Кабулом, в столице, лежавшей в руинах после столкновений между моджахедами в период с 1992 по 1996 год, воцарилось спокойствие. Но новые хозяева принесли с собой и новый жизненный порядок. Жизненные устои деобанди, усвоенные ими в родных медресе, были спроектированы уже на все общество,[233 — На эту тему см.: Ягеск А. Afghanistan’s Taliban: An Islamic Revolution ofthe Pashtun // Orient. 1997. № 1. P. 135; Abmi Zahab M. Les liens des Taleban avec l’histoire afghane // Les Nouvelles d’Afghanistan. 1999. 3e trimestre. № 85.] а не только на замкнутое пространство учеников-послушников. В самом деле, эти деревенские жители, говорившие на пушту, воспринимали население Кабула, изъяснявшееся в основном на дари и привыкшее с 50-х годов к современной городской жизни, как распущенную толпу, которую необходимо было перевоспитать, чтобы смог восторжествовать шариат. Отныне горожанки не могли появляться на улицах города без чадры. Так как им было запрещено работать, то многие из них, потерявшие своих мужей и лишившиеся поддержки семьи, попрошайничали на улицах в окружении стаек детей.[234 — Это впечатления автора от талибского Кабула, вынесенные им из поездки в Афганистан в апреле 1998 г.] Входы в пустовавшие министерства, чиновники которых были отправлены в лагеря по религиозному перевоспитанию, дворы домов заросли бурьяном. Деобандской культуре была чужда общественная жизнь: традиционно она была приспособлена к организации общины в скрупулезном выполнении предписаний догмы и не заботилась о государстве, которое со времен британского завоевания Индии в 1857 году считалось безбожным. В Кабуле талибы, став хозяевами афганских учреждений, лишили их прежнего содержания, заменив его тремя функциями — поддержание морали, торговля и война. Мораль, то есть строгое подчинение всех нормам деобанди, претворялась в жизнь силами «Организации по повелению благого и запрещению дурного» (это название переводится на английский язык как vicevirtue police — полиция нравов). Она носила то же название, что и аналогичный корпус в Саудовской Аравии, состоявший из знаменитых мутавиа[235 — Институт мутавиа возник во времена Ибн Абд аль-Ваххаба, имама, давшего имя ваххабизму. Получив духовную власть над первым саудовским государством (1745–1811), он создал эту «религиозную полицию», которая следила за поведением отдельных лиц, выискивала нарушителей и наказывала их, а также обеспечивала присутствие правоверных на обязательных молениях.] — бородатых молодцев, вооруженных дубинками и призванных осуществлять бдительный контроль за строгим соблюдением часов молитвы, за ношением женщинами платка и за соблюдением ваххабитских норм поведения в целом. В Афганистане понятие преследуемого зла было более емким. Например, безбородые мужчины или обладатели слишком короткой бороды подвергались публичной порке; телевизоры, видеомагнитофоны, светская музыка находились под запретом, то есть делалось всё, чтобы воссоздать окружение и ментальную атмосферу медресе. Непременным атрибутом постов дорожной инспекции стал шест, вокруг которого, словно военный трофей, были обмотаны магнитные ленты аудиокассет, изъятых из автомобилей. Но не всякий спектакль оказывался под запретом, тем более если он был поучителен. По пятницам столичный стадион, построенный в свое время Советским Союзом в знак проявления пролетарского интернационализма, наполнялся толпами народа: публика развлекалась зрелищем порки уличенных в пьянстве, отсечения рук ворам и казни преступников членами семьи жертвы, которым по такому случаю вручали автомат. Государство само не карало нарушителей, поскольку наличие провинившихся перед законом — это признак слабости государственной власти. Оно вверяло исполнение наказания моральному сообществу верующих под одобрение вчерашних селян, наводнивших столицу в 1996 году и «пуштунизировав-ших» ее в ущерб средним слоям, получившим образование на персидском языке и не сумевшим вовремя бежать.
Вторым видом деятельности, который процветал в «Исламском эмирате» была торговля. Вначале талибы жили за счет помощи, поступавшей из Саудовской Аравии. Это было время, когда принцы Аравийского полуострова прилетали в Кандагар на охоту, а при отъезде в качестве подарка оставляли свои джипы-вездеходы и другие весьма ценные сувениры.[236 — См.: Rachid A. Op. cit. P. 76. Автор отмечает роль, которую сыграл Мавлана Фазлур Рахман, лидер ДУИ и в то время — председатель парламентской комиссии по международным делам, в организации охоты на дроф, которую обожали саудовские принцы и которая помогла установлению их контактов с талибами. Он вел успешную кампанию в столицах стран Европы и США, а также в странах Аравийского полуострова, чтобы познакомить политическую и бизнес-элиту с талибами.] С переходом страны почти под полный контроль талибов возросло и число источников пополнения их доходов за счет взимания транзитной платы: значительно увеличился товарооборот между Средней Азией и Пакистаном, расширился поток контрабанды из свободного порта Дубай, многократно возросли поставки героина на американский, российский и европейский рынки.[237 — Одно из самых удивительных зрелищ в талибском Афганистане, которое предстает перед глазами путешественника, покинувшего Кабул, где безраздельно царит «деобандский порядок», и направляющегося в Пакистан по автостраде, — это простирающиеся до самого горизонта маковые поля. Мак — сырье для производства героина, дурмана для «неверных». Кроме того, часто можно увидеть вереницы контрабандистов с огромными тюками за спиной на Хайбарском перевале, находящемся на границе между Афганистаном и Пакистаном. Вся контрабанда, в том числе аудио- и видеоаппаратура, поступает из Дубая (из личных наблюдений автора, апрель 1998 г.).] Всё это служило существенным подспорьем для казны «студентов, изучавших религию». Отныне в финансовом отношении талибы были независимы от зарубежных спонсоров и могли не подчиняться им.[238 — Так, давление Саудовской Аравии, добивавшейся высылки из страны Усамы бен Ладена, не возымело никакого эффекта, что повлекло за собой разрыв дипломатических отношений между двумя странами — бесспорно, самой заметной из саудовских ответных мер, предпринятых в 1999 г.] Лавки на кабульском базаре, погруженном в атмосферу Средневековья, ломились от изобилия товаров. Не слышался привычный гомон торговцев, расхваливающих свой товар. Бородатые продавцы и покупатели в традиционных одеждах совершали сделки в полной тишине. Купцы и перевозчики товаров пользовались режимом, при котором эфемерность присутствия государства позволяла им процветать, не будучи обремененными налогами и какими-либо правилами.
И наконец, война — третья функция «Исламского эмирата», единственная, которая требовала элементарной централизации. Война велась из Кандагара, где находилась штаб-квартира повелителя правоверных, муллы Омара-ахунда, которого никогда не видел ни один «безбожник». Этот бывший моджахед, потерявший глаз в бою с советскими солдатами, заседал среди членов своей шуры, принимал решения о наступательных операциях против мятежных группировок, передавал свои ответы на требования иностранных государств, оказывавших на него давление. Он диктовал условия, на которых Усама бен Ладен и сопровождавшие его «салафиты-джихадисты» пользовались гостеприимством Афганистана, вопреки требованиям саудовцев и американцев.
Однако исполнение всех этих функций не превращало «Исламский эмират» в государство в истинном смысле этого слова. Это была скорее община, организованная по деобандским нормам и «раздутая» до размеров страны. Внутри этого сообщества действовали меры строжайшего морального принуждения, на окраинах велся джихад, а средствами на «пропитание» служили пошлины за транзит грузов и товаров, зачастую контрабандных. В этом смысле Афганистан талибов нельзя сравнивать ни с Исламской Республикой Иран, ни с Суданом Хасана ат-Тураби. Последние опирались на четко отлаженный административный аппарат, рационально управляли авторитарной исламизацией общества сверху и превратились в субъектов исламского пространства и международной системы. Ничего подобного не было у талибов: на мировой арене они не были представлены как государство и, с тех пор как порвали с саудовскими благодетелями, поддерживали дипломатические отношения только со своим пакистанским покровителем и своим главным торговым партнером — Объединенными Арабскими Эмиратами. Талибы были равнодушны к сфере политики — предмету главной заботы исламистских движений, сохранявших преемственность с «Братьями-мусульманами», из которых и «умеренные» и «радикальные» всеми силами стремились к власти.
Деобандская идеология не знает понятия добродетельного града: оплотом морали считается одна лишь община, сообщество верующих, сплоченных массой фетв, позволяющих каждому жить в соответствии с шариатом. Выведение государства и политической сферы за рамки легитимности оборачивается отрицанием всякого понятия о гражданстве и свободе, место которых занимают вера и повиновение.
Трудно сказать, в какую сторону будет эволюционировать талибский Афганистан. До тех пор пока продолжается джихад, пока новоиспеченные выпускники медресе прямо со школьной скамьи идут убивать «безбожников», система сможет продолжать свое существование — ценой бегства всех свободолюбивых людей и кадров, еще оставшихся в стране. Албания Энвера Ходжи и Камбоджа Пол Пота — вот, возможно, грядущая судьба талибского Афганистана, хотя и в другом идеологическом регистре. Второе вероятное развитие событий — это ползучая экспансия джихада за пределы афганской территории. И это уже происходит в Кашмире, где джихад ведет основанное в 1993 году военизированное движение деобанди «Харакат уль-Ансар», переименованное в 1997 году в «Харакат уль-моджахедин» после того, как Г осдепартамент США причислил его к террористическим организациям. Пакистанский политиковоенный истеблишмент поощряет эти группировки, рекрутирующие в свои ряды молодых бедняков Панджаба и позволяющие чужими руками вести войну против Индии. Недальновидная политика, благодаря которой социальная напряженность в нестабильной провинции переносится на внешнего врага, чревата в будущем опасностью для фундаментальных устоев самого пакистанского общества: чем займутся моджахеды после своего возвращения из Кашмира? Не превратят ли они джихад, который вели по ту сторону границы, во внутренний джихад, который после антишиитского терроризма «Лашкар-и Джхангви» может быть повернут уже против государства, открывая путь к «талибанизации» Пакистана? Этого опасаются многие интеллектуалы страны.
И все же влияние религиозных партий остается незначительным, о чем ясно свидетельствуют результаты голосования на выборах. Не добавляет им существенного авторитета и прирост голосов, полученных ДУИ И «Сипах-и Сахаба-и Пакистан», благодаря парадоксальному альянсу, заключенному с ними партией Беназир Бхутто в 1993 году.[239 — Об общем влиянии исламистских партий на политическую жизнь Пакистана в самом конце 90-х годов см.: BlomA. Les partis islamistes a la recherche d’un second souffle // Le Pakistan, carrefour de tensions regionales / Sous la dir. de Cristophejaffrelot. Bruxelles: Complexes, 1999. P. 99–115; AhmadM. Revivalism, Islamization, Sectarianism and Violence in Pakistan // Pakistan 1997 / Ed. Craig Baxter and Charles Kennedy. Boulder: Westview, 1998.] Активность наиболее экстремистских группировок, вербующих сторонников среди людей, «лишенных корней», пугает набожные средние классы. В лице Наваза Шарифа, лидера Мусульманской лиги, ставшего премьер-министром в 1999 году, они нашли своего сторонника. Чтобы понравиться им, он взялся за проект полной исламизации законодательства. Время от времени реализации этого проекта придавался новый импульс, но трудности его осуществления и враждебность большинства членов магистратуры с такой же регулярностью срывали планы премьера. Молодые люди из обездоленных слоев населения, составлявшие основной вербовочный контингент для медресе и связанных с ними движений, очевидно, не могли стать самостоятельными политическими субъектами, выражая конкретные социальные интересы. Они также были неспособны ради прихода к власти войти в коалицию с исламистскими буржуазными группами, которые были бы недовольны отсутствием доступа во властную систему. В действительности последние в значительной части уже
