— или считали, что видели. Многие итальянские синьоры, особенно из партии гибеллинов, часто одевали своих оруженосцев на мавританский манер, следуя моде, пришедшей из Лучеры, от сарацинских воинов, служивших при сицилийском дворе Фридриха и Манфреда. Именно эти сарацины, выступая на стороне императора, участвовали в нападении на монастырь Святого Дамиана (1241) в окрестностях Ассизи, где в те времена пребывала Клара Ассизская. И, как утверждает легенда, мусульмане испытали приступ неподдельного ужаса и пустились в бегство при виде будущей святой, которая держала ковчег со святыми дарами в высоко поднятых руках.
Возможно, Франческо Петрарка вступал в противоречие со своей эпохой или всего лишь опережал ее, когда в 1370 году в письме к своему падуанскому другу Джованни Донди признавался в своей непримиримой, жгучей ненависти ко всему арабскому или напоминающему таковое. Причиной такой антипатии и даже отвращения стала прежде всего арабская медицина, слишком восхваляемая и почитаемая, по мнению поэта, в Италии и Франции — в ущерб латинской и греческой науке; то же самое касается литературы и философии. Правда, в письме Петрарка ничего не говорит о математике и астрономии: в этих областях превосходство арабских или арабо-язычных ученых было неоспоримым, но они мало интересовали поэта. Впрочем, это не мешало ему в других местах давать пренебрежительную оценку достижениям арабов в этих науках. В письме к Донди Петрарка оставляет право судить об арабской медицине своему адресату, но в трактате «Инвективы против врачей» («Invectiva contra medicum quemdam») он прямо говорит об «арабском обмане» (arabum mendacia).
На эти столь же горячие, сколь мало объективные полемические высказывания повлиял целый ряд факторов: известная неприязнь Петрарки к врачам, возмущение недооценкой латинской медицины по сравнению с арабской, и особенно антиаверроизм. Последний — неизвестно, насколько обдуманный, но, безусловно, воинствующий, — прорывается во многих письмах поэта и в его трактате «О невежестве моем собственном и многих других людей» («De sui ipsius et multorum aliorum ignoratia»). Естественно, петрарковский антиаверроизм относится к тому образу Аверроэса, который создавался падуанскими «аверроистами». Сегодня можно с уверенностью утверждать, что они были чрезвычайно далеки от истинного учения философа. Но это не отменяет того факта, что Петрарка исходил из необоснованных и предвзятых суждений, причиной которых были незнание и непонимание сути вопроса. Сам Петрарка, осознавая слабость своей позиции, старался оправдаться, приводя в качестве довода поэзию. Но насколько он был знаком с арабской поэзией, было ли это знакомство прямым или лишь косвенным, остается неясным. Как писал он в письме к Донди, арабская поэзия «нежна, мягка, немощна». В этих обвинениях слышны отголоски былых споров вокруг порочной сущности ислама и присутствующем в нем эротизме, который был якобы узаконен, чтобы оправдать порочные наклонности Пророка. Этой теме Петрарка посвятил целую страницу, полную негодующих рассуждений, в трактате «Об уединенной жизни» («De vita solitaria»). Кроме того, прекрасно знающий римскую поэзию Петрарка тем самым отсылал к хорошо известным высказываниям насчет «изнеженных арабов» (Arabes molles), которые встречаются уже у Катулла и Горация.
При этом «антиарабизм» имел глубокие корни. Вопреки распространенному штампу, крестовые походы не могут считаться основной причиной отчуждения между христианством и исламом друг от друга еще и потому, что такого отчуждения не происходило. Но нельзя отрицать и того факта, что постоянные военные экспедиции породили нарастающую динамику взаимной вражды, которая, впрочем, смягчалась благодаря присутствию в христианско-мусульманских отношениях и других сторон. В иронических или сатирических псевдоарабских речениях, которые порой встречаются в поэтических текстах (от «Действа о Святом Николае» («Jeu de Saint Nicolas») до невнятных слов Немврода в «Божественной комедии») можно заметить следы определенной усталости от арабского «вторжения» в европейскую культуру, которое происходило в XII–XIV веках. Кроме того, осуждение ряда схоластических доктрин Парижским университетом в 1277 году нанесло серьезный удар по авторитету арабской культуры. Сочинение Эджидио Романо «О заблуждениях философов» («De erroribus philosophorum») было в основном посвящено изобличению «несравненных философов», арабов. На протяжении всего XIV века эти антиарабские настроения усиливались, особенно в Италии, вплоть до того, что они стали одной из главных составляющих зарождающегося гуманизма. Тексты, веками хранившиеся в византийских библиотеках, теперь давали возможность познакомиться с великими античными авторами напрямую, и эти тексты были более точными, нежели старые арабские переводы. Последние стали рассматриваться как источники заблуждений и путаницы: достаточно привести в пример «платонизированную» версию учения Аристотеля, излагаемую арабскими трактатами, — а между тем они легли некогда в основу западной схоластики. Восставая против традиции арабских «философов», гуманисты, по сути дела, отказывались от схоластического метода. Полемика вокруг арабских текстов на деле была лишь предлогом. Антиарабизм, прочно вошедший в европейскую культуру, теперь опирался на новые доводы, что меняло его природу, — но он продолжал существовать как явление. Сначала в его основе лежал образ лжепророка Мухаммеда и представление об исламе как о религии, узаконивающей насилие и порок: отсюда — изображение мусульман в европейском эпосе чудовищным, происходящим от дьявола народом идолопоклонников. Теперь — после нескольких веков, когда арабов чтили как «философов», — настала эра пренебрежительного отношения к ним, и открыл ее отец гуманизма Франческо Петрарка.
Тем временем, однако, в Средиземноморье, которое покидали арабы, появился новый противник, также принадлежавший к миру ислама. Крестовые походы — в XIII–XIV веках направленные против язычников Северо-Восточной Европы, а также против остатков исламского присутствия на Пиренейском полуострове, еретиков-катаров, итальянских гибеллинов, политических врагов папства и даже против наемников, «солдат удачи», — теперь снова проповедовались как способ противостоять мусульманам, надвигающимся с Востока. В XI веке первый поход на Иерусалим в какой-то мере был следствием появления в Средиземноморье новых мусульман — турок-сельджуков. В XIV–XV веках возникла новая турецкая угроза, изменившая в дальнейшем и облик главного противника христиан в крестовых походах.
Сыны Османа
Четвертый крестовый поход завершился захватом Константинополя в 1204 году, однако в 1261 году Византийская империя (впрочем, отныне никогда не достигавшая былого величия) была восстановлена с династией Палеологов во главе. Одним из наиболее значимых последствий похода стал полный крах византийского господства в Малой Азии. После появления на Ближнем Востоке монголов Малоазиатский полуостров стал пограничной областью. Здесь пересекались интересы армян, монголов, египетских мамлюков, Кипрского королевства, стремившегося сохранить хоть какой-нибудь опорный пункт в Киликии, рыцарей-иоаннитов, которые с острова Родос, своей новой базы, старались держать под контролем хотя бы часть побережья древних Фригии, Лидии и Карии. Четвертое-пятое десятилетие XIV века — это начало одновременного распада монгольского Ильханата в Персии и его собрата-соперника, Золотой Орды. Результатом стало образование большого количества тюрко-монгольских племенных групп, которые, обретя независимость, обосновались в Малой Азии и создали множество газийских султанатов, правящие круги которых были одушевлены идеей джихада — священной войны. Из этого сложного комплекса раздробленных государств выделилось несколько значительных образований. Это прежде всего султанат Айдын и два туркменских племенных союза: суннитский — Ак-Койунлу, и шиитский — Кара-Койунлу, которые в XIV–XV веках вели между собой борьбу за территорию восточной Анатолии и западной Персии.
Новое тюркское вторжение в северо-восточную часть Средиземноморья застало европейцев врасплох и поставило перед ними ряд проблем. Новую опасность, исходящую из Малой Азии, нельзя было недооценивать. В 1344–1346 годах «Священная Лига», в которую вошли Венеция, Генуя, Кипр и рыцарство острова Родос, предпринял passagium particulare с целью освобождения Смирны, ставшей гнездом турецких пиратов. Папа Климент VI, горячий приверженец идеи новых крестовых походов, призвал всю Европу оказать поддержку «Священной Лиге». Но на его обращение откликнулся лишь бургундский дворянин Гумберт Вьеннский, в то время как французский и английский короли предпочли не ввязываться в военное противостояние. Генуя же быстро раскрыла свои карты: ее интересовало не столько завоевание Смирны, сколько возвращение себе острова Хиос, откуда вывозили ценный товар — благовонную смолу мастичного дерева. Однако островом, который в 1329 году византийцы отобрали у его правителя, генуэзца Мартино Дзаккариа, теперь интересовались и венецианцы. В конце весны 1346 года, вместо того чтобы продолжать участие в крестовом походе, генуэзский флот неожиданно атаковал и занял Хиос и прежние материковые владения Дзаккариа — Старую и Новую Фокею, откуда везли другой важный для производства тканей товар — квасцы. Впрочем, совместная военная кампания была для каждой из европейских держав лишь предлогом, подлинной же их целью были территориальные приобретения.
Эпидемия чумы потребовала срочного прекращения военного конфликта: в 1350 году рыцари-иоанниты были признаны в качестве правителей Смирны, но турки получили право оставить свой гарнизон в крепости этого города, а венецианцы добились для себя важных торговых привилегий. Простодушный герой похода, Гумберт Вьеннский, остался ни с чем и вдобавок был взят в плен английскими пиратами. Уставший от мира и разочарованный, он примкнул к доминиканскому ордену. Его церковная карьера сложилась гораздо удачнее светской: сначала он стал патриархом (латинским) Александрии, а позже — архиепископом Реймским.
Тем временем в Малую Азию уже устремлялись новые герои истории Средиземноморья. Речь идет о тюркском племени, которое в результате монгольской экспансии оказалось вытесненным из центральной Азии на запад. В 20-е годы XIII века это племя поступило на службу к сельджукскому властителю Конийского султаната, который выделил ему для проживания небольшую территорию близ Константинополя. В конце XIII столетия глава его, хан Осман (1291–1326) сумел извлечь выгоду из тяжелого положения Конийского султаната, зажатого между монголами Персии и египетскими мамлюками. Позднее преемник Османа, Орхан, воспользовавшись борьбой за константинопольский трон, постепенно отобрал у Византийской империи провинцию Вифиния с городами Бурса (древняя Пруза), Изник (древняя Никея) и Никомидия, а потом и Галлиполийский полуостров, что дало ему возможность контролировать Дарданелльский пролив и доступ из Малой Азии на Балканы. Слишком поздно Византия заметила, что неудобный союзник, используемый различными правителями в борьбе друг против друга, уже практически окружил своими владениями ее столицу. Византия оказалась зажатой между Фракией и Вифинией, перешедшими к османам: ее владения теперь включали только столицу, Константинополь, и земли, непосредственно прилегающие к Босфору. Тем временем тюркские пираты заполонили просторы Эгейского моря, осложнив жизнь генуэзским и венецианским мореплавателям.
Когда продвижение османов достигло угрожающих масштабов — они дошли почти до Дуная, — в Европе осознали, что дальше медлить невозможно. Правда, совещание, созванное в Авиньоне Папой Иннокентием VI, обернулось провалом. Но, как бы то ни было, в Европе вновь возобладали настроения в пользу крестового похода. В 1370 году на папский престол взошел кардинал Пьер Роже, избравший себе «программное» имя Григория XI: так звали, по крайней мере, трех великих понтификов, замышлявших экспедицию на Восток. Практически сразу же, в 1371 году, он объявил о начале нового крестового похода. Одновременно Папа стал готовиться к переносу своей резиденции обратно в Рим. Это были два сильных пункта его программы,
