Божию, различие добра и зла и будущий суд}. Как Мухаммед верно и успешно исполнял торговые поручения, которые ему давали сначала дядья, а потом Хадиджа, так же верно и успешно исполнил он и то поручение, которое он, по своему убеждению, получил от Бога. А на какуюнибудь высшую задачу, требующую чудесных даров и полного нравственного совершенства, он не только не заявлял притязаний, но прямо и много раз утверждал, что никакой подобной задачи не имеет. После этого называть его обманщиком или лжепророком есть верх несправедливости.
Но имел ли Мухаммед действительно ту миссию, которую себе присваивал? Если видеть во всемирной истории дело случая, результат внешнего механического сцепления мелких фактов, тогда, конечно, Мухаммед не имел никакой миссии, но единственно только потому, что с этой точки зрения вообще никто никакой миссии иметь не может. Если же признавать в истории внутренний смысл и целесообразность, тогда, без сомнения, такое огромное мировое дело, как создание Ислама и основание мусульманской культуры, должно иметь провиденциальное значение, и миссия Мухаммеда не может быть отнята у него; а способ, каким он. по собственному своему свидетельству, получил ее (см.ниже), совершенно согласуется с психологическим опытом и историческими аналогиями.
Чтобы получить историческую миссию в какомни будь деле, необходимо прежде всего иметь прирожденное дарование или особенную способность именно к этому делу. Хотя религия назначается для всех, но не через всякого религиозные идеи открываются и вводятся в сознание и жизнь человечества. Для деятельной роли в религиозной истории так же необходимо призвание, вдохновение, гений, как и для того, чтобы совершить чтонибудь великое в области науки, искусства, политики. У Мухаммеда несомненно был специальный религиозный гений. Если бы мы никогда не читали Корана и не знали, что Мухаммед связал прочным религиозным единством добрую треть исторического человечества, то его признание, что при сильно развитой чувственности он всегда находил настоящее наслаждение только в молитве, было бы совершенно достаточно, чтобы мы сказали: вот человек гениальный в области религии. Эта религиозная гениальность была производящей причиной Ислама, ибо, благодаря ей, Мухаммед {не мог} удовлетвориться старой религией своих соплеменников и {мог} дать им новую. Разумеется, одной этой производящей причины самой по себе недостаточно; конечно, религиозный гений Мухаммеда хотя проявился бы какнибудь при всяких обстоятельствах, но для того, чтобы он произвел именно {это} действие (создание Ислама), необходимо было {стечение} многих независимых от него определяющих условий и факторов в чем именно и состоит провиденциальный характер исторического дела.
Религией, по несомненному общему смыслу, независимо от сомнительной этимологии, мы называем то, что, вопервых, связывает человека с Богом, а вовторых, в силу этой первой связи, соединяет людей между собой. Мухаммед знал три религии: национальную религию арабов, имевшую свое срединное святилище в его родном городе Мекке; религию Моисееву от евреев Медины, и религию христианскую преимущественно от монахов, с которыми встречался во время своих путешествий в Сирию, а также от эфиоплян, заходивших в Мекку из Йемена. (Упоминаемая в Коране религия са биев или крестильников была лишь гностическохри стианской сектой. Остатки этих сабиев существуют и ныне в Месопотамии, и известны под именем мандейцев). Национальная религия арабов была в состоянии смешения и разложения. Первобытный натурализм местных культов, приуроченных главным образом к священным камням и деревьям, терял свою живую силу над умами по мере возвышения племен над диким состоянием и по мере развивавшегося между ними взаимодействия. Знакомством с чужими богами естественно подрывалось исключительное значение своего собственного. Самое понятие Божества хотя начинало созна ваться в своей общности, но лишь смутным и неопределенным образом. Для его обозначения у арабов искони существовало слово {Аллах }общего семитического корня (иль, эль и т.д.), но с этими словами кроме понятия о божестве вообще соединялось также и представление об особом главном боге владыке Каабы.
Божество представлялось внешними материальными предметами естественными и искусственными идо лами, хотя, конечно, не совпадало с ними, а богопочитание состояло единственно из внешних действий, оргий и жертвоприношений; были в употреблении и человеческие жертвоприношения военнопленных и детей. Господствовавший обычай, требовавший, чтобы родители умертвляли детей женского пола (если их было много), закапывая их живыми в землю, по всей вероятности, был также связан религиозным культом (хотя некоторые родители просто не хотели иметь дочерей и закапывали всех до одной). Духи умерших, особенно убитых, требовали человеческих жертвоприношений. Мусульманские историки рассказывают между прочим, что в битве при Бедре Хабиб убил Хариса, потом (в битве при Оходе) попался в плен и был продан детям Хариса, которые сочли своей обязанностью принести его в жертву духу убитого отца.
Такое богопочитание не устанавливало никакой связи между человеком и божеством и не могло удовлетворять религиозное чувство. Так же мало оно могло служить к нравственному и социальному объединению людей. Собрание людей разных племен вокруг Каабы во время хаджа имело, конечно, важное значение, поскольку оно знакомило их друг с другом, расширяло их умственный кругозор и представляло каждому наглядным образом идею национального единства. Но для осуществления на деле этого единства такой внешний способ был, конечно, недостаточен. Как из помещения многих идолов в одном огороженном пространстве не выходило одной религии, так и временное собрание всех арабских племен около этой ограды для наружного поклонения этим пестрым богам и для торговых сделок не создавало из этих племен одного социального целого. Священные месяцы проходили, и жестокие распри с убийствами и грабежами возобновлялись с прежней силой, и долг кровавой мести из рода в род оставался отличительной чертой арабских нравов и единственным общепризнанным законом арабской жизни.
ГЛАВА III. Религиозные влияния. Ханифы
Национальная религия арабов ко времени появления Мухаммеда частью утратила всякий смысл, насколько в ней содержались мифологические представления, неясные для народа, уже вышедшего из мифологического возраста, частью же в своем культе сохраняла смысл безнравственный, состояла в освящении и возбуждении дурных влечений, особенно кровожадности в человеческих жертвоприношениях.
Между тем северные арабы недаром вели свое проис хождение от отца верующих. Их лирическая поэзия, роскошно расцветшая в первые века нашей эры, показывает сильное развитие внутреннего индивидуального чувства, напряженность личной душевной жизни, которая не могла удовлетворяться ни одной внешней обрядностью, ни погружением в низшую чувственность. За отсутствием религиозных мотивов в национальной жизни, эта поэзия воспевает любовь и подвиги мужества в междоусобных войнах племен и родов. Но в эти человеческие отношения, вдохновлявшие их поэзию, арабы вкладывали такую напряженность и экзальтацию внутреннего чувства, в которой уже можно было предвидеть их религиозное будущее. Достаточно вспомнить, что про целое племя БенуОзра сложилась пословица, что они умирают, когда любят.
Безраничная преданность в любви и дружбе, верность долгу (преимущественно долгу кровавой родовой мести), мужество в борьбе с внешними опасностями (воспитанное кочевой жизнью в пустыне) и страсть к смелым подвигам (питаемая постоянными междоусобиями), вот главные положительные черты арабского национального характера, выражающие решительное преобладание в нем субъективной, личной стороны духа. Этим положительным чертам вполне соответствуют и отрицательные: равнодушие к объективной истине, как таковой, к истине внешнего факта, затем сварливость и наконец то упрямство, о котором свидетельствует Мухаммед в Коране: «Арабы пустыни самые упрямые в неверии и обмане» (Сура IX, 98).
Если этот и в недостатках своих сильный народ несомненно перерос свою традиционную религию, то он, с другой стороны, был мало способен к принятию христианства, особенно в том виде, в каком оно было для него доступно. Напряженная энергия субъективного духа, повышенное самочувствие и самоутверждение личности несовместимы ни с созерцательным аскетизмом, ни со вкусом к художественной обрядности, ни с пониманием трансцендентных богословских умозрений, ни с подчинением сложному иерархическому порядку. Между тем все эти хотя необходимые, но всетаки второстепенные производные факторы истинной религии были уже слишком на виду в христианстве VI века и закрывали для простого взгляда внутреннюю субъективную сущность Евангелия личное жизненное единение возрождающегося человека с вочеловечившимся БогомСпасителем. Это собственно христианское начало богочеловечности воплощенного Бога и обожествляемого человека было {в отвлеченной идее} недоступно арабскому уму, а цельного, конкретного осуществления этой идеи он не видел в известном ему христианстве. Не нужно также забывать, что арабы Хиджаза почти не имели дела с православным христианством, и сталкивались главным образом с еретиками: монофизитами и несторианами, а у этих христиан сама основная идея христианства (совершенное соединение божества и человечества) подверглась существенному искажению. Внутреннее родство мусульманства с христианскими ересями несомненно. Внешняя историческая связь издавна признавалась, хотя не может быть доказана. Еще в XV веке Николай Кузанский (de cribratione Alchoran) утверждал, что Мухаммед принял христианство от несторианского монаха Сергия, проповедывавшего в Мекке, но потом был сбит с толку евреями. Таким образом, если для чувствительного к религиозной правде араба его национальные культы были слишком низменны, то христианство было для него слишком сложно, слишком загромождено чуждыми для непосредственного чувства объективными наслоениями догматическими, обрядовыми, иерархическими.
Между тем предание единобожной религии, связанной с именами Авраама и Измаила, повидимому, никогда не исчезало на арабской почве. Кроме библейского Иова, который, по всей вероятности, принадлежит Аравии, в Коране часто упоминаются проро ки или посланники единого истинного Бога, проповедывавшие Его различным аравийским племенам, погибшим впоследствии за непослушание этой проповеди. Так, у мидианитов был пророк Шоаиб, у темудитов Салих и у адитов Худ. Совершенно отвергать эти известия и считать эти лица и племена чистыми вымыслами, кажется, нет достаточных оснований. Как бы то ни было, понятие об едином истинном Боге и о необходимости чистого служения Ему существовало раньше Мухаммеда и между теми арабами, которые не принимали еврейства и христианства. Такие люди для приверженцев национальной религии были отделившимися, отщепенцами или, поарабски, {ханифами} (слово приблизительно равнозначительное нашему {еретик)}. Но таково было внутреннее влечение арабского духа к монотеизму, что это слово скоро утратило свой порицательный смысл и стало обозначать последователя древней веры Авраамовой и Измайловой. В этом смысле и Мухаммед называет себя ханифом.
Чем живее пробуждалось у лучших арабов религиозное сознание, тем менее могли они удовлетворяться от влеченным понятием единобожия без всякой конкретной формы, определяющей отношение человека к Богу. Религиозное миросозерцание семитов, кроме монотеистической идеи, издревле характеризовалось идеей {пророка}или {посланника} Божия, т.е. человека, находящегося в {особом} л»ч»<ш отношении к Богу, получающего откровение свыше и становящегося посредником между Богом и людьми, которые через него получают священный закон и писание. Для арабов, как настоящих семитов, {без посланника} и {книги} нет настоящей религии. Поэтому те из ханифов, которые не кончали переходом в христианство, жили ожиданием нового пророка, который даст арабам то, что евреи получили от Моисея и христиане от Иисуса Христа. Был, правда, еще выход Связывая свою веру с Авраамом,
