в наши дни. Этим они отличаются от субсидируемых государствами и частными лицами угонщиков самолетов, похитителей людей и массовых убийц, чьи действия навлекли на терроризм дурную славу.
Большинство попыток шиитов захватить власть закончилось неудачей: восстания подавлялись, террористы уничтожались, вожди гибли или бесследно исчезали. Это, в свою очередь, породило еще одну отличительную черту шиизма: представление о мученичестве, в корне отличное от суннитского.
Понятие мученичества свойственно и христианству, и исламу. Более того, совпадает даже словообразование: в европейских языках слово «мученик» происходит от греческого jiapxug «свидетель», и то же значение имеет арабское шахид. Но в суннитском исламе шахид — тот, кто убит в сражении, и мученичества он достигает, погибнув в священной войне. Такое понимание разительно отличается от иудейского и более позднего христианского представления о мучениках как о тех, кто предпочитает мучения и смерть отречению от веры. Шииты разделяют суннитское представление о мученичестве посредством смерти в бою, но называют тем же словом и тех, кто единолично выносит заключение, пытки и казнь за веру или дела, что уже гораздо ближе к иудейско-христианскому понятию мученичества. Ну а с подобным пониманием мученичества приходит множество других чувств: страдание и страсть, предательство и покаяние, самопожертвование.
Подавление множества восстаний и исчезновение их вождей вызвало появление еще одной характерной особенности шиитского учения, связанных друг с другом тем гайбы и радж’и, то есть «сокрытия (или «исчезновения»)» и «возвращения». Вождь, махди или имам (титулы могут быть разными), исчезает. Его приверженцы заявляют, что он не умер, а скрылся в тайном убежище, откуда он — что составляет важную часть веры — со временем возвратится. Каждый исчезнувший и не вернувшийся вождь обогащал формирующийся эсхатологический миф новыми подробностями. Такого рода мессианство стало важной чертой шиитского ислама.
Однако не все восстания были подавлены — некоторые оказались, так сказать, перехвачены. Вспомним успешное восстание Аббасидов, которые использовали шиитские лозунги и поминали имя Али, чтобы свергнуть Омейядов, а затем оттеснили Алидов и водворились на их месте. Вспомним гражданскую войну между ал-Амином и ал-Мамуном после смерти Харуна ар-Рашида, где победила проалидская фракция, но Алидов вновь оттеснил победоносный аббасидский претендент. Вспомним революцию исмаилитов, чьей вершиной стала победа Фатимидов, которые были шиитами, хотя и не верили в приход двенадцатого имама. Их неудачей стала победа: они свергли предшественников, захватили власть и удерживали ее без каких бы то ни было значительных преобразований, пока их самих не свергли — на этот раз сунниты.
Именно восстания и почти постоянные неудачи придали особое качество шиитскому исламу. В их тактике, руководстве, составе участников и учениях видны определенные повторяющиеся черты. Бросая вызов существующему порядку, шииты естественным образом находили основную поддержку у тех, кто считал себя угнетенным этим порядком, и шиитские произведения делают упор на призыв к обиженным и униженным, к обездоленным. Хотя среди шиитов были, разумеется, знатные, богатые и ученые фамилии, а в определенные периоды шиитские идеи пользовались значительным успехом и среди людей образованных, в основном их поддерживали, видимо, ремесленники и наемные рабочие в городах и сельской местности. В большинстве мусульманских стран шииты составляли меньшинство. Даже там, где они численно преобладали, они, за исключением Ирана, занимали подчиненное положение. Наиболее выразительным примером может служить Ирак, где шиитское большинство до сих пор подчиняется суннитскому меньшинству, причем такое положение существовало и в Средние века, и при Османской империи, и в бытность страны британской подмандатной территорией, и при монархии.
Единственным значительным политическим успехом шиитов со Средних веков явился приход к власти в Иране в начале XVI века шиитской династии Сефевидов. До того времени Иран, как почти все мусульманские страны, был по преимуществу суннитским. Сефевиды и их сторонники, ревностные шииты, сумели не только сделать шиизм государственной религией, но и склонить на его сторону большинство населения. На начальном этапе сефевидское движение возникло из радикальной, крайней, ветви шиизма, с милле-наристскими обертонами и далеко идущими чаяниями и амбициями. Последние натолкнулись на сопротивление суннитских держав Турции, Средней Азии и Индии и с течением времени были оставлены и в самом Иране. И до Сефевидов некоторым шиитским лидерам удавалось прийти к власти, но никто из них не смог выполнить свои обещания. Большинство после более или менее продолжительного правления свергали; остальные, утвердившись у власти, забывали о прежних намерениях и мало чем отличались от устраненных ими суннитов.
В чем же состоит основное различие между суннитским и шиитским исламом? С точки зрения суннитов то, что есть, — правильно. Их община есть божественная община, повинующаяся божественному закону и являющая собой его пример; ею правит халиф, чей сан установлен Богом, но которого как личность избирает община. В принципе — и, как верят сунниты, когда-то и на практике — халиф был единственным законным главой мусульманской общины. Существования халифской власти требовал шариат, который ее и регулировал, а основной задачей халифа было поддерживать шариат и расширять его юрисдикцию.
Однако халифат пришел в упадок. Халифы злоупотребляли властью или теряли ее и со временем их сменили династии и отдельные правители, захватывавшие, удерживавшие и осуществлявшие власть вооруженной рукой. Суннитские правоведы, прекрасно осведомленные о вопиющих фактах узурпации и тирании, не могли, в соответствии с логикой собственных принципов, просто обличать узурпаторов и тиранов и требовать их свержения, поскольку это означало бы нарушение власти закона и ставило бы под угрозу единство мусульман и монолитность и стабильность мусульманского общества. Это, в свою очередь, не позволило бы добиться высшей цели всякого правительства и закона: дать мусульманам возможность вести жизнь добрых мусульман в этом мире и тем подготовить их к вечной жизни в мире загробном.
«Тому, кто у власти, должно повиноваться» и «Мир может жить при произволе, но не при безвластии» — вот два часто приводимых высказывания, выражающих горькое смирение суннитских правоведов и теологов перед политическими реалиями. Постольку поскольку правитель поддерживает порядок и основные принципы мусульманской веры и закона, подчиняться ему — религиозный долг. По учению суннитов халифат есть соглашение, возлагающее обязательства как на властителя, так и на подданного, и подлежащее расторжению, если кто-то из них не выполняет своих обязательств. Но при многих (если не при всех) режимах к правителю предъявлялись все меньшие требования, а подданному его обязанности вменялись все более неукоснительно.
У суннитов, как и у шиитов, были свои радикальные, активистские движения, но им для перехода к действиям требовались куда более веские причины, чем их шиитским собратьям. Суннитам требуется претерпеть гораздо больше зла, чем шиитам, чтобы счесть, что долг повиновения потерял силу и творящий зло правитель может быть законным порядком свергнут.
Мусульмане-сунниты никогда не отказывались от положения, по которому подданный не обязан, более того, не вправе повиноваться незаконным приказам правителя, и время от времени яростно его отстаивали. В наше время этот принцип лежит в основе учений и действий радикальных фундаменталистских суннитских групп. Но правоведы никогда не обсуждали и тем более не предписывали никакой процедуры для проверки законности действий правителя, и решение обычно принимал третейский суд силы. Так или иначе, когда правитель бывал изгнан и на его место приходил другой, ему по изложенным выше соображениям следовало подчиняться так же, как его свергнутому предшественнику. Таким образом, принимать существующие факты как они есть — религиозный долг, поскольку отрицать их означало бы признать, что вся исламская община, так сказать, живет во грехе, а такая точка зрения для суннитов недопустима.
Для шиитов дело обстоит иначе. По их мнению, все исламские правительства с момента убийства Али ибн Талиба незаконны или в лучшем случае временны. В существующем порядке нет легитимности. Иногда его неохотно принимают, стараясь уйти в себя и не принимать участия в начинаниях государства, в остальное же время шииты берутся за выполнение грандиозных планов и действий, цель которых состоит в том, чтобы вернуть историю на правильный путь.
Пока что они неизменно терпели поражения: иногда их подавляли те, кто был у власти, иногда все кончалось еще более трагично, поскольку они сами, получив власть, менялись и разлагались. Но хуже всего если они, изменившись и разложившись, остаются у власти.
В XII книге «Илиады» троянский герой Гектор, отметая страхи Полидама перед несчастливыми предзнаменованиями, сулящими роковой исход грядущей битвы, твердо заявляет: «Знаменье лучшее всех — за отечество храбро сражаться!»[135] Насчет этого знамения Гектор заблуждался, поскольку сам был убит, а Троя обречена, но ничто не могло заставить его нарушить воинский долг. Столетия спустя римский поэт Гораций в своих «Одах» идет еще дальше, утверждая, что «И честь и радость — пасть за отечество!»[136] Греческое ????? и латинское patria, переданные в приведенных выше цитатах как «отечество», явно родственны друг другу, происходят от слов со значением «отец» и выражают понятие отцовского и родового очага. В древних цивилизациях Греции и Рима таковым обычно был город — обычная единица политической идентификации, привязанности и власти. Грек или римлянин был не просто горожанином; он был гражданином (по-гречески ???????, по-латыни civis) с правом участия в формировании правительства своего города и ведении его политики, обязанным в то же время сражаться и, в случае необходимости, погибнуть за него.
В Римской империи единица самоотождествления стала обширнее и могла простираться от города до целой провинции и даже до того, что мы сегодня назвали бы страной. Уровень гражданской ответственности и политического соучастия резко снизился, но долг сражаться за свою patria, пусть и переосмысленный, остался[137].
Остался он неизменным и в европейском средневековье, и в новом времени, где, несмотря на самоотождествление по церквам и вассальные присяги королям и сеньорам, чувство страны как высшей привязанности становилось все сильнее. Византийский ??????a???[138] и Kaiser[139] Священной Римской империи соперничали друг с другом за право называться главой христианского мира, но в большинстве христианских стран правили короли, которые определяли свою власть по отношению к территории, — короли Англии, Шотландии, Дании, Швеции, Польши, Венгрии, Чехии, а позже, из-за перерыва на владычество арабов, Португалии и Испании. То же развитие можно видеть в работах историков средневековой Европы, которые довольно быстро перешли от истории королей, племен и народов к истории стран и королевств. К XVI веку Жоашен дю Белле славил «France, mere des arts, des armes et des lois»[140], а Шекспир неоднократно объяснялся в любви своей родине:
«…Англия, священная земля,
Взрастившая великих венценосцев»[141].
Греческое ???????? и позднелатинское patriota, употреблявшиеся для обозначения соотечественника или земляка, в позднейших европейских вариантах обрели новый смысл: тот, кто предан делу собственной страны. Чувства и веру патриота выражает новое понятие — патриотизм.
Арабское слово ватан, употребительное с легкими нюансами в произношении в персидском, турецком и других исламских языках,
