжать борьбу, Гитлер мрачно ответил: «Из тотального поражения
вырастает посев нового». Нечто подобное сказал он примерно неделю спустя и
Борману: «Отчаянная борьба сохранит свою вечную ценность в качестве примера.
Во всяком случае это не наш стиль – дать себя прирезать, как овец. Пусть нас,
может быть, и уничтожат, но безропотно привести себя на бойню мы не позволим»
.
Это соображение придавало поведению Гитлера на всем заключительном этапе
безысходную последовательность и послужило, в частности, основой для его
последней концепции ведения войны – стратегии «грандиозной гибели». Еще
осенью 1944 года, когда армии союзников вышли к германской границе, он
распорядился о применении практики «выжженной земли» уже и на территории
рейха и потребовал, чтобы противнику оставляли лишь пустыню цивилизации. Но
то, что казалось поначалу хоть как-то оправданным оперативными соображениями,
превратилось вскоре в бесцельную, прямо-таки абстрактную манию разрушения.
Ликвидации подлежали не только предприятия промышленности и снабжения, но
и все учреждения, необходимые для поддержания жизни: продовольственные
склады и канализационные системы, подстанции, кабели связи и радиомачты,
телефонные станции, распределительные схемы и склады запасных частей,
документация отделов прописки и бюро актов гражданского состояния, а также
все банковские документы; та же участь ожидала даже уцелевшие после бомбежки
памятники искусства: исторические здания, дворцы, церкви, драматические и
оперные театры. Вандалистекая суть Гитлера, всегда жившая в нем под тонким
слоем буржуазной культурности, этот его синдром варварства, проявилась теперь
во всей своей наготе, На одном из последних совещаний, где обсуждалась
обстановка, он вкупе с Геббельсом, вернувшимся на свои начальные радикальные
позиций и ставшим по этой причине в те недели ближе к Гитлеру, чем когда бы то
ни было, сожалел, что они не развернули революции в классическом стиле и что
как захват власти, так и аншлюс Австрии оказались полны «изъянов» из-за
отсутствия сопротивления, а то мы «разгромили бы все», – усердствовал министр, а
Гитлер посетовал на свои многочисленные уступки: «всегда потом жалеешь, что
был таким добрым» .
Действуя именно в таком духе, он, по свидетельству Гальдера, еще в самом начале
войны настоял, вопреки мнению генералитета, на бомбардировке и обстреле уже
готовой сдаться Варшавы и эстетически наслаждался картинами разрушений:
апокалипсически черным небом, миллионом тонн бомб, вздыбливающимися от
взрывов стенами зданий, паникой и гибелью людей . Во время похода на Россию он
с нетерпением ожидал уничтожения Москвы и Ленинграда, летом 1944 года –
гибели Лондона и Парижа, а после с наслаждением рисовал себе картину того
ужасающего эффекта, который принесла бы бомбардировка с воздуха улиц-ущелий
Манхэттена; вот только ни одному из этих ожиданий и видений так и не суждено
было сбыться . Но зато теперь он мог почти без каких-либо ограничений пойти на
поводу своего первобытного аффекта разрушения, без труда сочетавшегося не
только с особой стратегией гибели, но и с революционной ненавистью к старому
миру, и все это вместе и придавало лозунгам заключительного этапа тот тон
экстатического гибельного восторга, которым пронизаны все крики возмущения и
который представляется актом крайнего саморазоблачения: «Под развалинами
наших опустошенных городов окончательно погребены последние так называемые
достижения буржуазного девятнадцатого века, – чуть ли не ликуя писал
Геббельс. – Вместе с памятниками культуры рушатся и последние препятствия для
выполнения нашей революционной задачи. Теперь, когда все лежит в развалинах,
нам придется отстраивать Европу заново. В прошлом частное владение
принуждало нас к буржуазной сдержанности. Теперь же бомбы вместо того, чтобы
убить всех европейцев, лишь отполировали тюремные стены, в которых они были
заперты… Врагу, стремившемуся уничтожить будущее Европы, удалось только
уничтожение прошлого, и это означает конец всему старому и изжившему себя» .
Бункер, в который удалился Гитлер, доходил до сада рейхсканцелярии и
заканчивался там круглой бетонной башней, служившей также и запасным
выходом. В двенадцати помещениях верхнего этажа, так называемого предбункера,
размещалась часть обслуживающего персонала, диетическая кухня Гитлера, а
также находилось несколько хозяйственных комнат. Винтовая лестница вела
оттуда в расположенный ниже бункер фюрера, который состоял из двенадцати
помещений, связанных широким коридором. Дверь справа вела к комнатам
Бормана, Геббельса, эсэсовского врача д-ра Штумпфеггера, а также в несколько
комнат канцелярии, слева располагалась анфилада из шести комнат, в которых
обитал Гитлер, через пару метров коридор заканчивался большим залом, где
проходили совещания. В течение дня Гитлер находился в своей жилой комнате, где
висел большой портрет Фридриха Великого и стояли всего лишь маленький
письменный стол, узкий диван и три кресла . Нагота и узость этого лишенного
окон помещения порождали удушливую атмосферу, на что жаловались многие
посетители, но эта его последняя остановка из бетона, тишины и электрического
света, несомненно, очень точно выражала нечто, что было присуще самому
естеству Гитлера, – изолированность и искусственность его существования.
Все, кто был очевидцем тех недель, единодушны в своих описаниях Гитлера и
отмечают в первую очередь его согбенную фигуру, серое лицо с тенями под
глазами и становившийся все более хриплым голос. Его обладавший раньше такой
гипнотической силой взгляд был теперь опустошенным и усталым. Он все более
явно переставал сдерживать себя, казалось, самопринуждение к стилизации в
течение столь многих лет мстило теперь, наконец, за себя. Его китель часто был
заляпан остатками еды, на впалых старческих губах виднелись крошки пирожного,
а когда он, слушая доклад, брал в трясущуюся левую руку очки, то слышно было,
как они постукивают по крышке стола. Иной раз, словно уличенный в чем-то, он
откладывал их тогда в сторону; держался он только благодаря своей воле, а из-за
дрожи в конечностях мучился не в последнюю очередь именно потому, что она
противоречила его убеждению, будто железная воля может превозмочь все. Один
из офицеров генштаба так описывал свои впечатления:
«Физически он представлял собой ужасную картину. Он с трудом передвигался,
бросая вперед верхнюю часть туловища и подтягивая за ней ноги, из своего жилого
помещения в помещение для совещаний в том же бункере. У него было нарушено
ощущение равновесия, и если его останавливали на этом коротком пути (метров
двадцать-тридцать), то ему приходилось садиться на одну из приготовленных для
этого у обеих стен скамеек или же держаться за своего собеседника… Глаз его
были налиты кровью; хотя все предназначенные для него бумаги печатались
увеличенными втрое буквами на специальных «фюрерских машинках», он мог
читать их только с помощью сильных очков. Из уголков рта часто капала слюна…»
Изменение режима сна и бодрствования уже смешало к этому времени все
представления о дне и ночи, последнее совещание заканчивалось зачастую около
шести часов утра. Вконец измученный, Гитлер ждал после этого, лежа на диване,
прихода своих секретарш, чтобы дать им указания на день, Как только они входили
в комнату, он грузно поднимался: «С дрожащими ногами и трясущейся левой
рукой, – расскажет потом одна из них, – он какое-то время стоял перед нами, затем
в изнеможении падал на диван, а прислуживающий ему человек устраивал ему
ноги повыше. Он лежал в глубокой апатии, занятый только одной мыслью…:
шоколад и пирожные. Его страсть к пирожным приняла прямо-таки болезненный
характер. Если раньше он съедал не больше трех штук пирожных, то теперь ему
подавали наполненную до краев тарелку трижды… Никаких разговоров он не
вел…»
Несмотря на прогрессировавшее все более быстрыми темпами разложение, Гитлер
и теперь не выпускал из своих рук командование операциями, смесь из упрямства,
недоверия, сознания своей миссии и волевого запала все еще подхлестывала его.
Один из его врачей, не видевший Гитлера с начала октября 1944 года, был в
середине февраля 1945 года просто потрясен его видом и отметил, в частности, его
слабеющую память, отсутствие сосредоточенности и частые провалы в сознании. И
его реакции становятся все более непредсказуемыми. Когда в начале октября
Гудериан предложил, вопреки мнению Гитлера, план по углублению одной из
линий обороны на Восточном фронте, тот не сказал ни слова, а лишь тупо
уставился на карту; затем он медленно поднялся и, сделав несколько неверных
шагов, остановился с устремленным в пустоту взглядом, после чего кивком
отпустил присутствовавших, и никто не может сказать, насколько такого рода
явления были продиктованы его потребностью в лицедействе. А потом, несколько
дней спустя, какое-то несогласие со стороны начальника генерального штаба
спровоцировало у Гитлера один из сильнейших его приступов. «С пылающими от
гнева щеками, с поднятыми кулаками, стоял предо мной этот дрожащий всем
телом человек, вне себя от ярости и полностью потеряв самообладание. После
каждого всплеска гнева Гитлер делал несколько шагов туда и обратно по кромке
ковра, потом снова останавливался вплотную ко мне и бросал мне свое очередное
обвинение. При этом он заходился в крике, его глаза выпрыгивали из орбит, а
жилы на висках налились кровью» .
Такие перепады
