романтика гибели входили сюда пестрой и похожей на оперную постановку
составной частью: «Лишь одного еще хочу я – конца, конца!» Разумеется не
случайно Мартин Борман в своем последнем сохранившемся письме из
рейхсканцелярии, написанном в начале апреля 1945 года, напоминал своей жене о
гибели «доброй памяти нибелунгов в зале короля Этцеля», и вполне можно
предположить, что старательный секретарь и этот образ перенял у своего патрона .
И для Геббельса это были, несмотря на все беспросветные беды, снова счастливые
дни, когда Вюрцбург, Дрезден и Потсдам стали сплошными руинами, ибо такого
рода акты бессмысленного варварства не только оправдали прогноз Гитлера, что
демократии в этой войне явно потерпели поражение, потому что пошли на
предательство собственных принципов, – более того, эти бомбежки работали на его
собственные деструктивные замыслы. В воззвании от 24 февраля Гитлер даже
заявил, что сожалеет, что «Бергхоф» в Оберзальцберге не стал еще жертвой бомб;
а через некоторое время последовал налет, и триста восемнадцать
четырехмоторных бомбардировщиков «ланкастер» за считанные минуты
превратили эту местность, по свидетельству одного очевидца, в «лунный
ландшафт» .
Пожалуй, вообще не отвечает действительности представление, будто Гитлер
стремился уберечь собственную персону в этой столь рьяно нагнетавшийся
круговерти погибели. Куда вернее было бы сказать, что при всем крахе это были
для него недели и дни реализации переплетавшихся в нем чувств: безысходный
инстинкт самоубийцы, сопровождавший его всю жизнь и сделавший его готовым
пойти на самый большой риск, достиг тут, наконец, своей цели. В очередной раз
стоял он, прижавшись спиной к стене, только теперь игра была окончена и уже
нельзя было удвоить ставку: в этом конце есть какой-то элемент возбужденного
самоудовлетворения, и именно он и объясняет наличие той все еще значительной
волевой энергии, которые умела проявлять эта «пожирающая пирожные
человеческая развалина», как назвал Гитлера тех недель один из обитателей
бункера .
Однако решение пойти на гибель натолкнулось теперь на неожиданное
сопротивление. Альберт Шпеер, товарищ и наперсник его былых, связанных с
архитектурой мечтаний, стал еще с осени 1944 года, опираясь на свой авторитет
министра вооружений, противодействовать начатым по приказу Гитлера акциям по
разрушению в оккупированных странах и приграничных немецких областях.
Правда, при этом Шпеера терзали сомнения, ибо несмотря на наступившее между
ними отчуждение он не мог заглушить в себе чувства, что обязан Гитлеру многим:
личной его симпатией, огромными художественными возможностями, влиянием,
славой, властью. Но когда Шпеер получил приказ разрушить промышленность, его
чувство ответственности, окрашенное как чисто деловыми, так и романтическими
мотивами, оказалось в конечном счете сильнее чувства личной преданности. В
своих многочисленных памятных записках он пытался убедить Гитлера в
бесперспективности войны в военном плане и противопоставить рожденным в
пещерных системах ставки химерам реалистический анализ ситуации, не
добившись, правда, ничего, кроме немилости Гитлера, хотя и все еще в
определенном сентиментальном преломлении. Наконец, «придя в отчаяние»,
Шпеер составил план умерщвления обитателей фюрерского бункера путем пуска в
подземную вентиляционную установку отравляющего газа, однако затеянная в
последнюю минуту переделка вентиляционной шахты сорвала этот план и в
очередной раз спасла Гитлера от покушения. Когда же Шпеер передал ему 18
марта новую памятную записку, в которой предсказывал «с уверенностью
окончательный крах немецкой экономики» в самое ближайшее время и напоминал
об обязательстве фюрера «в случае проигранной войны уберечь народ от
героического конца», произошла, наконец, их резкая стычка. Преисполненный
своими темными, катастрофическими настроениями, Гитлер противопоставил тут
словам Шпеера свою концепцию гибели, нацеленную теперь уже не на эффектный
уход со сцены, а на саморазрушительную сдачу на милость первобытной власти
закона природы. Шпеер в своем последующем письме к Гитлеру передает суть их
разговора следующим образом:
«Из Ваших слов, сказанных мне… в тот вечер – если я правильно их понял – ясно и
недвусмысленно следовало: если война проиграна, то погибнет и народ. Такова
неотвратимость судьбы. Не следует обращать внимание на те основы, которые
нужны народу для его примитивнейшей дальнейшей жизни. Напротив, лучше
самим разрушить эти вещи. Ибо этот народ показал себя слабым, и будущее теперь
принадлежит более сильному восточному народу. Если что и останется после
борьбы, так это все равно лишь неполноценные люди, ибо все достойные погибли.
Я был чрезвычайно потрясен этими словами. И когда день спустя прочитал приказ
о разрушениях, а вскоре вслед за ним приказ об эвакуации, я увидел в них первые
шаги по осуществлению этих намерений» .
Хотя приказ о разрушениях лишал Шпеера власти и отменял все его
распоряжения, он ездит в прифронтовые районы и убеждает местные власти в
бессмысленности полученных ими приказов, дает указания топить в воде
взрывчатку и достает для руководителей жизненно важных предприятий автоматы,
чтобы те могли защищаться от прибывших команд подрывников. Призванный
Гитлером к ответу, он вновь напирал на то, что война проиграна, и отказался от
настойчивого предложения пойти в отпуск. В ходе этой драматической сцены
Гитлер потребовал от него проявления уверенности, что война еще не проиграна, а
поскольку Шпеер настаивал на своем мнении, – заявления о вере в конечную
победу и, наконец, стал, смягчая свои амбиции, чуть ли не умолять того хотя бы
выразить надежду на «успешное продолжение» войны: «Если бы Вы, по меньшей
мере, сохранили надежду, что для Вас еще не все потеряно! – заклинал Гитлер
своего министра. – Вы же должны иметь надежду!… я уже этим был бы доволен».
Но Шпеер продолжал молчать. Резким тоном, дав ему на размышление двадцать
четыре часа, Гитлер отпустил Шпеера, спасшегося от роковых последствий только
изъявлением своей личной преданности фюреру – тот был так растроган, что
вернул ему даже часть отобранных полномочий .
Примерно в это же время Гитлер в последний раз покидает бункер и выезжает на
позиции на Одере. В «фольксвагене» он добрался до замка близ Фрайенвальде, где
его ожидали офицеры и генералы штаба 9-й армии. Старый, ссутулившийся
человек с седыми волосами и изрезанным морщинами лицом с трудом выдавливал
из себя подобие улыбки, которая должна была вселять уверенность. Стоя у
покрытого картами стола, он говорит окружавшим его офицерам, что русское
наступление на Берлин должно быть остановлено, что тут дорог каждый день,
каждый час, чтобы произвести страшное оружие, которое и внесет перелом в
войну, – таким был смысл его призывов. Один из офицеров подумал при том, что
Гитлер похож на человека, вышедшего из могилы .
Тогда как наступление советских войск действительно удалось на какое-то время
приостановить, Западный фронт рухнул уже окончательно. 1 апреля была
окружена в Рурской области группа армий фельдмаршала Моделя, и уже 11 апреля
американцы вышли к Эльбе. За два дня до того пал Кенигсберг. А на Одере в это
время русские готовились к штурму Берлина.
В те лишенные какой-либо надежды дни Геббельс, как свидетельствовал он сам,
читал вслух павшему духом фюреру, чтобы его подбодрить, «Историю Фридриха
Великого» Карлейля, выбрав из нее как раз ту главу, где описывались тяжелые дни
короля в зиму 1761 – 1762 года:
«Про то, как сам великий король не видит больше выхода, не знает больше, что ему
делать, как все его генералы и государственные мужи убеждены в его поражении,
как враги уже переходят от побежденной Пруссии к своим повседневным делам,
как будущее представляется ему беспросветным и он в своем последнем письме
министру графу Финкенштайну устанавливает для себя срок: если до 15 февраля
не наступит перелом, то он бросит все и примет яд. И далее Карлейль пишет:
«Отважный король, погоди еще немного, и твои мучения кончатся, уже восходит за
тучами солнце твоего счастья, которое вот-вот покажется». 12 февраля умерла
царица, и свершилось чудо Бранденбургского дома. У фюрера, сказал Геббельс,
были слезы на глазах» .
С приближением конца склонность искать знаки и надежды вне реальности вышла
за рамки литературы, заполнила все вокруг и в очередной раз продемонстрировала
покрытую флером современности иррациональность национал-социализма. Лей
сделался в эти первые дни апреля страстным ходатаем за некоего изобретателя
«лучей смерти», Геббельс обращался за советом к двум гороскопам, и в то время
как американские войска вышли уже в предгорья Альп, отрезали Шлезвиг-
Гольштейн и была сдана Вена, из противостояний планет, восходов светил и их
двойных прохождений вновь мерцали надежды на великий перелом во второй
половине апреля. И вот, будучи еще во власти этих параллелей и прогнозов,
вернувшийся во время воздушного налета после поездки на фронт Геббельс,
поднимаясь при свете пожарища по ступенькам своего министерства пропаганды,
узнал, что умер американский президент Рузвельт. «Он был в экстазе», как
вспоминал потом один из офицеров, и тут же приказал соединить его с бункером
фюрера: «мой фюрер, я поздравляю Вас, – кричал он в трубку. – Звезды
предсказывают, что вторая половина апреля принесет нам переломный момент.
Сегодня – пятница, 13 апреля. Это переломный момент [Со слов фрау
Хаберцеттель, одной из секретарш министра пропаганды, см. ее рассказ в книге
Тревора-Роу-пера: Trevor-Roper Н. R. Hitlers letzte Tage, S. 118.
О «лучах смерти» Лея см.: Speer A. Op. cit. S. 467 f.]!» В самом же бункере Гитлер
собрал уже в это время министров, генералов и функционеров, всех этих скептиков
и маловеров, которых в последние месяцы ему приходилось то и дело принимать,
чтобы преподать им «сеанс гипноза», и, захлебываясь, по-старчески путаясь в
словах, довел до них известие: «Вот! А вы не верили…» [Speer A. Op. cit. S. 467;
оттуда же взят и последующий рассказ о состоянии Гитлера.] Еще раз ему
показалось, что Провидение демонстрирует свою надежность и удостоверяет этим
последним великим вмешательством закономерность тех многочисленных
счастливых стечений обстоятельств, что случались в его жизни. В течение
нескольких часов в бункере царило шумное праздничное настроение, в котором
перемешались облегчение, благодарение, и чуть ли не снова уверенность в победе.
Но долго удержаться это чувство уже не могло, как вспоминает Шпеер, «Гитлер
сидел в своем кресте опустошенный, словно испытавший освобождение и
одновременно вновь оказавшийся в плену, и все же он производил впечатление
безнадежности».
Один из забытых министров-консерваторов, входивший в кабинет в 1933 году,
услышал даже в тот день «шелест крыльев ангела истории, пролетевшего через
комнату» , и едва ли можно найти более подходящие слова, чтобы
охарактеризовать наступившую почти на всех уровнях столь явную отчужденность
от реальности. Смерть Рузвельта не оказала никакого воздействия на ход военных
событий. Три дня спустя советские войска, введя в бой два с половиной миллиона
солдат, 41 600 орудий, 6250 танков и 7560 самолетов, начали наступление на
Берлин.
20 апреля, в день пятидесятишестилетия Гитлера, руководство режима в
последний раз собралось вместе: Геринг, Геббельс, Гиммлер, Борман, Шпеер, Лей,
Риббентроп, а также высшие чины вермахта. За несколько дней до того
неожиданно приехала и Ева Браун, и каждый знал, что должно было означать ее
прибытие. Все же в бункере царил наигранный оптимизм, сам Гитлер во время
поздравительной церемонии пытался оживить его еще больше. Он произнес пару
коротеньких речей, хвалил, ободрял, делился воспоминаниями. В саду – в
последний раз в присутствии кинооператоров и фотографов – он принял группу
членов гитлерюгенда, отличившихся в боях с быстро приближающимися
советскими армиями, ласково поговорил с ними и вручил награды. Примерно в это
же время приводились в исполнение и последние связанные с событиями 20 июля
1944 года казни.
Первоначально Гитлер выражал намерение покинуть в тот день Берлин и
возвратиться в Оберзальцберг, чтобы продолжить борьбу из этой «альпийской
крепости», под сенью овеянной легендами горы Унтерсберг. Туда уже была
отправлена часть персонала. Но в канун
