Европы Во время их первой встречи Гитлер не только наградил его высшим
немецким орденом, но и золотым партийным знаком, который до тех пор носил
только он один. В Берлине по эскизам художника-декоратора Бенно фон Арента от
Бранденбургских ворот до Вест-Энда была сооружена многокилометровая
триумфальная аллея, создававшая впечатляющую кулису происходившего с ее
пышными драпировками, гирляндами, искусно связанными полотнищами знамен,
дикторскими связками, свастиками и другими эмблемами. На белоснежных
пилонах по обе стороны аллеи были установлены символы обоих режимов. На
Унтер-ден-Линден стояли сотни колонн, на которых возвышались позолоченные
имперские орлы. В ночное время сценарий предусматривал феерии света зелено-
бело-красных цветов Италии и знамени со свастикой. Перед торжественным
прибытием Муссолини в Берлин Гитлер, сопровождавший его, попрощавшись,
пересел на другой спецпоезд и, когда поезд итальянского диктатора достиг
границы города, на параллельном пути неожиданно появился поезд Гитлера и
последний участок дороги шел вровень с вагоном гостя, а потом почти незаметно
опередил его, когда Муссолини прибыл на вокзал Хеэрштрассе, фюрер уже ждал в
назначенном месте, протягивая навстречу руку для приветствия. В столицу рейха
он въезжал, стоя рядом с Гитлером в открытом лимузине, масштабы и очевидная
искренность оказанных ему почестей произвели на него глубокое впечатление.
Выезды, парады, банкеты и митинги сменяли друг друга. На полигоне в
Мекленбурге ему были продемонстрированы новейшие виды оружия и ударная
мощь вермахта, а у Круппа в Эссене потенциал немецкой военной
промышленности. Вечером 28 сентября на Майфельд, недалеко от олимпийского
стадиона, состоялся «народный митинг ста пятнадцати миллионов», на котором
Гитлер льстил гордости своего гостя как государственного деятеля: Муссолини,
«один из немногих деятелей времени, – воскликнул он, – которые не служат
истории материалом для ее экспериментов, а сами вершат историю». Явно
потрясенный впечатлениями блеска и силы, которые обрушились на него в эти
дни, дуче в своей произнесенной по-немецки речи противопоставил «поддельным и
ложным идолам Женевы и Москвы» «сияющую правду»: завтра Европа будет
фашистской. Он не успел закончить речь, как мощная гроза с проливным дождем
обрушилась на толпу, которая в панике стала разбегаться, так что дуче
неожиданно оказался брошенным. На Майфельд, отмечал Чиано иронически, была
«чудесная хореография: много растроганности и масса дождя». Промокшему до
нитки Муссолини пришлось возвращаться в Берлин. Но тем не менее визит в
Германию он не забыл до конца жизни.
«Я восхищен вами, фюрер!» – воскликнул он в Эссене при виде совершенно
секретного до тех пор гигантского орудия, но и Гитлер отвечал ему взаимностью.
Хотя в остальных случаях он был мало способен на целостные безраздельные
чувства, к итальянскому диктатору он испытывал на редкость открытую,
выглядевшую почти наивной симпатию и пронес ее сквозь многообразные
разочарования: Муссолини был одним из редких людей, к которым он относился
без мелочности, расчетливости или зависти. При этом было немаловажно, что тот,
как и он сам, был простого происхождения, и общение с ним не вызывало у него
скованности, как контакты с представителями старого буржуазного класса почти
повсюду в Европе. Их взаимопонимание было – во всяком случае, после неудачной
встречи в Венеции – спонтанным. Полагаясь на это, Гитлер отвел в протоколе на
политические консультации лишь один единственный час. Конечно, Муссолини
обладал рассудительностью и политической проницательностью, но практикуемый
Гитлером стиль личностной внешней политики, метод прямых договоренностей,
рукопожатий, «разговора по-мужски» отвечали более сильной стороне его
сущности. Он все больше и больше попадал под влияние Гитлера, демонстрируя,
так же как и многие другие, странную беззащитность, подавленность и в конце
концов опустошенность. Уже сейчас, купившись на лесть и грандиозные
зрелищные эффекты, утратив политическую осмотрительность, он был по сути
дела обречен и можно было предчувствовать бесславный конец на бензоколонке
Пьяццале Лорето без малого восемью годами позже. Ибо для него было жизненно
важно, несмотря на всю идеологическую общность с Гитлером, не упускать из виду
фундаментальное различие интересов, существующее между слабой,
насытившейся и сильной, нацеленной на экспансию властью. О том, насколько
радикально он перешел под воздействием стимулирующих впечатлений визита от
категорий политики к неполитической категории слепой связанности судеб,
свидетельствует одно из основных положений его берлинской речи, согласно
которому один из главных принципов фашистской и личной морали требует от
того, кто нашел друга, «идти с ним до конца» .
Таким образом, Гитлеру удалось на удивление быстро реализовать одну часть
своей концепции союзов. Впервые в современной истории два государства
сплотились под знаком идеологии для «единства действий… и вопреки всем
предсказаниям Ленина это были не два социалистических, а два фашистских
государства» . Вопрос теперь заключался в том, удастся ли Гитлеру после такого
союза со столь явной идеологической подоплекой завоевать на свою сторону и
другого идеального, по его мнению, партнера – Англию, не сделал ли он уже тут,
исходя из собственных предпосылок и целей, шаг к роковой для него развязке.
Уже вскоре после ввода войск в Рейнскую область Гитлер предпринял новый
смелый демарш, чтобы привлечь Англию на свою сторону. Он опять обошел МИД,
который скоро стал играть лишь роль технического аппарата, выполняющего
рутинные внешнеполитические задачи; работу по достижению своих центральных
целей он в значительной степени переключил на себя при помощи системы
специальных уполномоченных. Звездой, самобытнейшим дипломатическим
талантом и экспертом по Англии считался с момента успешного завершения
морского договора бывший торговец спиртными напитками Иоахим фон
Риббентроп. Теперь Гитлер пустил его в дело, чтобы увенчать союзом с Англией
свою великую внешнеполитическую концепцию.
Его выбор вряд ли мог быть более ошибочным, но и более показательным. Ни одна
из фигур в руководстве «третьего рейха» не вызывала, пожалуй, такого мощного
хора голосов неодобрения, как Риббентроп. И друзья, и враги не признавали за ним
не только ни одной симпатичной черты, но и малейшей деловой компетентности.
Та благосклонность и протекция, которыми пользовался ограниченный
исполнитель с лета 1935 года, показывают, в какой высокой степени Гитлер
нуждался уже в это время в недумающих инструментах и людях, отличающихся
прежде всего фанатичной личной преданностью. Высокопарное чванство в
отношении других сочеталось в Риббентропе с почти лунатическим раболепием
перед Гитлером. Всегда с тенью напряженных дум на челе, он был воплощением
типа мелкого обывателя, выдвинувшегося в ходе классовых сдвигов, которые
происходили с 1933 года; свои претензии и склонности к катастрофам этот тип
стилизовал под демонизм исторического величия. На рукавах вычурного
дипломатического мундира, созданного вскоре по его указанию, был вышит земной
шар, на котором хозяйски расположился имперский орел.
Теперь Риббентроп обратился через посредника к английскому премьер-министру
Болдуину и предложил ему лично встретиться с Гитлером: исход беседы будет
«определять судьбу поколений», ее успех будет означать исполнение «самого
большого желания всей жизни» немецкого канцлера. Болдуин был очень тяжелый
на подъем, флегматичный человек с милой склонностью к комфорту. Окружению
премьера, как мы знаем от одного из доверенных лиц, не без труда удалось
оторвать его от вечернего пасьянса и зажечь частью того энтузиазма и надежд,
которые пробудила идея предложенной встречи у всех склонных к миротворчеству
сил. Болдуина поначалу настораживали осложнения, с которыми был связан план,
ему были неинтересны как Гитлер, так и вся Европа, о которой, как метко заметил
Черчилль, он мало что знал, а то малое, что было ему известно, ему еще и не
нравилось. А если уж проводить встречу, то пусть приедет Гитлер, он сам не любит
ни самолетов, ни морских путешествий, и только ради бога не устраивать никаких
церемоний; может быть, рассуждал он перед горящими энтузиазмом советниками,
канцлер приехал бы в августе, чтобы встретиться в горах, в озерном районе
Камберленда, и так участники дискуссии восторженно проговорили до самой ночи.
«Потом еще немного мальвернской минералки и в постель», – заканчивается
рассказ. Позже прикидывали, не встретиться ли на корабле вблизи английского
побережья; сам Гитлер, вспоминал его тогдашний адъютант, «сиял от радости» при
мысли о предстоящей встрече .
Тогда он добавил в великую концепцию союзов еще одну грандиозную идею –
вовлечь Японию. Впервые он упомянул эту дальневосточную страну как
возможного Союзника наряду с Англией и Италией весной 1933 года; несмотря на
все моменты расовой несовместимости, она представлялась дальневосточным
эквивалентом Германии: с запозданием в развитии, дисциплинированная и
неудовлетворенная. Кроме того, она граничила с Россией. Согласно новой
концепции Гитлера, Англия должна была лишь спокойно вести себя в Восточной
Европе и Восточной Азии, тогда Германия и Япония могли сообща, не имея угрозы
за спиной, напасть с двух сторон на Советский Союз и разбить его. Таким образом
они освободили бы не только британскую империю от острой угрозы, но и
существующий порядок, старую Европу от ее самого заклятого врага и, кроме того,
обеспечили бы себе необходимое «жизненное пространство». Эту идею
всепланетарного антисоветского союза Гитлер стремился реализовать на
протяжении двух лет, пытаясь убедить в ней прежде всего английского партнера. В
начале 1936 года он изложил ее лорду Лондондерри и Арнольду Дж. Тойнби.
До сегодняшнего дня не выяснено до конца, из-за чего сорвалась запланированная
встреча с Болдуином, но, по всей видимости, немаловажную роль тут сыграли
энергичные возражения Идена. И хотя Гитлер, по словам человека из его
окружения, был «сильно разочарован» тем, что англичане отвергли и четвертую
его попытку добиться сближения, он не оставлял своих планов. Летом 1936 года он
назначил Риббентропа преемником скончавшегося немецкого посла в Лондоне
Леопольда фон Хеша. Он поручил ему передать англичанам предложение
«прочного альянса», «причем от Англии требуется одно – дать Германии свободно
действовать на Востоке». Это было, как сказал Гитлер вскоре после этого Ллойд
Джорджу, «последней попыткой» объяснить Великобритании цели и
необходимости германской политики .
Данная попытка сопровождалась новой кампанией против коммунизма, «старого,
заклейменного каиновой печатью врага человечества», как это весьма характерно
выразил Гитлер теологизирующей формулой . Гражданская война в Испании
обогатила его ораторский набор массой новых аргументов и образов. Так, он
живописал «жестокую массовую расправу с офицерами-националистами, сжигание
облитых бензином жен офицеров-националистов, истребление детей, в том числе и
грудных, чьи родители были из националистического лагеря», и предрекал такие
же ужасы Франции, которая уже перешла к Народному фронту: «Тогда Европа
утонет в море крови и слез, – пророчествовал он, – на смену европейской культуре,
история которой, оплодотворенная античностью, насчитывает без малого два с
половиной тысячелетия, придет самое свирепое варварство всех времен».
Одновременно он преподносил себя в этих любимых им апокалипсических
картинах избавителем, создателем спасительного бастиона: «Даже если весь мир
станет гореть вокруг нас, национал-социалистическое государство сохранится как
слиток платины среди этого большевистского огня» .
Однако многомесячная кампания не дала ожидаемого эффекта. Конечно, и
англичане осознавали наличие коммунистической угрозы, но их флегматизм,
трезвость и недоверие к Гитлеру были сильнее их страха. С другой стороны, в
ноябре 1936 года Берлину удалось успешно завершить обхаживание Японии
подписанием Антикоминтерновского пакта. Договор предусматривал совместные
меры противодействия коммунистической активности, обязывал партнеров не
заключать политических соглашений с СССР и в случае спровоцированного
Советским Союзом нападения не предпринимать никаких мер, которые могли бы
облегчить его ситуацию. В целом Гитлер надеялся, что вес германо-японо-
итальянского треугольника скоро станет достаточно большим, чтобы подкрепить
охаживания Англии некоторым нажимом. Похоже, что он впервые в это время
начал думать 6 том, чтобы угрозами заставить упрямый остров открыть ему дорогу
на Восток; судя по всему, с конца 1936 года он уже не исключал возможность
войны с Англией, расположения которой он упорно и напрасно добивался .
В психологическом отношении такой поворот, бесспорно, объяснялся окрепшей
самоуверенностью, которую ему придала серия недавних успехов. «Мы опять стали
мировой державой!» – воскликнул он 24 февраля 1937 года
