Вилланова. Споры о том, пришло ли знание о «питьевом золоте» непосредственно от арабских или — через них — от китайских алхимиков, не прекращаются до сих пор. Несомненно, однако, что все эти исследования оказывались на грани между тайным знанием и ересью.
Из всех сочинений по магии наиболее интересен случай так называемого «Пикатрикса». Этот трактат вошел в европейскую культуру благодаря испанскому, а затем латинскому переводу. Судя по всему, он был переведен с арабского языка на испанский в 1256 году по приказу Альфонса X и впоследствии — с испанского на латынь. Переводчиком был еврей Йехуда бен Моше.
Оригинальное название этой книги — «Гайат ал-Хаким» («Цель мудреца»); авторство ее приписывается великому математику и астроному X века ал-Маджрити. Латинское же название, под которым она стала известна, явилось результатом целой серии ошибок. «Пикатрикс» стал не только самым знаменитым на Западе магическим трактатом, но и основой для невероятного количества переработок, подделок, фальсификаций. На протяжении веков наибольший интерес неизменно вызывала та его часть, что содержала практическую информацию, а именно — правила изготовления талисманов, а также имена звезд и духов, которые следует произносить во время магических обрядов. Несомненный интерес представляло и описание приемов магической науки, целью которых было достижение власти над душами и предметами.
Арабо-мусульманское первенство в искусстве некромантии было так хорошо известно, что вошло в поговорку, в том числе и на уровне массовой культуры. Маг часто представлялся в образе мусульманина: это хорошо видно из текста пьесы «Действо о Теофиле» («Ludus Theophili»), в которой волшебник, призывающий дьявола, носит имя Саладина. Подобные предрассудки, распространенные среди простонародья, были, по сути дела, оборотной стороной привычки, свойственной ранним схоластам — считать всех арабов «философами». В результате — как мы теперь знаем, совершенно необоснованно, — вся мусульманская культура считалась проникнутой скептицизмом и неверием. Это заблуждение противоположно по знаку, но удивительным образом «симметрично» распространенному сегодня взгляду на нее как на идеологизированную и пропитанную духом фанатизма. Короткое замыкание, вызванное частичным «исчезновением» исламского присутствия в западной культуре XVIII–XX веков, с одной стороны, и секуляризацией западной культуры — с другой, объясняет подобный поворот. Это — одно из наиболее ярких свидетельств хронического непонимания, жертвой которого стал ислам на Западе. Непонимание усугублялось тем, что к исламу на протяжении веков применялось множество самых противоречивых определений.
Угрозы и закат
Итак, арабы были хранителями тайн, дарующих необычайное могущество. Во время процесса над тамплиерами среди прочих обвинений звучало и такое: рыцари этого духовного ордена, взможно, состояли в сговоре с неверными с целью уничтожения христианства. Они якобы поклонялись некому темному божеству, Бафомету, чье имя весьма напоминало имя Пророка, которое Раймунд Луллий писал как «Мафумет». Считается, что чаще всего Бафомета изображали в виде головы, то есть в форме, присущей, с одной стороны — ковчегу для реликвий (так называемой цефалотеке), а с другой — традиционному атрибуту предсказателей: говорящий череп был обычной принадлежностью некромантов. По одной из легенд, «маг» Альберт Великий, учитель Фомы Аквинского, создал с помощью заимствованного у арабов магического искусства удивительную машину в виде говорящей головы; однако ученику Альберта, унаследовавшему этот аппарат, пришлось разбить его вдребезги, так как излишняя разговорчивость головы мешала его размышлениям. По мере того как искусство магии все более распространялось в позднесредневековой Европе, рос и страх перед мусульманами: знатоки оккультных практик, они могли воспользоваться ими для нанесения вреда христианскому миру. В те годы, когда в Европе усиливались народные движения, следствием которых часто становились паломничества, вооруженные или нет (например, «крестовый поход детей» 1212 года или «походы пастушков» 1251 и 1320 годов), — настойчиво звучали утверждения о неких мусульманских заговорах. И каждый раз соучастниками мусульман в их стремлении привести христианский мир к гибели оказывались нищие, прокаженные или евреи. В 1321 году на юге Франции был «раскрыт» жуткий план распространения проказы с помощью таинственных порошков, — злоумышленники намеревались отравить ими колодцы и прочие источники воды. Организаторами «заговора» оказались управители нескольких лепрозориев, поддерживаемые евреями; но за ними стояли вавилонский султан и король Гранады (позже к ним прибавили королей Туниса и даже Иерусалима, «Азорского королевства», а также других фантастических сарацинских правителей). В обмен на большое количество золота, но в особенности из ненависти к христианству, прокаженные согласились предать свою веру. Затем, когда Европа в результате распространения заразы окончательно обессилела бы, мусульмане напали бы и завоевали ее. Разумеется, обнаруживались и компрометирующие документы — «неоспоримые» доказательства заговора.
Как известно, именно в XIV веке поднялась очередная волна преследований евреев (нерегулярных, но порой довольно ожесточенных), а также началась охота на ведьм. Впрочем, отдельные случаи того и другого имели место еще в раннем средневековье. В этом же контексте следует рассматривать участившиеся обвинения против мусульман параллельно с очередными попытками организации крестового похода. В Европе начинался долгий период кризиса и застоя, кульминацией которого стала эпидемия чумы 1347–1350 годов.
Прежний миропорядок — составной частью которого были уважение и восхищение европейцев по отношению к арабам — все больше обнаруживал свою непрочность. Ранее араб был «философом»; доблестным и благородным антагонистом героев рыцарских романов; магом, который знал тайны природы и который, внимательно вглядываясь в звезды на ночном небе, мог избавить тело от недугов; хитроумным торговцем, чьи товары были востребованы и высоко ценились по всей Европе. В конце концов, он был страшным врагом, отнявшим у христиан Иерусалим. Что же осталось теперь от этого образа?
Иерусалим стал ближе. Святые (или юбилейные) годы, установленные папской курией (чуть позже сделавшей своей резиденцией Авиньон), отчасти лишили этот город былой притягательности: индульгенцию теперь можно было получить, не предпринимая дорогостоящего и опасного заморского путешествия. Однако паломничества продолжались, о чем свидетельствуют многочисленные дневники. Наряду с названиями посещенных святынь, молитвами, духовными наставлениями в них подробно описаны этапы путешествия, маршруты, курсы обмена монет, цены на товары и услуги — в общем, это были самые настоящие путевые заметки, где сообщались в первую очередь практические сведения. Кроме того, из некоторых городов, прежде всего из Венеции, корабли в Святую Землю отправлялись так часто, что можно говорить едва ли не о регулярных рейсах. Неоднократно предпринимались и военные экспедиции крестоносцев, а планов строилось еще больше. Так, Пьер І де Лузиньян, король Кипра, задумал и осуществил в 1365 году внезапное нападение на порт Александрии и сам город. По его замыслу, — и здесь Лузиньяна поддерживал Филипп де Мезьер, странный персонаж, увлеченный мистикой и рыцарскими традициями, — эта военная операция должна была стать началом нового крестового похода. Участие в нем надлежало принять всем христианам, о чем, кстати, еще годом ранее объявил в Авиньоне Папа Урбан V в присутствии германского императора Карла IV Богемского. Но на практике все свелось к обычному грабежу, вызвавшему протесты христианских купцов, — преимущественно венецианцев, проживавших в Александрии. Видимо, больше всего пострадали именно они. Во время грабежей погиб и венецианский консул Андреа Веньер.
Тема крестовых походов и «знамени Креста» неустанно повторяется в письмах Екатерины Сиенской, особенно в тех, что адресованы Папе. Но в ее понимании крестовый поход был прежде всего средством заставить христиан отказаться от братоубийственных войн и восстановить в Европе мир и согласие. Кажущееся нам парадоксальным представление о крестовом походе как о «деянии во имя мира» было весьма распространено не только в Средневековье, но и на заре Нового времени. В последнем десятилетии XIV века проект новой экспедиции на Восток, выдвинутый опекуном и советником французского короля Карла VI Филиппом де Мезьером, объединил немало представителей французской, английской, испанской и итальянской знати. По мнению де Мезьера, крестовый поход мог бы положить конец затянувшейся войне между Францией и Англией.
Остров Кипр представлял собой форпост крестоносцев, хотя его значение уменьшилось после захвата мамлюками порта Айас (Лаяццо) на киликийском побережье, порта, где пересекались торговые пути из Черного моря и из Персидского залива. Но власть Лузиньянов была недостаточно прочной; кроме того, к острову постоянно проявляли интерес генуэзцы. Наконец, беззащитность Кипра стала столь явной, что в 1426 году египтяне — скорее всего, не без тайного согласия Генуи — разграбили его, захватив в заложники короля и вынудив его признать над собой власть мамлюкского султана.
Несмотря на эти успехи, Египетский султанат переживал глубокий экономический кризис, который во второй половине XV века окончился настоящим крахом. Торговля специями, которые перевозились из Индийского океана в Средиземное море по Нилу, продолжалась. Однако благодаря предприимчивости португальцев, а точнее, настойчивости инфанта Генриха (Энрике), прозванного «Мореплавателем», который основал навигационную школу в Сагреше, на юге Португалии, уже близилось открытие морского пути вокруг Африки. В результате Александрия и Думьят (Дамиетта) должны были окончательно лишиться своей полумонополии на торговлю восточными специями. Суданское золото продолжало прибывать в Египет, торговый баланс страны был положительным; но ремесленное производство неуклонно приходило в упадок, и Египет наводнялся товарами, привезенными из Европы и Восточной Азии. Кроме того, можно предположить, что избыточная роскошь, которой окружали себя мамлюкские правители, и огромные военные расходы стали не последними причинами экономического краха.
Багдадский халифат, уничтоженный монголами в середине XIII века, более не существовал. Испанские мавры, зажатые на территории Гранадского эмирата, где правила династия Насридов, находились далеко, и о них мало что было известно. Что касается арабо-берберских княжеств Северной Африки, то они из-за активной политики христианских морских держав (Генуи и Каталонии) давно утратили способность влиять на события в Средиземноморье и, кроме того, постоянно страдали от нападений христиан. Примером может служить военная экспедиция 1390 года под руководством Людовика II герцога Бурбонского против ал-Махдии, в которой принимали участие англичане, немцы и итальянцы. Гегемония в мире ислама уже перешла от арабов к анатолийским туркам, а также к монголам, господствовавшим в Персии и на Восточно-Европейской равнине. Самим же Египтом — население которого, кстати, никогда не причислялось к «чистокровным» арабам, — правила династия воинов-рабов, преимущественно тюркского происхождения, среди которых были также черкесы и славяне. Арабский оставался священным языком ислама, но в области культуры ему пришлось потесниться, уступив часть своих функций персидскому. Немногочисленные арабы — обитатели городов «плодородного полумесяца» и отдельные кочевые племена — уже практически не принимались в расчет европейцами. В путевых заметках XIV–XV веков слово «араб» используется только как синоним слова «бедуин».
Этнокультурному упадку арабов сопутствовала и глобальная переоценка «арабизма» как феномена культурной жизни. В каком-то смысле этот упадок был процессом, обратным процессу арабизации культуры на территориях, принявших ислам. Причина же его заключалась в отторжении исчерпавшей себя жесткой культурной традиции, которая больше не порождала ничего нового, а лишь воспроизводила саму себя.
В Европе XIII–XIV веков много говорили об арабах; некоторые даже видели их
