представлялось, что удел Германии – либо стать мировой державой, либо же
«завершить существование… как вторая Голландия и как вторая Швейцария», а
может быть, даже и «исчезнуть с лица земли или стать народом-рабом,
обслуживающим других» . То соображение, что его замысел до безнадежного
предела перенапрягал силы и возможности страны, никак не могло сколь-нибудь
серьезно обеспокоить его, ибо он считал, что задача тут заключается в первую
очередь в том, чтобы «заставить колеблющийся перед лицом своей судьбы
немецкий народ пойти своим путем к величию». Мысль о связанном с этим риске
гибели самой Германии вызвала у него во время войны лишь замечание на
жаргоне его молодости, чьи рецидивы так для него характерны: тогда, мол, будет
«все равно» .
Следовательно, и национализм Гитлера также не был однозначен, ибо он, не
задумываясь, готов был поступиться интересом нации. Но тем не менее, этот
национализм был достаточно интенсивным, чтобы вызвать всеобщее
сопротивление. Потому что хотя Гитлер частично и выражал защитные эмоции
времени и континента, а его мессианские лозунги оказывали воздействие и далеко
за пределами страны, так что к Германии Гитлера относились с уважением и даже
– удивительным образом – с завистью , ему так никогда и не удалось придать этому
своему оборонительному началу нечто большее нежели узкий и жесткий
национальный профиль. В ходе своих бункерных медитаций весной 1945 года он
как-то назвал себя «последним шансом Европы» и попытался в этой связи
оправдать применение насилия по отношению к континенту: «Она не могла быть
покорена шармом или силой убеждения. Чтобы ее заиметь, нужно было ее
изнасиловать» . Но вот именно шансом Европы, даже в виде наметки, в виде
иллюзии или в плане тактического расчета, Гитлер и не был: не было такого
момента, когда он смог бы, перешагнув через себя, войти в игру действительно в
роли политической альтернативы. Разве только во время войны, когда речь шла о
предположительно не лишенной перспективы попытке придать кампании против
Советского Союза европейскую видимость, он раскрылся как тот заклятый враг
«интернационализма», каким он начинал, – человеком из, так сказать, глубокой
европейской провинции, с неизменной фиксацией на антагонизмах ушедшей в
небытие эры.
Тем самым взор еще раз обращается к до странности противоречивому месту
Гитлера во времени. Несмотря на всю свою оборонительную в принципе позицию,
он долгое время считался прогрессивной по своей сути, современной фигурой
эпохи, и окружавший его ореол нацеленности на будущее был тогда в сознании
большинства его современников столь же неоспоримым, как и та
анахронистическая природа, каковой он обладает в глазах подавляющей части
нынешнего восприятия. Современными и отвечавшими духу времени казались 20-м
и 30-м годам в своей пестрой череде и техника, и коллективные представления о
порядке, и монументальные пропорции, и воинственные позиции, и гордость
человека из массы, и аура «звезды»; и одной из причин успеха национал-
социализма было также как раз то, что он ловко присвоил себе все эти элементы. В
том же ряду стояли и командные жесты крупных личностей; время восхождения и
успехов Гитлера в значительной степени протекало под знаком цезаристских
тенденций, доходивших до тоталитарного культа вождя в сталинском Советском
Союзе, да и в автократическом стиле Рузвельта отражавшихся характерным
образом. На этом фоне Гитлер, открыто и с принципиальной остротой заявивший о
своей принадлежности к такому типу властителя, казался сигналом новых времен:
он был рекламным щитом пафоса и содрогания тех великих трибунов «века масс»,
приход которых предвещал этой эпохе Шпенглер. Примечательно, что для публики
Гитлер и подчеркивал-то всегда сильнее оптимистический, обращенный к
будущему характер национал-социализма, а не его регрессивные, окрашенные
ностальгическим культурным пессимизмом черты, которые стали предметом забот
главным образом Гиммлера, Дарре, а также множества эсэсовских чинов.
На самом же деле, однако, Гитлер побаивался будущего; в «Застольных беседах» в
ставке фюрера он как-то заявил, что рад, что ему довелось жить только в начале
технического века, более поздние поколения уже не будут знать, «как прекрасен
был когда-то этот мир» . Несмотря на всю свою ориентированную на прогресс позу
он о чрезвычайно запоздавшей натурой, приверженной в основном образам,
нормам и инстинктам XIX века, который он и воспринимал, наряду с классической
древностью, как на лее значительный период в истории человечества. Да и в самой
его кончине, какой бы неудачно тривиальной и театральной она ни показалась,
отразились те две стороны эпохи которая его восхищала и которую он
одновременно еще раз представил: тут было нечто от ее гремучего блеска,
нашедшего свое выражение в продирижированном им по мот» гибели богов
финале, но было и нечто от ее пошловатого характера, когда он на манер
потерпевшего фиаско игрока зри шапокляков лежал мертвецом на диване в
бункере рядом с метрессой, ставшей его официальной женой. Это явилось
финалом, продемонстрировавшим его выпадение из времени и еще раз
раскрывшим всю архаичность самого его существа Феномен застылости, с которым
так часто сталкиваешься на протяжении всей этой жизни, и обретает именно на
таком фоне свое истинное значение: он хотел остановить то неповторимое
мгновение, какое являл собой мир в пору его, Гитлера, становления. В отличие от
фашистского типа вообще, от Муссолини, Морраса или даже Гиммлера, Гитлером
соблазнен не историей, а тем, что пережил он в период своего формирования, –
ознобом счастья и страха поры полового созревания. Поэтому и спасение, которое
он стремился принести, непременно должно было идти под знаком великого XIX
века. Вся картина мира Гитлера, его маниакальные представления о борьбе за
жизнь, о расе, пространстве, как и сохранившееся у него до самого конца
восхищение идолами великими мужами его молодости, да и вообще великими
мужами, чьим простым рефлексом воли и представлялась ему история вплоть до
последних его дней, до абсурдных его надежд, связанных со смертью Рузвельта в
апреле 1945 года именно это, как и многое другое, и характеризует всю меру его
фиксации. То же самое сказывается и в многочисленных трудностях, мешавших
ему представить себе горизонты текущего века: постоянно всплывавшая в его
выступлениях пугающая цифра – 140 жителей на один квадратный километр, –
которой он стремился оправдать свои притязания на расширение «жизненного
пространства», раскрывает его неспособность найти современные по своей сути
решения, направленные на завоевание, так сказать, внутреннего жизненного
пространства, срывает с него маску поборника модернизации, по крайней мере,
частично, как всего лишь показной атрибут. В целом же мир, уже стоявший тогда
на пороге атомного века, оставался в его представлении идентичным тому, на
который – так заявлял он не без оттенка благодарной признательности еще в
феврале 1942 года – когда-то открыл ему глаза Карл Май .
Да и суть величия как такового он понимал на лубочный лад, в стиле старых
приключенческих романов, – в образе сверхчеловека-одиночки. К константам его
картины мира относится тот момент, что он хотел быть не просто великим, а
великим в манере, стиле и темпераменте человека искусства, и когда он в одной из
своих речей провозгласил «диктатуру гения» , то явно имел при этом в виду право
на господство людей искусства. Примечательно, что свое представление о величии
он видел в образах Фридриха Великого и Рихарда Вагнера – двух явлений, равным
образом связанных с художественной и политической сферой, и определял его как
«героическое», а его самый тяжкий упрек своему антагонисту ранних лет Густаву
фон Кару состоял в том, что тот «не был героическим явлением» . В принципе он –
рассматривал величие как категорию, выражающую статичность и нашедшую
наилучшее воплощение в памятниках, и не требуется никаких обстоятельных
попыток истолкования, чтобы обнаружить тут психопатический характер –
проявляющуюся в этих представлениях наивную, ребяческую черту, при
одновременно напряженном, форсируемом естестве. Отпечаток этого лежал на
всем поведении волевого человека, как оно было усвоено им; но давайте вспомним,
сколько же скрывалось за этим апатии, нерешительности и нервозности, какие
искусственные импульсы постоянно нужны были Гитлеру для значительных
проявлений энергии, при которых все равно всегда присутствовало что-то от
механической конвульсии гальванизированной мышцы. Подобным же образом
искусственной и натужной выглядела его аморальность, которой он охотнее всего
придал бы холодность свободной, обладающей грубой силой натуры – натуры
человека-господина, чтобы скрыть, сколько тайной страсти к возмездию
переполняло его. Несмотря на всю свою макиа-зеллистскую вольность, чем он так
нравился самому себе, он, конечно же, не был свободен от вмешательства со
стороыы той самой морали, которую презрительно называл «химерой» .
Внутренний холод и расстройства пищеварения – и эти симптомы легко позволяют
отнести подверженного им типа, даже в плане состояния его организма, к XIX
веку; слабость нервов, компенсируемая повадками сверхчеловека, – и в этом
распознается связь Гитлера с поздней буржуазной эпохой, временами Гобино,
Вагнера и Ницше.
Однако характерным для этой связи является как раз то, что она была полна
изломов и необычностей, недаром же Гитлера с полным основанием называли
«detache» (отрезанный ломоть) : несмотря на все свои мелкобуржуазные
наклонности, он в действительности не принадлежал к этому миру, во всяком
случае, его корни никогда не достигали тут достаточной глубины, чтобы он
разделял ограниченность, присущую ему. По этой же причине его оборонительная
реакция и была преисполнена таких неприязненных чувств, и потому-то он довел
оборону мира, о защите которого говорил, до разрушения этого мира.
И все же поразительным образом этот обращенный в прошлое, совершенно
очевидно сформированный XIX веком человек вывел Германию, равно как и
немалые части зараженного его динамизмом мира, в XX столетие: место Гитлера в
истории куда ближе к великим революционерам, нежели к тормозившим ее,
консервативным власть имущим. Конечно, свои решающие стимулы Гитлер черпал
из стремления воспрепятствовать приходу новых времен и путем внесения
великой, всемирно-исторической поправки вернуться к исходной точке всех
ложных дорог и заблуждений: он – как это он сам сформулировал – выступил
революционером против революции . Но та мобилизация сил и воли к действию,
которых потребовала его операция по спасению, чрезвычайно ускорила процесс
эмансипации, а перенапряжение авторитета, стиля, порядка, связанное с его
выступлением, как раз и ослабило взятые ими на себя обязательства и привело к
успеху те демократические идеологии, которым он противопоставлял такую
отчаянную энергию. Ненавидя революцию, он стал, на деле, немецким феноменом
революции.
Конечно, самое позднее уже с 1918 года в Германии шел процесс острых перемен.
Но этот процесс проходил половинчато и чрезвычайно нерешительно. И только
Гитлер придал ему ту радикальность, которая и сделала процесс по сути
революционным и кардинально изменила застывшую и удерживаемую в рамках
определенных авторитарных социальных структур страну. Только теперь, под
воздействием притязаний фюрерского государства, рухнули почтенные институты,
были вырваны из привычных связей люди, устранены привилегии и разрушены все
авторитеты, не исходившие от самого Гитлера или не санкционированные им. При
этом ему удалось либо погасить страхи и аффекты выкорчевывания, которые
сопровождают обычно разрыв с прошлым, либо преобразовать их в энергию на
пользу обществу, поскольку он умел достаточно достоверным образом преподнести
себя массам в качестве всеобъемлющего эрзац-авторитета, но главным тут явилось
то, что он ликвидировал наиболее конкретную форму проявления страха перед
революционным будущим – левые марксистские силы.
Конечно, было пущено в ход насилие. Но он никогда – с самого начала – не делал
ставку только на грубую силу. С намного большим успехом Гитлер
противопоставил мифу о мировой революции и об определяющей ход истории –
силе пролетариата свою собственную, конкурирующую с этим идеологию. Клара
Цеткин видела приверженцев фашизма в первую очередь в разочарованных людях
всех слоев, в «наиболее усердных, сильных, решительных, отважных элементах
всех классов» , и вот Гитлеру и удалось
