массовом движении. И даже если ненадолго, но тем не менее на какой-то
ошеломляющий момент лозунг «Адольф Гитлер пожрет Карла Маркса», с которым
Йозеф Геббельс начал борьбу за «красный» Берлин, оказался отнюдь не столь уж
дерзким, как это могло показаться в начале. Во всяком случае, идеологическая
инициатива в 30-е годы перешла на некоторое время от Москвы к Берлину, и
утопия о классовом примирении оказалась настолько явно сильнее утопии о
диктатуре одного класса над всеми другими, что Гитлер смог привлечь на свою
сторону значительные отряды даже вызывавшего такой страх пролетариата и
включить их в пестрый состав своих сторонников, где были люди всех классов, всех
категорий сознания и имущественного положения. И в этом плане он,
действительно, соответствовал своему притязанию на роль «разрушителя
марксизма»; по меньшей мере, он открыл уязвимость марксизма и то
обстоятельство, что этот противник отнюдь но имеет на своей стороне законов
истории. Во всяком случае, Гитлер вовсе не был тем последним, отчаянным шагом
уходящего со сцены капитализма, как это представляют некоторые находящиеся в
состоянии ослепления идеологии.
Как фигура социальной революции Гитлер, следовательно, представляет собой
амбивалентное явление, его неоднократно отмечавшаяся «двойная суть» не
проявляется нигде столь явственно, как именно в этой связи. Ибо нельзя сказать,
что революция, которая была делом его рук, случилась якобы вопреки его
намерениям: революционная мысль об «обновлении», о преобразовании
государства и общества в свободную от конфликтов, по-боевому сплоченную
«народную общность» была доминирующей всегда. Обладал Гитлер и волей к
переменам, и представлением о цели, и готовностью к соединению воедино того и
другого. Тот, кто мерит его по образу и подобию набора политиков веймарского
периода, по Гугенбергу, Брюнингу, Папену, Брайтшайду и, конечно же, по вождю
коммунистов Тельману, не может, помимо всего прочего, не назвать его
несомненно современным явлением. Да и сопутствовавшие обстоятельства
национал-социалистической революции, ее тупая радикальность и кажущаяся
лишенной программы всеядность легко могут служить основанием для того, чтобы
назвать ее вдохновителя и руководителя революционером, ибо с более близкого
расстояния почти все процессы насильственных преобразований видятся
«патетическим и кровавым шарлатанством» . Поэтому и господство Гитлера
следует, может быть, рассматривать не изолированно, а как террористическую, в
определенном смысле якобинскую фазу в ходе той широкомасштабной социальной
революции, которая привела Германию в XX век и до сей поры не получила еще
своего завершения.
И все-таки тут не может не звучать и голос сомнения: не была ли эта революция в
большей степени случайной, слепой и лишенной цели, нежели это представляется
задним числом аналитикам-интерпретаторам, не лежали ли в основе перемен не
долгое размышление, а лишь волюнтаризм и безоглядность Гитлера,
недостаточное понимание им того, чем была Германия в плане ее социального,
исторического и психологического своеобразия, и не имел ли он в виду, взывая к
ярким образам прошлого, всего-навсего пустой традиционализм, помогавший ему
скрывать за декорациями в фольклорном духе ужас перед будущим?
Не в последнюю очередь эти сомнения порождаются склонностью национал-
социализма идеологически рядиться в максимально «консервативные» одежды;
вопрос тут заключается в том, не был ли он подобен тому коммунару, который
брызгал в свой керосин несколько капель святой воды. Вот что он не намеревался
делать ни при каких обстоятельствах так это реставрировать доиндустриальное
государство привилегий, и никакие маскарады не должны затушевывать тот факт,
что он – вопреки своей амбиции восстановить немецкое прошлое, его достоинство,
его пасторальное очарование его аристократию – с помощью радикального насилия
втолкнул страну в современность и раз и навсегда отрезал обратные пути в то
авторитарно-государственное прошлое, которые благодаря охранительному
темпераменту немцев держались открытыми несмотря на все социальные
изменения. Парадоксально, но только с ним в Германии завершился XIX век. И
какое бы анахронистическое впечатление не производил Гитлер, он был
современнее или хотя бы решительнее по своей ориентации на современность,
нежели все его внутриполитические антагонисты. Трагичность консервативного
Сопротивления как раз и заключается в том, что у его участников понимание
морали во многом превосходило понимание политики: там авторитарная, глубоко
погрязшая в своей романтической запоздалости Германия вела бесперспективную
борьбу с современностью . Превосходство Гитлера над всеми его соперниками,
включая и социал-демократов, основывалось именно на том, что он острее и
решительнее их осознал необходимость перемен. Отрицание им современного
мира проходило как раз под знаком современности, а своему аффекту он придал
черты духа времени. Да и тот разлад, чьей вынужденной жертвой стал он как
революционер, вполне им осознавался; скажем, с одной стороны, он воздавал
должное заслугам германской социал-демократии за то, что в 1918 году была
устранена монархия, но, с другой стороны, говорил о «тяжких страданиях»,
которые причиняются любым общественным поворотом . А в конечном же счете
внутреннее желание назвать его революционером целиком связано, наверное, с
тем, что идея революции представляется сознанию в тесном единстве с идеей
прогресса. Но господство Гитлера не оставило незатронутой и терминологию, и
одним из последствий этого не в последнюю очередь является и то, что понятие
революции лишилось тут той моральной амбиции, на которую оно долго
претендовало.
Однако национал-социалистическая революция захватила и разрушила не только
устаревшие социальные структуры; не менее глубоким были ее психологические
последствия, и, возможно, именно в этом и заключается ее важнейший аспект: она
коренным образом изменила все отношение немцев к политике. На многих
страницах этой книги было наглядно продемонстрировано, насколько немецкий
мир чуждался политики и ориентировался на частные вкусы, качества и цели;
успех Гитлера был частично связан с этим. А бросающееся в глаза на протяжении
длительных периодов и в этой книге отсутствие людей, выступающих лишь при
случае и как бы издалека как пассивный элемент, как инструмент или декорация,
отражает что-то от традиционного немецкого воздержания от политики, что в
психологическом плане так играло на руку режиму и было умело использовано им.
Ибо в целом нация, которой разрешалось только маршировать, тянуть в знак
приветствия вверх руки и аплодировать, воспринимала себя не столько
выключенной Гитлером из политики, сколько избавленной от нее. Всему набору
ценностей – таких как «третий рейх», народная общность, вождизм, судьба или
величие – были гарантированы массовые Рукоплескания не в последнюю очередь
как раз потому, что они означали отказ от политики, от мира партий и
парламентов, от уловок и компромиссов. Мало что воспринималось и понималось
столь спонтанно, как склонность Гитлера мыслить категориями героики, а не
политики, трагики, а не социальности и замещать вульгарную заинтересованность
подавляющими мистическими суррогатами. О Рихарде Вагнере сказано, что он
делал музыку для людей без музыкалього слуха , с тем же правом можно сказать,
что Гитлер делал политику для аполитичных.
Враждебное отношение немцев к политике Гитлер использовал двояким образом:
вначале он непрерывной тотальной мобилизацией заставил людей втянуться в
общественную сферу, и хотя это в подавляющей степени шло под знаком
одурманивающих массовых празднеств, которые как раз и имели своей целью
извести весь политический интерес, он все же не мог воспрепятствовать тому, что
тем самым была порождена новая сфера переживаний: впервые нация
последовательно отчуждалась от своего приватного мира. Пусть режим допускал
или требовал лишь ритуальных форм участия – но сознание-то они все-таки
изменяли. В результате же, в подрывных действиях социальной революции,
рушился и весь привычный немецкий интерьер, вся сфера личного довольства
бытием с ее мечтами, ее отчужденным от всего мирского счастьем и тоской по
политике без политики.
Но, с другой стороны, и шок политической и моральной катастрофы, уготованный
Гитлером стране, повлиял на изменение ее сознания; Освенцим явился символом
фиаско приватного немецкого мира и его эгоцентрической самозабвенности.
Конечно, это правда, что большинство немцев ничего не знало о том, что творилось
в лагерях уничтожения и уж, во всяком случае, было куда хуже осведомлено об
этом, нежели мировая общественность, с конца 1941 года непрерывно получавшая
все новые тревожные свидетельства этого массового преступления . С немецкой
стороны это подтверждается и уже приводившейся фразой Гиммлера насчет того,
что, мол, немецкая общественность является политически недостаточно зрелой,
чтобы понять меры по истреблению, и, следовательно, СС обязаны «унести тайну с
собой в могилу». Отсутствие у людей реакции на ходившие слухи нельзя понять, не
принимая во внимание традицию, которая издавна считала сферу политики
исключительной компетенцией государства.
В той же плоскости лежит и одна из причин тяги немцев к тому, чтобы забыть все,
что было до 1945 года. Потому что вытеснение из своей памяти Гитлера означало –
хотя частично – и преодоление какой-то формы жизни, расставание с личным
миром и тем типом культуры, который продолжительное время представлял этот
мир. Лишь более мол поколение осуществило такой разрыв и отрезало, будучи
свободным от сантиментов, предрассудков и воспоминаний, связующие нити,
ведущие к прошлому. Парадоксальным образом оно тем самым как бы и довело до
конца революцию Гитлера. Оно мыслит в непривычном для Германии масштабе
политическими, общественными, прагматическими категориями; оно – если не
принимать во внимание некоторые шумные романтические, но маргинальные
группы – отреклось и от любого рода интеллектуального радикализма, от любого
рода асоциальной страсти к великой теории и оставило прошлому то, что столь
долго было присуще немецкому мышлению: системность, глубокомыслие и
пренебрежение реальностью. Это поколение обладает трезвыми и деловыми
аргументами и, действительно, не ведет больше, если воспользоваться тут
знаменитой фразой Бертольда Брехта, разговора о деревьях ; сознание этого
поколения в высшей степени современно, для него нет больше царств никогда не
существовавшего прошлого и химерического будущего, впервые страна начинает
жить в ладу с реальностью. Но вместе с тем немецкая мысль утратила и нечто от
своей тождественности, она упражняется эмпирически, готова к компромиссам и
ориентирована на общую пользу. «Немецкий сфинкс», о котором говорил Карло
Сфорца незадолго до прихода Гитлера к власти , расстался со своей загадкой, и
миру от этого стало лучше.
И все-таки в Германии, да и в других странах тоже, фашистские или родственные
им тенденции продолжают жить: в первую очередь некоторые психологические
предпосылки, пусть и не имеющие легко распознаваемой связи с национал-
социализмом или даже выступающие под непривычными, большей частью левыми
знаменами, равно как и определенные социальные и экономические условия.
Наименее живучими оказались идеологические предпосылки, такие как,
например, национализм межвоенной поры, обеспокоенность по поводу утраты
статуса великой державы или панический антикоммунизм. В качестве реакции на
переход от стабильных, фиксированных порядков к лишенному твердых гарантий
будущему современных обществ отдельные факторы, благоприятствовавшие
фашистским решениям, будут встречаться до тех пор, пока будет продолжаться
кризис приспособляемости. И еще не очень ясно, как можно ответить на него
наиболее эффективным образом. Потому что опыт национал-социализма не только
не способствовал рациональному анализу причин кризиса, но, скорее, на
протяжении длительного времени препятствовал такому анализу. Гигантская тень,
которую отбрасывали лагеря уничтожения, затмевала познание того, в какой мере
явления, о которых идет речь, связаны с эпохальными или даже всеобщими
потребностями людей, со страхами перед будущим, мотивами сопротивления, с
эмоциональным преображением примитивности, с пробуждением преисполненных
страсти атавизмов, чтобы все могло стать по-другому и восстановилось своего рода
естественное состояние.
Эти аспекты событий долгое время оставались оттесненными в тень. Нравственное
возмущение заслоняло понимание того, что те, кто шел за Гитлером, кто
организовывал торжества и варварские преступления, были людьми, а не
чудовищами. А прокатившиеся по всему миру волнения конца 60-х годов вновь
выявили многие элементы, с которыми то и дело встречаешься в описаниях
обстановки предфашистских времен: аффект, направленный против цивилизации,
тягу к стихийности, упоенности и образности, безудержность молодежи и
эстетизацию насилия. Верно, конечно, что тут все равно остается дистанция
огромного размера, да и все совпадения между этими явлениями и теми ранними
движениями кончаются там, где встает
