из немногих сохранявшихся человеческих отношений своей жизни и причислил
это к своим заблуждениям:
«Рассматривая события трезво и без всякой сентиментальности, я должен
признать, что мою неизменную дружбу с Италией и с дуче можно отнести к числу
моих ошибок. Можно без преувеличения сказать, что альянс с Италией больше
шел на пользу нашим врагам, нежели нам самим… и в конечном итоге будет
способствовать тому, что мы – если мы не одержим все же победу – проиграем
войну…
Итальянский союзник мешал нам почти повсюду. Он помешал нам, к примеру,
проводить революционную политику в Северной Африке… потому что наши
исламские друзья вдруг увидели в нас вольных или невольных сообщников своих
угнетателей… В них все еще жива память о варварских мерах возмездия по
отношению к членам ордена сенуситов. Помимо того, смешная претензия дуче на
то, чтобы в нем видели «меч ислама», вызывает сегодня такой же хохот, как и до
войны. Этот титул, приличествующий Мухаммеду или такому великому
завоевателю, каким был Омар, был присвоен Муссолини несколькими печального
вида парнями, которых он подкупил или запугал. Был шанс проведения большой
политики по отношению к исламу. Он упущен – как многое другое, что мы
проворонили из-за нашей верности союзу с Италией…
С военной точки зрения, дело едва ли обстоит лучше. Вступление Италии в войну
почти сразу же принесло нашим противникам первые победы и дало Черчиллю
возможность влить в своих соотечественников новое мужество, а англофилам во
всем мире – новую надежду. Хотя итальянцы уже показали свою неспособность
удержать Абиссинию и Киренаику, у них хватило нахальства, не спрашивая нас,
даже не поставив, нас в известность, начать бессмысленный поход на Грецию… Это
заставило нас, вопреки всем нашим планам, ввязаться в войну на Балканах, что
имело опять же своим последствием катастрофическую задержку войны с
Россией… Мы смогли бы напасть на Россию еще 15 мая 1941 года и… завершить
кампанию до наступления зимы. И все было бы по-другому!
Из чувства благодарности, потому что я не мог забыть позицию дуче во время
аншлюса, я все время отказывался от того, чтобы критиковать или обвинять
Италию. Напротив, я всегда старался обращаться с ней, как с равной. Законы
жизни демонстрируют, к сожалению, что это ошибка – обращаться, как равный, с
тем, кто на самом-то деле равным не является… Я сожалею, что не внимал голосу
разума, который мне предписывал по отношении к Италии жестокую дружбу» .
Если говорить в целом, то он сожалел тут о своей уступчивости вообще, о
недостатке жестокости и самообладания, что и привело его, как он полагал, к
краху, после того как он был так близок к своему триумфу, – и в этом последнем
документе он свидетельствует сам о столь присущем ему безальтернативном
радикализме. Только в одном пункте он всегда оставался верен себе: «Я боролся с
евреями с открытым забралом, начало войны было последним предупреждением
им… .» Что же касается остального, то он сожалел, что не обошелся более
безжалостно с немецкими консерваторами, что в Испании поддержал не
коммунистов, а Франко, аристократию и церковь, а во Франции не использовал
возможности для освобождения рабочего класса из рук «ископаемой буржуазии».
Повсюду, говорил он, следовало бы разжечь пламя восстания колониальных
народов, провозгласить пробуждение угнетаемых и эксплуатируемых наций,
подтолкнуть к бунту египтян, иракцев, весь Ближний Восток, с ликованием
встретивший немецкие победы, – так что не из-за его агрессивности и его
ненасытности гибнет сейчас рейх, а из-за его неспособности к радикализму, из-за
его моральной скованности: «подумать только, какие были у нас возможности!» –
говорил он удрученно. Хью Р. Тревор-Роупер скажет о «характерной ясности», с
которой Гитлер в этих разговорах с самим собой осмысливает шанс и крушение
своей идеи мирового господства по такому принципу: он сознавал, что над Европой
господствовать могла только такая континентальная держава, которая бы
контролировала западную часть России, черпала резервы из Азии и одновременно
взяла бы на себя роль защитницы колониальных народов, чего можно было бы
достичь соединением политической революции и лозунгами социального
освобождения. Он знал также, что его борьба с Советским Союзом и была борьбой
именно за этот шанс. Решающим в этом противоборстве явилось то, что Гитлер не
вел его со всей последовательностью революционной войны, он пошел на это
противоборство в союзе с традиционными дипломатами и военными старой школы,
с помехой в виде дружбы с Муссолини, и ни от того, ни от другого он так и не
сумел освободиться. Его радикализм оказался недостаточным, он позволил себе
слишком много буржуазных сантиментов, буржуазной половинчатости, сам
оказался с червоточиной – таким был результат его размышлений: «Жизнь не
прощает слабости» .
Решение покончить счеты с жизнью было принято в ночь с 28 на 29 апреля. Около
22 часов, когда Гитлер беседовал с бароном фон Граймом, их разговор был прерван
слугой Гитлера Хайнцем Линге, который передал ему сообщение агентства Рейтер,
что рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер вступил в контакт со шведским графом
Бернадоттом на предмет переговоров о капитуляции на Западном фронте.
Потрясение, последовавшее за этим известием, было для его души более сильным,
чем все испытания последних недель. Гитлер всегда считал Геринга
оппортунистом и коррумпированным человеком: поэтому измена рейхсмаршала
явилась лишь подтверждением предугадывавшегося разочарования; напротив,
поведение Гиммлера, всегда называвшего своим девизом верность и гордившегося
своей неподкупностью, означало крах принципа. Для Гитлера это был самый
тяжелый удар, который только можно было себе представить. «Он бесновался, как
сумасшедший, – описывала дальнейший ход событий Ханна Райч, – лицо его стало
багрово-красным и изменилось почти до неузнаваемости» . Но в отличие от
предыдущих приступов силы на этот раз очень скоро отказали ему и,
сопровождаемый Геббельсом и Борманом, он удалился для беседы за закрытыми
дверями.
И снова, приняв одно решение, он принял вместе с ним и все остальные. Для
удовлетворения своей жажды мести он приказал сперва подвергнуть короткому
допросу Фегеляйна, которого считал соучастником Гиммлера, а затем расстрелять
его, что и было сделано его охранниками в саду рейхсканцелярии. После этого он
разыскал Грайма и приказал ему попытаться выбраться из Берлина и арестовать
Гиммлера. Никаких возражений он не слушал. «Предатель не может быть моим
преемником на посту фюрера, – сказал он. – Позаботьтесь, чтобы он им не стал!»
Затем он занялся улаживанием своих личных дел.
Было приказано спешным образом подготовить помещение для совещаний к
проведению брачной церемонии. Из находившегося поблизости подразделения
фолькештурма вызвали некоего начальника управления по делам гау, которого
звали Вальтер Вагнер, и попросили его зарегистрировать брак фюрера с Евой
Браун. Свидетелями на бракосочетании были Геббельс и Борман. Обе
брачующиеся стороны выразили просьбу, чтобы, с учетом особых обстоятельств,
бракосочетание было проведено по законам военного времени, то есть
незамедлительно; они заявили, что имеют безупречное арийское происхождение, а
также не страдают наследственными болезнями, и в брачном протоколе отмечено,
что их просьба удовлетворяется, и заявление «проверено и признано надлежаще
обоснованным». После чего Вагнер, как следует из того же документа, обратился к
брачующимся со следующими словами:
«Теперь я перехожу к торжественному акту бракосочетания. В присутствии
вышеназванных свидетелей… я спрашиваю Вас, мой фюрер Адольф Гитлер,
согласны ли вы вступить в брак с фрейлейн Евой Браун. В таком случае прошу Вас
ответить «да».
Теперь я спрашиваю Вас, фрейлейн Ева Браун, хотите ли Вы вступить в брак с
моим фюрером Адольфом Гитлером. В таком случае прошу Вас ответить «да».
После того, как теперь оба брачующихся изъявили свое желание вступить в брак, я
в соответствии с законом объявляю о заключении брака».
Затем участники церемонии поставили свои подписи в свидетельстве, новобрачная
была так взволнована, что начала подписываться своим девичьим именем, но тут
же зачеркнула начальную букву «Б» и написала: «Ева Гитлер, урожд. Браун».
После чего все перешли в личные покои Гитлера, где собрались секретарши,
кухарка – фрейлейн Манциали, готовившая Гитлеру диетические блюда, а также
несколько адъютантов, ‘ чтобы немножко выпить и меланхолически повспоминать
о былых временах.
Кажется, что с этого момента все события и управление ими вышли из-под
влияния Гитлера: можно предположить, что заключительный акт он хотел
инсценировать как зрелище более грандиозное и катастрофическое, с большей
затратой пафоса, стиля и страха. Вместо этого то, что теперь происходило,
создавало впечатление удивительной беспомощности, импровизации, словно он,
помня о многих подобных чуду поворотах в своей жизни, вплоть до того самого
момента никогда и не думал всерьез о возможности непоправимого конца. Во
всяком случае, ужасная идея этой свадьбы для двойного самоубийства – словно он
боялся некоего незаконного смертного одра – свидетельствует о тривиальном уходе
и демонстрирует, насколько же он был опустошенным и впрямь утратившим свою
страсть к эффектам, даже если и пробуждавшая вагнеровские мотивы ассоциация с
объединяющей смертью могла еще придать в его глазах этому событию
примиряющую черту трагического крушения. Но что бы ни связывалось еще с его
именем, – это был конец, который разоблачал миф.
Возможно, теперь он расставался с чем-то большим, нежели с режиссурой жизни,
которая всегда понималась им как исполнение каких-либо ролей. Ибо несмотря на
все привходящие обстоятельства это бракосочетание знаменовало собой, если
рассматривать его в ином аспекте, еще и некую примечательную цезуру: оно
явилось не только жестом признательности по отношению к единственному
существу, которое, как однажды заметил Гитлер, помимо овчарки Блонди,
оставалось верным ему до конца, – скорее, оно означало также и определенный акт
окончательного отречения. Будучи фюрером, – об этом он говорил не раз, – он не
имел права быть женатым, мифологическое представление, которое он вкладывал
в понятие «фюрер», не выносило никаких человеческих черт; и вот теперь он
распрощался с этой амбицией, и здесь можно предположить, что он уже не верил в
то, что национал-социализм будет продолжать жить. И он действительно заявил
своим гостям, что идея скончалась и не оживет больше никогда . После чего он
оставил общество, чтобы в одной из соседних комнат продиктовать свою
последнюю волю.
Гитлер составил два завещания – политическое и личное. В первом преобладают
безудержные обвинения в адрес евреев, уверения в собственной невиновности и
призывы к духу сопротивления: «Пройдут века, и из руин наших городов и
памятников искусства будет вновь и вновь возрождаться ненависть к народу,
несущему в конечном счете ответственность за это, к тому, кому мы обязаны всем,
к международному еврейству и его пособникам». Минуло двадцать пять лет, за его
плечами были беспримерное восхождение, немыслимые триумфы, а потом
приступы отчаяния и моменты крушений, но, как это с изумлением констатировал
еще друг его юности Август Кубицек, когда они увиделись снова в 1938 году, он
лишь постарел, но нисколько не изменился: Идеологические пассажи
политического завещания прямо-таки текстуально можно было бы считать
взятыми из первого документального свидетельства его карьеры – написанного в
1919 году письма Адольфу Гемлиху или из одной из речей начинающего агитатора
в пивных. Тот феномен изначальной закостенелости, отрицания всякого опыта, что
столь характерен для Гитлера, находит в этом документе свое последнее,
дополнительное подтверждение. В отдельной его части он изгонял Геринга и
Гиммлера из партии и со всех постов. Своим преемником на посту
рейхспрезидента, военного министра и верховного главнокомандующего
вермахтом он назвал адмирала Деница; содержащуюся в завещании ссылку на то,
что на флоте еще живет понятие о чести, которому чужда даже сама мысль о
капитуляции, следовало, несомненно, понимать как задание продолжать борьбу и
после его смерти – вплоть до окончательной гибели. Одновременно он назвал
состав нового правительства рейха
